Евангелие от Агасфера

Важно было еще замечать уникальность людей и объектов – обращать внимание на узор веток разных деревьев, детали зданий, стараться обращать внимание на то, во что одеты люди, на узоры из опавших листьев или мелкую рябь на озере, на выражение лица, цвет глаз и другие детали индивидуальности человека, стоящего в очереди супермаркета. Так же и у себя наш герой наловчился замечать уникальные качества и прибавлять их – варьируя тембр голоса, интонацию, мимику, жесты и ритмы. В ход шли неожиданные для самого себя маленькие поступки, как то: подарить цветок незнакомке, внезапно поменять стиль общения с официантом в кафе, играть удивление, восхищение, манерность…

И еще одну важную штуковину Фёдор Михалыч взял за правило: избегать новояза, более того, стараться – ибо внешнее общение ограничивалось магазином да кафешкой – даже внутри себя выражаться языком русской классики – старомодно, будто внутри головы расхаживают герои Достоевского, Гоголя, Островского и Пушкина. Старомодность, насколько Федя для себя уяснил, положительно служила самой необходимой чертой образа жизни, предохраняющей от напасти превратиться в механический аппарат, утратив всё человеческое в себе – увы, очень и очень многих поглотила сия участь.

Кстати говоря, в одной из присланных статей, принадлежавших перу великого писателя начала двадцатого века Германа Гессе, сумевшего постигнуть русскую душу в высшей степени глубоко и остроумно, Фёдор нашёл, как ему почудилось, и ответ на свой вопрос – почему большинство учеников Жоржа были русскими или, по крайней мере, русскоговорящими. Гессе живописал существо русского человека на примере семейства Карамазовых, сочно изображённого Достоевским в своём великом романе. Он писал о том, будто именно для русского азиата характерно то великое раздолбайство, что отличается отказом от всякой нормативной этики и морали в пользу некоего всепонимания, всеприятия, некоей новой, опасной и жуткой священности. Чем больше порока и пьяной грубости, тем сильнее светит сквозь покров этих грубых явлений, людей и поступков новый идеал, тем больше духа и благодати копится там, внутри. Рядом с пьяницей, грубияном, задирой, хулиганом, драчуном и, в то же время, циником-интеллектуалом – все безупречно порядочные европейские буржуа выглядят неказисто, бесцветно, ничтожно, хотя они пока еще торжествуют внешне. Гессе, а вослед за ним, видимо и Жорж, восторгались аморальным образом мышления и чувствования, способностью прозревать божественное, необходимое, судьбинное и в зле, и в безобразии, способностью чтить и благословлять их. Опасный, трогательный, безответственный, хотя и с ранимой совестью, мягкий, мечтательный, свирепый, глубоко ребячливый русский человек не сводим ни к истерику, ни к пьянице или преступнику, ни к поэту или святому; в нем все это помещается вместе, в совокупности всех этих свойств. Русский человек – это одновременно и преступник, и судия, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и герой самопожертвования. К нему не применима европейская, твердая морально-этическая, догматическая, точка зрения. В этом человеке внешнее и внутреннее, добро и зло, бог и сатана неразрывно слиты. Бог, который одновременно и дьявол – это, ведь, древний демиург. Он был изначально; он, единственный находится по ту сторону всех противоречий, он не знает ни дня, ни ночи, ни добра, ни зла. Он – ничто, и он – все. Мы не можем познать его, ибо мы познаем что-либо только в противоречиях, мы – индивидуумы, привязанные ко дню и ночи, к теплу и холоду, нам нужен бог и дьявол. За гранью противоположностей, в ничто и во всем живет один лишь демиург, бог вселенной, не ведающий добра и зла. Существо русского человека в том, что он, который рвется прочь от противоположностей, от определенных свойств, от морали, это человек, который намерен раствориться, вернувшись вспять, в принцип индивидуации. Этот человек ничего не любит и любит все, он ничего не боится и боится всего, он ничего не делает и делает все. Этот человек – снова праматериал, неоформленный сгусток душевной плазмы. В таком виде он не может жить, он может лишь падать метеоритом, как в известной ностальгической песне, оживляющей русскую душу: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется Жизнь.

