Полная версия
Ведьмин век. Трилогия
– Но ведь только вы можете… помочь… подсказать… – Клав говорил затем только, чтоб не молчать. Он уже понимал, насколько слова бессмысленны.
– Побереги себя, – глухо отозвался лум. – Это все.
И ушел, враз одряхлевший, и побрел прочь, подставив согбенную спину белым каплям весеннего синичьего помета.
* * *Клавдий знал, что на болеутоляющее надежда невелика; сделавшись маркированным инквизитором, он потерял способность засыпать со снотворным и избавляться от боли посредством таблеток. Боль следовало изгонять усилием воли – но вот, как на грех, все не удавалось сосредоточиться.
Боль была не в раненой руке. Боль была где-то очень глубоко, сдавленная боль, до поры до времени угнетенная боль… Надо отвлечься.
Девчонкины глаза блестели в полутьме прихожей. Волосы, рассыпавшиеся по плечам, недалеко ушли от медной проволоки; у нее поразительная защита. Раньше он не встречал ведьм, способных так стойко переносить столь тяжелые испытания; правда, там, на площади перед Дворцом, она чуть не грохнулась в обморок и здорово помяла его раненую руку… Хотя – разве это рана?..
Какое падение нравов… Ведьма, нападающая на инквизитора с огнестрельным оружием. Еще лет десять назад это показалось бы диким; теперь они идут на все. Где не хватает собственной силы – достанут пулемет…
– Господин Клавдий! – позвала домработница из кухни. – Я творожок-то заберу, потому как он у вас прямо в пакетике и закиснет… Я из него испеку творожничек… Вам как, на одну порцию готовить? Или на сколько?..
– На две, – ответил Клавдий, не оборачиваясь.
Девчонка прерывисто вздохнула.
Дурак все-таки Юлиан, подумал Клавдий с неожиданным ожесточением. Дурак… Его парень никогда не будет мужчиной. Это, может быть, и удобно – послушный сын…
Как сложилась бы судьба Назара с Ивгой? Да хорошо сложилась бы, девочка достаточно умна… чтобы и отцу, и сыну было с ней комфортно и хорошо. Откуда такая пылкая любовь?.. У Назара, по-видимому, и нет никакой любви, он увлекся яркой экзотической девчонкой… У Ивги – непонятно. Вроде бы она действительно привязана к этому дурачку, и так сильно, что готова ради этого вытерпеть…
Если бы Назар хоть на минуточку представил, что именно приходится терпеть его бывшей невесте. Возможно, он ненароком поумнел бы.
«Вам по рангу положены ухоженные женщины. Разве нет?..»
– Мне по рангу, – он чуть усмехнулся, – положены исключительно такие женщины, каких я захочу. В этом преимущество… высокого положения на служебной лестнице.
Девчонка дерзко вскинула подбородок:
– Ага, вот в чем дело!.. То-то я на вашей большой кровати спать не могла – призраки ваших красавиц ну так и толпились, понимаете…
* * *После ужина обнаружилось, что кураж, дававший ей силы, прошел.
Там, на обочине, остались белые одуванчики; женщину, оставшуюся в горящем здании, звали Хелена Торка. «Если ведьма, не подвергшаяся инициации, во многом сходна со мной и с тобой… то инициированную ведьму сложно считать человеком. Ни мне, ни тебе никогда не понять ее. Так рыбе, живущей в глубинах, не постигнуть законов огня…»
– Ивга, ты меня слышишь?
Она сжала зубы. Ей до слез жаль было Хелену Торку… и кого-то еще. Невыносимо жаль.
– Терпи, Ивга. Мне тоже грустно.
– Она… покончила с собой?
Пауза.
– Ей просто стало незачем больше жить. Ее театр, ее ученицы…
– Почему?!
