Ведьмин век. Трилогия

Ивга засмеялась; длинная портновская иголка в ее руке задрожала.

Красивый мужчина с мягкими белыми волосами, незнакомый Ивге, но вызывающий глухую ненависть… Запах ненависти. Запах железа.

Острая звезда среди прочих звезд…

Она тянется. Она видит, как острие иглы и острая звезда – совмещаются…

Ивга колет. Иголка до половины входит в небо – и выскальзывает обратно. Ржавая.

Звезда тускнеет…

Дуновение ветра. Запах расплавленного парафина; свечи, камфорный спирт, бледнеющее незнакомое лицо. Ивга смеется, бросая ржавую иглу в колодец.

Белый глаз луны, глядящий с далекого подземного блюдца. Луна на дне колодца, ржавая иголка – соринка в недовольном глазу луны…

Ивге легко. Так легко, как никогда еще не бывало; земля несется далеко внизу. Ивга ловит ветер ртом, и, уже заливаясь к ней в грудь, этот воздух все еще остается ветром. Холодным и диким.

Земля хрустальная. Ивга видит, как голубовато отсвечивает подземный родник. Как тускло желтеет сундук, оплетенный корнями, как белеют чьи-то кости, забытые на дне оврага…

Ни звука – только запахи. Бесконечно разнообразные запахи ветра.

Ивга смеется.

* * *

Она переждала в своей нише, пока уведут оглушенную, одурманенную ведьму. Та, конечно, ничего не помнит; провожая ее глазами, Ивга испытала мгновенную неприязнь. И зависть; рука с иглой – отвратительно. Полет над травами, над верхушками деревьев – прекрасно…

Она опомнилась. С ужасом тряхнула головой – ведьмино пусть остается ведьме. Ее грехи и свирепые радости были и останутся до последней капли чужими, Ивга – только зеркало… Зеркало не потускнеет, отражая туман. Зеркало не треснет, отражая молнию…

Ее мутило, подташнивало. Нечем было дышать. Когда он найдет, наконец, что ищет, когда он отпустит ее из подвала?!

– Ивга! Иди сюда…

Он сбросил капюшон, Ивга увидела его озабоченное усталое лицо и поняла, что «работе» конца-края не видно.

– Все эти иголки, полеты, – она сипела пересохшим горлом, – все не то, что вам надо?

Клавдий вытащил из-под допросного стола бутылку с водой и два высоких стакана, вода была минеральной, веселые пузырьки липли к стеклу.

– Иголки, полеты – ерунда, традиционные практики. – Он протянул ей стакан. – А нам нужно новое. Как бы мне внятно объяснить тебе, что мы ищем…

Ивга почему-то испугалась. Зубы стучали о стекло, пузырьки щекотали нёбо.

– Мы ищем общий мотив, – сказал он отрывисто. – Я бы назвал это… сверхценностью.

Ивга молчала.

– Сейчас приведут другую ведьму, и ты попытаешься отыскать в ее побуждениях нечто… вызывающее особый трепет. Желание жертвовать собой. Желание идти следом… Еще пес знает какие желания, я понятия не имею, но они должны быть, Ивга! Чувство… если хочешь, чувство преданной дочери…

– Я устала, – сказала Ивга шепотом.

– Что?!

– Я… не могу. Сегодня. Я просто не могу. Я устала.

Она смотрела, как удивление и досада на его лице сменяются обыкновенным огорчением. Потом он со вздохом отвернулся:

– Извини… Конечно, отдыхай. Завтра.

Открылась потайная дверь; стоявший за ней парень, один из тех мордоворотов, которые сопровождали Ивгу внутри Дворца, приглашающе отступил в темный коридор.

Ей вдруг сделалось тоскливо. Пусто и одиноко.

– Можно я…

Он уже думал о другом. Ее вопрос выдернул его из пучины размышлений государственной важности, и потому его бровь поднялась несколько раздраженно:

– Что?