Глава 10

«Изъять себя из времени

Словно ногу из пыльного тесного стремени

И шагать себе прочь в никуда отовсюду

Не заботясь о том, чтобы залезть вперёд батьки

в пунцовое пекло

Не боясь опоздать на важнейшее хер знает что

Лишь одно сознавая —

поезд вышел из пункта А в пункт Б».

Егор Летов

Вот что значило для современного цивилизованного сорокадевятилетнего мальчика пожить в деревне анахоретом! Впрочем, автор несколько лукавит, ибо четыре божественных вечера и ночи, проведенных с Аней, в значительной степени скрашивали его одиночество. Конечно, не ведал еще Дядя Фёдор, что его успехи в саморазвитии обусловлены так называемым эффектом везения новичка, с коим встречается всякий, кто начал менять свою жизнь. Впрочем, воодушевление, азарт и поистине молодецкая удаль, преисполнявшие нашего героя, окажутся в ближайшее время весьма кстати, в чём читатель не преминет убедиться в скором времени. Дальнейшее же зависит от стечения множества обстоятельств. Мы же не станем торопить время, и, покамест, намерены держаться линейной последовательности событий.

Помимо волшебных часов невыразимой никакими словами близости, упоением негой, очарованием, отчаянной влюблённостью, ребячливостью и бесхитростными разговорами, возвращающими в невинное состояние детства, и, в то же время, сводившими с ума порывами страсти, всякий раз новыми ласками и телесными утехами – помимо всех этих сказочных, сладостных и простодушных чародейств, Анна учила Фёдора, пожалуй, самой сложной и, в то же время, самой могущественной магии – магии Эроса.

Фёдору Михалычу особливо памятна задушевная беседа, случившаяся в первый приезд Ани. Утомлённый, сполна насытившийся ласками своей прелестной учительницы, он заварил крепкий чай, предвкушая бессонную ночь. В придачу к пережитому, услышанному и уже прочитанному, его по сию пору терзала дума о том, как же, всё-таки, соотносятся личность Жоржа с таинственной фигурой Агасфера. Ответ Альгиса, хотя и казался достойным и обстоятельным, но никак не мог устроить и успокоить нашего героя. И вот, в ходе чаепития, он решается рассказать Анне о своих колебаниях как на духу. Ответ выдался весьма неожиданный:

– Жорж как раз и велел мне посвятить тебя в некоторые вехи истории Вечного Странника, пришедшиеся на Средние Века и начало Эпохи Возрождения.

– Вот как? Зачем ему нужно, чтобы я был ознакомлен с историей Агасфера, причём именно с той версией, на которой он сам настаивает? И откуда у него уверенность в том, что эта его версия основывается на реальных событиях? Либо я должен воспринять всё это как легенду, либо поверить, что сам Жорж и является тем самым Агасфером, но я решительно не могу поверить в фантастическое утверждение, будто человек может жить так долго.

– Ты и не подозреваешь, насколько сложную и многогранную тему ты затронул своим вопросом.

– Изволь! Я готов слушать тебя сколь угодно. И не только по причине самого живого интереса к предмету – звук твоей речи рождает во мне, впрочем, как и весь твой облик, удивительное чувство – будто я внимаю сну о чём-то большем, чем всё, что я когда-либо переживал и знал – явление той самой девушки из самого сокровенного сновидения, которое, вдруг, сбылось, свершилось…

– Вот, – мягко улыбнулось его прекрасное видение, – тема сновидений несомненно важна для того, что я тебе поведаю. Я не стану тебя уверять в возможности неограниченно длительной жизни – если тебе недостаточно того, что Жорж тебе уже говорил про это, ты при первой же возможности можешь еще раз его спросить. Я же дам тебе несколько намёков на тему истинности или ложности истории Агасфера в версии Магистра.

– Я весь внимание!

– Начнём с ассоциации, связанной со сновидениями. Допустим, что история давних событий, связанных с каким-то регионом, записана несколькими летописцами, и, на основе сравнения их записей, учёные воссоздают некий единственный вариант развития событий в Древней Греции или Риме, в Византии или Европе времен Средневековья. Для того, чтобы понять суть моих объяснений, вовсе не нужно отказываться от памяти о прошлом или от того, что написано в учебниках истории – нужно просто допустить возможность многовариантности прошлого.