– Ведьмы, Ивга. Никто не понимает, почему благополучные девочки, полностью отдающие себя искусству… любимые и любящие девочки вдруг идут против всего, что было для них свято. Убивают учительницу, сжигают… он ведь так дотла и сгорел. Теперь когда еще восстановят…
– Но ведь Торка тоже была…
– Ведьмой. Да. Я не смогу объяснить тебе, почему Торка всю жизнь… почему она предпочла умереть, но не сделаться действующей ведьмой. То есть я, конечно, пытаюсь понять… но не могу.
– «Так рыбе, живущей в глубинах, не постигнуть законов огня»?
– Да… Ты в школе хорошо училась? С такой-то памятью?
– Плохо… Я еле до седьмого класса… Мне плохо.
– Понимаю… Потерпи.
– Не отвозите меня… Туда. Я одна боюсь…
– Боишься полчищ призраков? Моих любовниц?..
Ивга слабо улыбнулась.
Интересно, а он понимает, что именно заставляет ее бояться? Не просто невнятные страхи нервной перестрадавшей девчонки – себя она боится. Себя, той, которая отразилась сегодня в бездонных, нечеловеческих глазах нападающих… глазах ведьм. «Ни мне, ни тебе никогда не понять…»
Экран телевизора погас. Ивга лежала в мягком кресле, и ей казалось, что она едет на автобусе. Едет в кресле через утренний лес, и стволы за окном до половины укутаны туманом. И за каждым стволом стоит, растворенная в тумане, неподвижная женская фигура…
Ивга всхлипнула.
Высокая каменная стена – и пропасть без дна. По зубчатому краю бредут люди – бредут, не видя друг друга. А потом срываются, оступаясь на кромке, или кидаются вниз, не выдерживая унылого пути…
Но никто не долетает до дна. Оттуда, из пустоты, смотрят все понимающие, все повидавшие, бесконечно злые глаза девчонки с горячими бутербродами.
И лежит, свесив руку за каменный край, мертвая Хелена Торка…
Она вздрогнула и открыла глаза. В комнате было темно; отключенный телевизор мерцал красным огоньком, да бродили по шторам тени ветвей, косо подсвеченных уличным фонарем.
«У тебя нет выбора. Хуже будет, если тебя сожгут безвинно…»
Кто это сказал?!
* * *Собственно, порядочный человек уже сегодня подал бы в отставку.
А он сидит, смотрит на чашку с остывшим чаем и мучает здоровой рукой и без того раздавленную сигарету. Пытаясь забыть последние слова Хелены Торки: «Спасибо, Клавдий… Вы были добры…»
Если бы он не был добр… Если бы он не был так по-глупому добр, Хелена осталась бы жива. И театр, возможно, не сгорел бы; допусти такую промашку кто-нибудь из подчиненных – с каким удовольствием Клавдий размазал бы его по стенке. Но подчиненные выжидательно молчат; завтра утром позвонит герцог и траурным голосом поздравит с окончанием оперного сезона, а Клавдий сухо сообщит ему, что слагает с себя полномочия…
«Спасибо, Клавдий, вы были добры…»
Все. На этом его доброта заканчивается; можно сколько угодно фантазировать об отставке, о море, о теплой Однице… Кто будет в восторге, так это Федора. «Клав, оставайся с нами. Ну чего тебе еще надо?!»
Можно сколько угодно фантазировать. Росчерк пера – и ты уже не ответственная особа, приваленная камнем своей ответственности, не властолюбивый негодяй, на которого по всем каналам телевидения льют смолу и помои; ты благородный мученик, и, выясняется, не все сотворенное тобой было так однозначно плохо…
Но доброта заканчивается! И мечты заканчиваются тоже; даже если общественность решит, что оперный театр он поджег собственноручно, – он останется в должности до того самого момента, пока его не свергнут…
А свергнуть, видят псы, будет ох как непросто.
Суки. Стервы; какие мощные, и сразу пять… Богема, пес. Коллектив. Как болит голова. И как болит…
Душа, наверное. Если то, что болит сейчас у Клавдия, вообще имеет название.