– Это, как раз, мне совершенно непонятно, – прервал рассказчицу Фёдор.

– Сейчас поймёшь. Потому как возможность многовариантности почти каждому человеку знакома как раз по сновидениям. В них мы часто попадаем в совершенно иные версии так называемой «реальности», но обычно это не очень мешает нам ориентироваться в нашем мире, и помнить свой вчерашний день. При всём том – помнить всё, что произошло с нами в сновидениях – мы делим свое прошлое на «реальность» и «сновидения» – первая обладает качеством устойчивости, а второе нет. Хотя, когда мы попадаем в какой-то сон, обычно мы прекрасно ориентируемся в этом мире. Знаем, что находится за соседним домом, узнаем человека, который с нами разговаривает, хотя в обычной жизни мы никогда с ним не встречались. То есть мы воссоздаем целый мир, в котором можно жить. Мы как бы скользим сквозь поток сновиденных миров, каждый из которых ничуть не эфемерней мира, в котором мы живем здесь. И только их множественность и позволяет нам отличать «реальность» от «сновидений». Опять же, такая характеристика, как время – тоже двойственна – оно разделяет какие-то фрагменты нашей жизни – например, детство мы воспринимаем как что-то отдаленное от нас. Но время же соединяет их в единое целое – это наша жизнь. Мы чётко помним только несколько фрагментов прошлого, а промежутки домысливаем. Всё что произошло в прошлом, могло случиться в разных вариантах, к которым мы иногда обращаемся, когда думаем – что было бы «если бы». А раз мы об этом думаем, значит возможность изменения какого-то варианта прошлого видится, в принципе, возможной. Можно представить время в виде двух соприкасающихся конусов. Место их соприкосновения – это точка настоящего. А наше прошлое и наше будущее представляет собой две окружности – основания этих конусов. Когда мы находимся в точке настоящего, то соединяемся с какой-то одной точкой окружности прошлого – здесь и возникает одновариантность прошлого и представление о причинности. Но целостность конусов сохраняется, прошлое может быть изменено – возможно в воображении воссоздать иную траекторию к точке настоящего – совершенно от другой точки на окружности прошлого. Тогда изменится и будущее. Вот только сделать это очень сложно, ибо тут вмешивается некая Сила, для которой очень важно, чтобы прошлое казалось одновариантным. Эта сила имеет Системное происхождение, так как Системе совершенно не выгодно, если созданная ей суггестия об определенном прошлом будет свободно переписываться кем ни попадя. Хотя жрецы Системы делают это буквально на каждом шагу – только за последние годы ты мог заметить множество случаев переписывания истории, всякий раз еще закрепляемый законодательством какого-либо государства. Наша временная форма пульсирует, поэтому она может оказаться связанной с любым вариантом мира. В этом нет ничего страшного – достаточно помнить суть вчерашнего дня, но не обязательно помнить все в деталях – например, с «какой ноги я встал», как зовут человека, с которым я случайно вступил в беседу. И уж тем более незачем вспоминать подробности произошедшего много лет назад. Но громадное большинство людей просто не может удержаться от таких воспоминаний – для них одновариантность прошлого становиться основой существования целостного «Я». То есть, они не могут ощутить себя единым в отрыве от своей биографии, послушно следуя предписаниям жрецов Системы, они избегают тех страхов, которые внедрены в её суггестию. Но можно эти страхи обойти. Например, если я помню, что третьего дня встречалась с Юрисом, Альгисом и Наиной, то этого более чем достаточно. Просто не нужно это абсолютизировать, отрицать все другие варианты. А они могут быть, хотя мы это редко замечаем. И это нормально – если мы находимся в точке настоящего, мы четче понимаем, чем оно должно было бы стать. Четче понимаем, что нам нужно. Это и есть главное – а чтобы к нему приблизиться надо изменить какой-то фрагмент прошлого – только для того, чтобы изменить будущее. Вернее так – ничего специально менять не нужно – надо просто сделать прошлое «гибким». Задача Агасфера как раз и заключается в представлении о подвижности прошлого, о его многовариантности. Понятно, что тебе это кажется чем-то сродни «сумасшествию», но все дело в том, что брать за исходную точку отсчета.