(Дюнка. Май)В маленькой комнате смеркалось. По белому потолку скользили полосы света – отражалась, будто в мутном зеркале, вечерняя жизнь большой улицы, протекающая так далеко внизу, что шум многих машин доносился глухим непрерывным гулом.
– Клав?..
В ее голосе теперь уже явственно слышалось беспокойство. Клав плотнее обхватил плечи руками, пытаясь еще глубже провалиться в скрипучее продавленное кресло.
– Клав, ты молчишь?..
– Дюнка, – выговорил он с трудом. – Ты… короче говоря…
Еще секунда – и он напрямую спросит: а ты, вообще-то, кто? Ты морок, пришедший в обличье моей любимой, или ты – девчонка, которую я знаю с двенадцати лет?..
Он облизнул губы:
– Дюнка… Помнишь, как мы ходили на «Слепых танцоров»… Без билета и…
Он запнулся. Воспоминание оказалось неожиданно живым и теплым, и сразу сделалось непонятно – то ли он устраивает Дюнке экзамен, то ли хочет спрятаться от холодного «сегодня» в мягких складках доброго «вчера»…
– Помню, – он услышал, что Дюнка улыбается. – Станко Солен нам окно открыл, и мы… через служебку… вчетвером…
Клав закрыл глаза. Тогда был летний вечер, душный, какой-то горячий… Из тех вечеров, когда так приятно ходить на танцы в трусах и майке. Чувствовать на коже мягкий ночной ветер и потом спасаться бегством, если налетают комары…
А у тепловоза была огромная, как башня, темно-красная морда с двумя фосфоресцирующими оранжевыми полосками. И решетка выдавалась вперед, будто железная борода… Клава передернуло.
– Разве Солен открывал окно? – спросил он глухо. – Разве он?
– Конечно. – Дюнка, кажется, удивилась. – Он ведь подрабатывал уборщиком в Западном Клубе… его еще выгнать могли… Если бы открылось… что он нас впустил…
Клав молчал. Четверо подростков, азартно рвущихся на скандальный спектакль… И пятый, открывающий им окно. Столько свидетелей…
– Дюнка, – он говорил быстро, чтобы ни ей, ни себе не оставить времени на размышление. – Что мы закопали под сиренью, там, возле детской площадки? Вдвоем? На первом курсе?
– Свистульку. – Девушка, кажется, была удивлена, но ответила без малейшего колебания. – Синицу из глины, с дыркой в хвосте… Вот дурные были, да?..
Клав стиснул пальцы. Что, что он хочет услышать? Какие-то допросы, какие-то воспоминания могли доказать ему, что Дюнка – это и не Дюнка вовсе?! После того, как он… после того… Да разве он слепой?! Без дурацких допросов он разве не видит, что она – Дюнка, настоящая?!
– Дурные, – сказал он шепотом. – Дурные были, да… Дюн… а что тебе… больше всего… что ты помнишь?..
Дюнка долго молчала, и Клав подумал уже, что спросил слишком непонятно. Слишком туманно спросил…
– Я помню, – Дюнкин голос чуть дрогнул, – как мы поднялись… Тогда, на гору. Тогда, помнишь… такое чувство, что вот-вот поймешь… главное. Ветер… и…
У Клава мороз продрал по коже. Воспоминание было пронзительным. Спины гор – зеленая, синяя, серая… Головокружение, ветер, Дюнкина рука в ладони и – так остро и естественно, как запах стекающей по стволу смолы…
«Будто вот-вот поймешь главное».
Никто, кроме Дюнки, не мог так сказать.
Никто, кроме настоящей Дюнки.
– А давай поднимемся на крышу, – попросила она шепотом. – Пойдем, Клав… постоим, как тогда. Пожалуйста.
* * *На кухне горел свет. Ивга на ощупь пробралась через темный коридор; инквизитор сидел, согнувшись, за столом. Ивга увидела широкую спину с вереницей выступающих позвонков, полукруглый шрам около правой подмышки и белый бинт, стягивающий левую руку чуть выше локтя; из одежды на Великом Инквизиторе города Вижны были только брюки.
– Что, Ивга?
Он не обернулся, а она приблизилась бесшумно; не то он видел ее отражение в каком-нибудь чайнике, не то просто чуял. Как пес.
– Я там на диване тебе одеяло оставил… Ложись. Три часа ночи…
Она всхлипнула снова. Он обернулся. На правой стороне груди у него был еще один шрам, точно приходящийся напротив первого. Чуть больше. Такой же полукруглый.
– Я не могу быть одна, – сказала она шепотом, изо всех сил стараясь, чтобы дрожащий голос не пустил петуха. – Можно, я хоть на улицу пойду… Там люди… я не могу одна, это заскок какой-то, в голове… заскочило… Это пройдет… если я не рехнусь…
– Не рехнешься. – Он подобрал брошенный на спинку стула халат. – Если тебе совсем уж все равно, с кем ты рядом… Если уж совсем все равно… То я тоже «люди».
* * *– …А потом она говорит – у тебя все равно нет выбора. Тебя, говорит, все равно сожгут…
– Охота за неинициированными. За «глухими»… Она врала, есть у тебя выбор. Просто жить. Никогда их не слушай, поняла?
Она лежала, свернувшись клубком на диване, а он сидел рядом. Может, это лисенок из его детства – в облике несчастной затравленной девчонки? По фамилии Лис, Ивга Лис…
– А… маркированный инквизитор – это какой? – Ее голос дрогнул.
– Тот, кто может чуять ведьм и влиять на их нервную систему.
– А вы…
– Да, такой, как я. Видишь, ничего страшного.
– Вообще-то страшно. – Она содрогнулась.
– Нет, вовсе нет.
Он сказал – и вспомнил утро на обочине среди одуванчиков. И сцену в оперном театре. Ладно – те обезумевшие отродья, но Ивге-то за что досталось?! Выходит, просто за то, что оказалась рядом, что поверила ему, что пришла…
– Все, что сегодня случилось, – дикое и очень неудачное стечение обстоятельств, – сказал он медленно. – Я обещаю, что больше такого… не будет.
Она нервно мигнула:
– А… как берут на учет?
– По-разному, зависит от провинции. – Он не хотел бы продолжать сейчас эту тему.
– Это правда, что… лезут в голову… внутрь… в мысли?!
– Могут просканировать, – сказал он небрежно, – но это не значит «в мысли». И совсем не так страшно. Зубы лечить больнее.
По-хорошему, ее надо было отправлять на комиссию и ставить на учет уже завтра. Но тогда уж, будучи последовательным, он должен направить ее в спецприемник, – неприкаянная, без семьи, без дома, без работы…
Она посмотрела тревожно, будто услышав его мысли:
– А потом?! Она говорит, целлюлозная фабрика на окраине и отеческий надзор Инквизиции… А я не могу – под надзором, у меня с детства сон кошмарный, будто я – в тюрьме!
Может, теперь он должен искупить ту свою детскую беспомощность? Сколько ведь раз в мыслях взламывал клетку, уносил рыжего в лес, выпускал… А это ведь не лисенок. Человек… и очень неплохой.
Он склонился над ней. Положил руки на плечи:
– Не бойся. Она врет.
Ее трясло. Сильный стресс. От его прикосновения она дернулась – но почти сразу задышала ровнее.
– Скажи словами, что тебя пугает. Назови свой страх. – Он сосредоточился, пытаясь согреть ее и расслабить, окутать своим спокойствием.
– Встать на учет… пойти в тюрьму…
– Это не одно и то же. В тюрьму тебя никто не отправит. Что еще?
– Я боюсь… себя. Того, что внутри меня… сидит.
– Ничто не сидит внутри тебя, это все ты, ты сама… Боишься стать действующей ведьмой?
Она кивнула.
– Это единственное, чего надо бы бояться. Но только, если ты в себе не уверена. А ты ведь уверена, ты хочешь жить по-человечески?