– Постой-постой, – вдруг спохватился Федя, – я, кажется, понял, это очень похоже на хорошо знакомый мне из квантовой механики парадокс «запутанных состояний», хотя он и относится к микромиру. Парадокс состоит в том, что элементарные частицы, принадлежащие квантовой системе, например, атому или атомному ядру, будучи разделены вследствие некоторого воздействия, сохраняют информационную общность так, как если бы они по-прежнему составляли единое целое. Такое их состояние называется «запутанным». При этом управление состоянием одной частицы вызывает мгновенное изменение состояния всех других, сколь бы далеко они не находились. Дело в том, что состояние квантовых частиц не определено в те моменты, когда их не наблюдают! Например, не определено направление спина. Наблюдение частицы как бы фиксирует ее состояние – в данном случае, спин – а вместе с тем и состояние всех остальных частиц, запутанных с наблюдаемой. Это означает, что тот способ, который мы выберем, чтобы измерить, к примеру, характеристики излучения, возникшего сотню лет назад, например испущенного какой-то из ближайших звёзд и то, каким способом мы их измерим – повлияет на само это излучение, хотя оно и сто лет как уже возникло! Выходит, сейчас мы можем влиять на то, что произошло сотни и даже тысячи лет назад. Иными словами, пока мы не обратили внимание на то, что уже как бы произошло, оно неопределенно, то есть как бы и не произошло. Но мы сейчас можем выбирать то, как оно – то, что уже давным-давно произошло – произойдет, извини за каламбур! Мы можем создавать то прошлое, которое никем однозначно не засвидетельствовано!

– Вот именно, любимый!

Читатель! Давай скромно потупим очи, ибо влюблённые, разгорячённые беседой о предметах в высшей степени отвлечённых от плотских чувств, внезапно, даже не допив чай, устремляются друг к другу, а далее губительный поцелуй и страстное переплетение пальцев рук – вынуждают их броситься на ложе и, уже не помышляя о времени, будто бы напрочь исчезнувшем в их мире, приникают к живительнейшему нектару, в который, вопреки логике пространства, превращаются их, ранее бывшие разъединёнными, а теперь растворяющиеся в вечности, утратившие форму и соединённые в единый пульсирующий практически нематериальный сгусток, тела. Вселенная вновь и вновь испивает себя самоё до дна и вновь наливается бурлящими соками. Убедился ли ты – Читатель – в том, что сбывшиеся именно таким образом настоящее наших влюблённых, было вызвано ничем иным, как обращением их взоров, в момент озарения Фёдора, на тот вариант хотя и недавнего прошлого, каковой прежде был вовсе не предусмотрен. Автор положительно убеждён, ибо никоим образом не помышлял, вплоть до Фединой фразы: «Мы можем создавать то прошлое, которое не засвидетельствовано!», и Аниного ответа: «Вот именно, любимый!», что меж ними случится вот уже четвертый акт любви за этот вечер – Автору виделось, что и трех более чем достаточно, и надобно сосредоточиться уже на диалоге… Ан, не тут-то было!

Тем не менее, и вечность, в каком-то смысле, имеет предел, хотя, следуя логике, к которой пришли наши герои, какие-то их ипостаси так и остаются пребывать в безвременье, однако, нас интересуют другие ипостаси, неспешно разомкнувшиеся, понежившиеся еще несколько завременившегося времени в объятиях друг друга, а засим вновь воротившиеся к беседе:

– Анюта, у меня, всё-таки, остался еще один вопрос. Зачем Жорж настаивает на своей версии биографии Агасфера?

– Тебе уже знакомо понятие архетипического образа?

– Да, несколько книг Юнга и Хиллмана я успел прочесть.