– Да… но… а насильно меня могут инициировать? – спросила она шепотом.
– Нет. Никогда.
Она рассмеялась – нервно и одновременно облегченно:
– И Назар…
Имя вырвалось, кажется, помимо ее воли; она вдруг перестала дрожать. Замерла, посмотрела Клавдию в глаза:
– Назар… меня… не бросит?..
Секунду он колебался, решая, соврать или нет; она вдруг быстро и испуганно зажала ему ладонью рот:
– Не отвечайте…
И смутилась. Отдернула руку. Отвела глаза.
– Ивга, – сказал он, чтобы отвлечь ее от ненужных мыслей. – Расскажи мне – ты откуда? Где ты жила раньше?..
Она долго молчала. Клавдий выпустил ее плечи, отстранился. Она смотрела в пространство:
– Селение… Тышка. Ридненской области.
* * *…Мальчишек было трое. Девчонок – четыре; пятая стояла на коленях, толстая рыжая коса ее была надежно зажата в оцарапанном мальчишечьем кулаке.
– Это родинка.
– Дура! Это и есть ведьминский знак! В родинке волоски должны быть, а тута нету!..
– Дай мне посмотреть! Ну дай же!..
– Шакалы, – сквозь слезы сообщила рыжая девчонка. – Свиньи подрезанные, салотрясы, собачьи дерьмовники…
Тот мальчишка, что держал косу, оскалился и дернул. Девчонка резко втянула в себя воздух, но не проронила ни звука.
Платье на ее спине было расстегнуто от шеи до пояса. И мучители без стыда задирали коротенькую нижнюю рубашку.
– Ведьминский знак, если огоньком прижечь, так не больно… – сообщил младший из мальчишек, толстощекий очкарик.
– Свиньи собачьи дерьмовые…
– Заткнись, ведьма… Вот это знак?
– Нет, это синяк… Знак – вот он, возле лопатки…
– Ух ты…
Чиркнула спичка; девчонка взвизгнула и ударила мучителей ногой…
* * *– Вот скоты, – сказал инквизитор.
Ивга пыталась успокоить дыхание. Она забыла, забыла, забыла, она не то что рассказывать – вспоминать об этом давно уже разучилась, а теперь картинка встала как живая – она видела разломанный ящик, валявшийся на заднем дворе школы… С одним торчащим гвоздем. Траву, сминаемую их башмаками. Холодную твердую землю под щекой…
– Вот скоты, – повторил он отрывисто и глухо.
Он ей искренне сочувствовал в этот момент, он видел то же, что она. Ивга бы не поверила, что такое возможно.
– Вы знаете, я…
Она запнулась. До сих пор ей удавалось избегать прямых обращений; теперь она не знала, как его называть.
– Я… теперь понимаю. Ведьмы… Я понимаю, откуда такая… почему все ненавидят. Их… нас. Понимаю, за что…
– Нет никаких «вас». Ты – не они. Ты ни в чем не виновата. И пока я рядом, тебя никто не тронет.
– С…спасибо…
– Что было дальше?
* * *У классной наставницы было тонкое, нервное лицо и сильная белая шея в круглом вырезе блузки.
– Пойми, Ивга Лис. Никто из нас не хочет видеть в школе этих господ. Из инквизиторской комиссии по несовершеннолетним. Зачем доводить дело до крайностей? Тебе ведь уже прислали приглашение… кажется, два раза?
– Я не ведьма. Они все врут.
– Тем более ты должна посетить. Мне тоже неприятно выслушивать от директора. А ему, в свою очередь, – от попечителя…
– Я не ведьма! Чего вы все от меня хотите?..
– Не дерзи.
– Я не держу… не дерзю… Я ни в чем не виновата!
– Ну кто тебя винит. Если кто-то заражается, к примеру, заразной болезнью… его берут на учет в диспансере. Никто его не винит.
– Я не заразная!..
В пустом классе летала муха. Спиралями, петлями, кругами; билась о стекло, затем снова принималась кружить, а на доске висела схема по анатомии, и муха, сбитая с толку, принималась ползать по нарисованным кишкам нарисованного для наглядности человека…
* * *– А потом?..
– Вечером я уехала. К тетке. В Ридну.
* * *В полутемном подвальчике было сизо от табачного дыма. Какая-то девчонка плакала, забившись в угол, в руке ее подрагивала картонная папка с безвольно повисшими веревочками; к стенду, обтянутому серой мешковиной, невозможно было протолкнуться из-за множества плотных, упрямых спин, и пахло потом и духами, но сильнее – табаком.
– Тебя взяли? – спросил парень с нарождающейся бородой на загорелом скуластом лице. – Ты, рыжая… Тебя приняли?
Рыжая девчонка вздрогнула. С некоторых пор она всегда вздрагивала, когда ее окликали.
– Не могу… пробиться не могу.
– Такая слабенькая? – удивился скуластый. – Хочешь, я для тебя посмотрю?
Рыжая кивнула.
– Как фамилия? Лис?
Внизу, у входа, кто-то бранился. Сверху, прислонившись к ступенькам винтовой лестницы, стоял вальяжный юноша в ослепительно-белой рубашке. Юноша находил острое удовольствие в том, чтобы стоять двумя ступеньками выше прочих и поглядывать на них, абитуриентов, мудро и устало.
– Эй, Лис! С тебя бутылка шипучки – пляши!..
Девчонка смотрела удивленно. Кажется, не верила.
Где-то наверху, на недостижимой даже для вальяжного юноши высоте, открылись стеклянные двери. И полный мужчина с кожаным плоским портфелем взмахнул, как платочком, белым листком бумаги, и вальяжный юноша поспешно принял бумагу из пухлых рук, вчитался, нахмурил лоб:
– Внимание, информация… Студентам первого курса обращаться по поводу общежития… Военнообязанным студентам явиться в контору пять… Всем студенткам-ведьмам, – юноша невольно понизил голос, и на лице его появилось странное выражение, – явиться к директору лично и иметь при себе свидетельства об учете из окружного управления Инквизиции…
– Ведьм принимают, – зло сказала заплаканная девчонка с развязанной папкой. – Ведьм они принимают… Знаем мы…
На нее поглядели с жалостливым презрением.
Потому что ведьм, на самом-то деле, не принимают никуда.
* * *– Не выдумывай. Ведьмы лишены некоторых гражданских прав – но не права на профессию…
Ивга отодвинулась от него подальше. Поразительно, как мало знают большие начальники о жизни, происходящей под ножками их высоких стульев.
– Ну бывают ситуации, конечно, – сказал он после паузы. – Невозможно контролировать всех мелких администраторов… И сколько ты там проучилась?
– Полгода. Пока не приехал инквизитор.
– Ну почему же ты не встала, как человек, на учет?!
Ивга отодвинулась еще дальше. Вжалась в диванные подушки. Он ничего, ничего не понимает. И ему бесполезно объяснять.
– Ладно, – сказал он другим голосом. – Не время для упреков… Значит, ты бросила училище, еще раз сбежала и поехала… куда?
– В Вижну. Большой город, легче затеряться… Мне очень повезло – я почти сразу нашла работу. В антикварном магазине. И там встретилась с Назаром.
Инквизитор наклонил голову; теперь он сидел вполоборота, и в свете настенного фонарика Ивга видела половину его лица. С опущенным уголком губ.
Собственно, почему она обо всем этом ему рассказывает? Потому что ему интересно?
– И он был у тебя первым, – сказал он раздумчиво, и Ивга отшатнулась:
– А вам какое дело?!
– Извини, – сказал он примирительно. – Никакого дела. Деталь к психологическому портрету… Все, прости мою бестактность.