– Вот и славно! Тогда ты легко поймешь, что Агасфер, прочертивший своими деяниями, как минимум несколько десятков возможных траекторий в пространстве планеты, а в пространстве состояний, поступков и намерений – сотни и тысячи вариаций, являет собой не только человека, но и важнейший архетипический образ, несущий и определённую окраску настроений, и некий спектр атмосфер – если говорить языком актерской системы Михаила Чехова. В версиях, предложенных большинством писателей, среди которых и Александр Дюма, и Василий Андреевич Жуковский, и Аполлинер, и Всеволод Иванов, и Густав Майнрик, и Ян Потоцкий, словом – практически у всех классиков, основная атмосфера, сопутствующая Вечному Страннику – это раскаяние, а также отчаяние от проклятия, коим они, как, впрочем, и большинство послушных Системе людей, мнят бессмертие, точнее – очень долгую жизнь. В то настоящее, которое нас окружает, эти версии вносят из выбранного таким образом прошлого, достаточно плотную описанную выше атмосферу. И она, в свою очередь, обуславливает настоящий момент на Земле. Пускай хоть и на тысячную долю, так как число архетипических образов существенно меньше, чем количество людей – их не миллиарды, а всего лишь несколько сотен, ну тысяч. Представь теперь, что Жорж, я, ты, Юрис, Альгис, Карловна и еще несколько сотен людей – все мы так или иначе сопричастны архетипическому образу Агасфера, который несёт совершенно иную атмосферу: интерес, надежду, поиск способов спутать карты жрецам Системы – суть той миссии, которую передал ему Иисус. Как от этого может измениться ближайшее будущее?

– Ого, какой поворот! Понимаю, что изменится, но в какую сторону – пока никак не могу взять в толк.

– Об этом не беспокойся, вникнешь по мере того, как мы будем тебе рассказывать отдельные детали мозаики той версии, которую предлагает или вспоминает Магистр.

– С нетерпением жду рассказа о том, что приключилось с Агасфером вослед за неудачей на Никейском Соборе.

– Ну и чудесно! Твои вопросы оказались очень важными, дабы ты не просто выслушал мой рассказ, но и начал бы смекать, зачем он вообще нужен.

– Кажется, начинаю постигать.

– Итак, Жорж поведал тебе, что после неудачи на Никейском Соборе, Агасфер несколько столетий практически не вмешивался в сколько-нибудь значимые события. Да и надобно признаться, что самих событий, могущих хоть как-то повлиять на сценарий человечества, в те времена не наблюдалось. Вечный Странник вплоть до конца десятого века подвизался в Персии, Индии и Китае. Кстати говоря, на Никейском Соборе произошла одна очень серьёзная подтасовка: те, кто оказывал сильнейшее влияние на императора Константина, крайне озаботились тем, чтобы сдвинуть даты рождения, смерти и воскрешения Иисуса.

– Я всегда удивлялся, что Пасха празднуется каждый год в разные числа марта и апреля…

– Это не столь существенно, тем более, что Пасха – древнееврейский праздник, привязанный к лунному календарю. Тут всё намного серьёзнее – дата была сдвинута на несколько лет. Все документы об этой подмене были уничтожены, и, единственным свидетелем остаётся Вечный Странник.

– А в чём смысл такой подмены? И какова настоящая дата?

– Дату Жорж назовёт в урочный час. А подмена имеет очень важное значение для тех событий, которые начинают разворачиваться в наши дни. Если бы мы жили по календарю, ведущему отсчёт от первоначальной даты Рождества, у современных нам кукловодов было бы гораздо меньше шансов собрать свою кровавую жатву безнаказанно, они и так очень торопятся.

– Что-то я не очень понимаю тебя.

– Ну и ладно. Просто отметь себе этот факт, а когда Жорж объяснит тебе всю подоплёку этой чудовищной хитрости, ты уже будешь отчасти подготовлен.

– Хм… Пусть будет так. Моя память, признаться, и так уже забита множеством туманных намёков и аллегорий, так что – одной больше или меньше…

– Не тревожься, пока что твоя новая доминанта описания мира, которая только-только подготовляется, подобна холсту импрессиониста, приступающего к написанию картины – несколько точек в одном месте, какие-то непонятные мазки в другом. Но придёт время, и тебе откроется вся картина, в придачу еще и многомерная, с возможностью варьировать вероятностные соотношения частных описаний.

– Сия надежда только и согревает мой ум, привычный к строгим научным объяснениям. Однако, что же Агасфер?