Профессиональное любопытство, горько подумала Ивга. И сколько же таких исповедей приходится на его нелегкий рабочий день…
Ей почему-то вспомнилась огромная кровать в той его квартирке, поле сражений, покрытое снегом чистого белья.
– А вы так и живете…
Вопрос вырвался сам собой, и, проговорив его до половины, Ивга с ужасом поняла, что сказанных слов не загнать обратно. Слова – не макароны, в рот не запихнешь.
Пауза затянулась. Ивга проглотила слюну.
– Ну? – проговорил он, явно намереваясь дождаться ответа. – Как именно я живу?
Ивга обреченно вздохнула:
– Пользуясь… преимуществами… высокого положения на служебной лестнице.
(Дюнка. Май)Решетка, отделяющая дом от чердака, не запиралась.
В полном молчании они прошли мимо бетонной коробки, где ворочались и гудели моторы двух маломощных лифтов; прошли мимо низенькой двери с навешенным на ручки амбарным замком, взобрались по аккуратно окрашенной железной лестнице и выпрыгнули в сырость весеннего вечера. Двадцать пять этажей не приблизили их к звездам – да тех и было-то всего две или три; по темному небу ползли, постоянно меняя очертания, рваные серые облака.
Когда-то здесь было кафе. Сейчас от него остался только железный скелет пляжного «грибка», брошенный за ненадобностью и покрытый ржавчиной; старые перила ржавели тоже, и потому Клав не стал к ним прислоняться.
Весь фасад дома напротив залит был пестрой мигающей рекламой, и Дюнкино лицо, различимое до последней реснички, казалось то апельсиново-желтым, то сиреневым, то зеленым, как трава. Клав знал, что выглядит не лучше.
Дюнка улыбнулась краешками губ:
– Цирк…
Клав поежился. Он не боялся высоты, но неожиданно холодным оказался ветер.
– Клав… я… тебя люблю, – сказала она шепотом.
Рекламные огни мигнули; теперь крышу заливал темно-синий свет. И лицо девушки с полуоткрытыми губами сделалось матовым, как…
Как тот барельеф на темном камне надгробия. Клав отшатнулся, но Дюнкины руки сомкнулись вокруг шеи, желая его удержать:
– Клав… не покидай… меня.
Руки разжались. Дюнка отступила, и в новом беззвучном взрыве цветных огней Клав увидел, какими мокрыми сделались ее ресницы.
И резанула острая жалость.
Что я за идиот, яростно подумал Клав. Все эти страхи и колебания… Она ведь понимает. Каково это ей – всякий раз ждать меня и всякий раз бояться, что я – все, не приду больше, перепуган, отрекся?!
– Дюночка, я клянусь тебе всем, что у меня есть. Клянусь жизнью…
Ему казалось, что она ускользает от него, будто во сне. Что протянутые руки никогда ее не коснутся, поймают пустоту…
И он облегченно вздохнул, дотянувшись наконец до опущенных вздрагивающих плеч. И притянул к себе, и шагнул навстречу, спеша обнять и успокоить:
– Я никогда…
Она чуть-чуть уклонилась. Еле-еле скользнула в сторону. Почти незаметно…
Под самыми его подошвами текла, выплескивалась на тротуары, перемигивалась огнями и перекликалась сигналами ночная улица. Стадо машин, человеческие фигурки перед витринами, крохотные, будто муравьи на песке.
Воздух стал густым и отказался наполнять его судорожно разинутый рот.
Между ним и пустотой не было ничего. Не было посредников. Один на один…
Улица слилась перед его глазами в единую пеструю ленту. А крыша медленно, будто нехотя, накренилась. Желая сбросить человека – как крендель, прилипший к краю противня. Как готовый к употреблению крендель; о воздух не опереться. Пустота. Осклизлая воронка неминуемого падения…
И тогда беззвучно закричал внутренний сторож. Неприметный, намертво впечатанный в мозг, за последнюю неделю дважды спасавший Клаву жизнь. Сторожевой центр, будящий парализованную волю. Острый и злобный инстинкт самосохранения.