– В середине одиннадцатого века он появляется в Константинополе и Риме, несколько лет обхаживая Патриарха и Папу. Его воздействие на две важные персоны христианского мира вносит лепту в и без того нарастающую вражду меж ними, так что в тысяча пятьдесят четвертом году, Папа и Патриарх изрекают проклятия в сторону друг друга. Образуется раскол католичества и православия. Вослед за этим Агасфер отправляется в Иерусалим. То, что он лицезрел в Святом Городе, проняло даже его, казалось бы, видавшее виды сердце. Начну по порядку: покорив мусульманские области Ближнего Востока, турки-сельджуки вторглись на византийские территории. В Византии вспыхнула паника. Сельджуки, постепенно продвигаясь на запад, отняли у Византии почти всю Малую Азию. Хлынув в огромном количестве на христианские города и деревни, сельджуки нещадно их грабили, разоряли и жгли. Пылали и рушились церкви и монастыри. Завоеватели оскверняли христианские святыни, подвергали изощрённым пыткам, а затем убивали священников и монахов, принуждали местное население принимать ислам, истребляя тех, кто сопротивлялся. В одна тысяча семьдесят первом году в руки сельджуков перешёл Иерусалим со всеми главными святынями христиан. Несколько столетий до этого Святой Город находился под властью арабов, которые терпимо относились к местным христианам и паломникам, постоянно прибывавшим из Европы для поклонения Гробу Господню. Новые хозяева города отличились редкостным варварством и жестокостью. В Европе знали о затруднениях Византии. Огромную роль здесь сыграли известия о бесчинствах сельджуков в Иерусалиме, приносимые из Святой Земли многочисленными паломниками. От рассказов о творимых там злодеяниях сердца слушателей сжимались, наполнялись гневом и стремлением покарать нечестивцев. В ноябре 1095 году в Клермоне состоялся церковный собор – собрание, на котором присутствовали все видные представители католической церкви: кардиналы, архиепископы, епископы и настоятели монастырей. Это было событие первоочередной важности, на которое съехалось также много рядовых священников, монахов и огромное множество мирян, как знатных сеньоров, рыцарей, так и простолюдинов. Именно здесь папа Урбан II и призвал к походу на Восток, чтобы освободить Гроб Господень, другие святыни и помочь Византии. Однако, непосредственным вдохновителем массового похода за освобождение Гроба Господня стал некий нищий отшельник Пётр, по прозвищу Пустынник. При посещении Иерусалима, зрелище лютых деяний турок-сельджуков сподвигло его на получение от патриарха писем с мольбой о помощи. Пётр отправился в Рим к папе Урбану II, а затем, надев рубище, без обуви, с непокрытой головой и распятием в руках – по городам и весям Европы, проповедуя где только можно о походе для освобождения христиан. Простые люди, тронутые его красноречием, принимали Петра за святого, а его проповеди распространилась весьма широко, и идея похода на Иерусалим стала популярной. Незадолго до этого византийский император Алексей обратился к Урбану с просьбой помочь отразить нападение воинственных сельджуков. Восприняв нашествие мусульман-турок как угрозу христианству, Папа согласился помочь императору, а также, желая привлечь на свою сторону общественное мнение в борьбе с другим претендентом на папский престол, поставил дополнительную цель – отвоевать у сельджуков Святую землю. В Клермоне желающие приносили торжественные клятвы и в знак обета нашивали на свои одежды кресты из полосок красной ткани. Отсюда и пошло имя «крестоносцы» и название их миссии – «Крестовый поход».

Фёдор хотя и пребывал в гипнозе, вызванном очарованием от речей возлюбленной, в этом месте спохватился:

– Кажется, я догадываюсь, кто скрывался под именем Петра Пустынника.

– Именно он! Совершив своего рода «вбрасывание», он исчезает, дабы появиться, несколькими годами позже, уже во Франции.

– Его задачей было возвращение Иерусалима христианам?

– Отнюдь! Он с большим недоверием относится к христианской религии, тем более, наблюдая, как учение Христа уродуется Церковью и приспосабливается для политических нужд. Однако Крестовые походы дают прекрасный повод для проекта длительностью в несколько веков. К тому времени Агасфер провидел на столетия вперёд, и, хотя каждое его деяние представляло собою импровизацию, общий вектор усилий закладывался надолго. В начале двенадцатого века Странник вступает в цистерцианский монашеский Орден, и в несколько лет, проявляя свои многочисленные таланты, становится советником аббата Стефана Хардинга, коему приписывается авторство «Хартии милосердия». А заодно оказывает сильнейшее влияние на молодого воспитанника Ордена – Бернара, основавшего в тысяча сто пятнадцатом году монастырь в Клерво…