– Можно я погуляю? – спросила она безнадежно. – Без охраны?..

Некоторое время он смотрел ей в глаза. Потом отошел к стене, и удивленная Ивга услышала щелчок выключателя. И факел сразу же сделался ненужным и нелепым – Ивга и не знала, что в этой комнате возможен такой яркий свет.

Клавдий вернулся. Встал перед Ивгой, она не выдержала пристального взгляда и потупилась.

– Я тебе доверяю, – сказал он медленно. – Ты можешь гулять, пожалуйста, сколько угодно… Иди…

Уже в коридоре ее догнал окрик:

– Ивга!

Она вздрогнула и остановилась.

– Я пройдусь с тобой два квартала, ты не возражаешь?

* * *

Склонялось солнце.

По улицам ходил горячий ветер, смерчиками закручивал пыль, тополиный пух и конфетные обертки. Ивга подумала, что в подвалах Инквизиции все времена года одинаково прохладны и сыры. А вот стайка спортивного вида девчонок, безуспешно ловящих машину на перекрестке, щеголяет бронзовым загаром…

И дождливое лето все-таки остается летом.

Она вздохнула. Ветер поигрывал короткими, легкими подолами веселых летних женщин – и тупо тыкался в непроницаемую ткань Ивгиных джинсов. И отлетал, посрамленный.

…Ветер. Земля, несущаяся далеко внизу…

В теплый вечер вмешалась одинокая ледяная струйка. Струйка того ночного ветра; Ивга вздрогнула, и струйка исчезла.

– Хочешь мороженого?

Ивга мотнула головой; у нее было впечатление, что Клавдий безостановочно делит в уме многозначные числа. Говорит с ней, думает о ней – и о другом думает тоже. И о третьем…

– Вообще, чего-нибудь интересного хочешь? На пляж? Обновку?

Ивга обреченно вздохнула.

Неудобно отвлекать занятого человека. Кажется, что лицо Клавдия – песочные часы, и время, убиваемое на молодую ведьму, истекает…

Здесь, вне подвала, она ему не интересна. Сейчас он задаст вопрос, ради которого прервал свои важные инквизиторские занятия… Сейчас задаст вопрос, получит ответ и уйдет. В одиночестве Ивга сможет привести в порядок мысли и чувства, побродить по городу, как свободный человек… Сожрать, в конце концов, сколько угодно мороженого. У нее, по счастью, полный карман мелочи.

– Ивга, что тебя гнетет?

Хороший вопрос.

Мимо промчался парнишка на роликах. Выскочил на проезжую часть, вильнул перед возмущенно взвизгнувшей машиной, влетел обратно на тротуар и с гиканьем скрылся за углом.

– Я понимаю, тебе в тягость то, что ты делаешь. Что я заставляю тебя делать. Но я надеялся, что ты привыкнешь… адаптируешься. Я ведь привык.

Она кисло улыбнулась.

Он вдруг схватил ее за плечи и резко притянул к себе; она успела испугаться. Она почувствовала на шее его жесткую руку – он, если захочет, запросто может пережать ей сонную артерию…

По месту, где она только что стояла, прокатил другой роликовый парнишка – Ивга успела ощутить проносящийся мимо вихрь и разглядеть огненно-красную кепку со сдвинутым на затылок козырьком. Пацану было всего-то лет тринадцать; в следующую секунду он налетел на железную урну и шлепнулся, проехавшись по асфальту видавшими виды наколенниками.

Клавдий выпустил ее. Она старалась смотреть мимо его глаз.

– Ивга… Скажи, что тебя беспокоит. Это важно.

Его лицо больше не было песочными часами. Ей кажется – или это настоящая, всамделишняя тревога? Его действительно так заботит то, что происходит у нее на душе? Или «это важно» для дела Инквизиции?

– Клавдий, вы любите собак?

– Да, – ответил он сразу и без удивления.

– А кошек?

– И кошек… А что?

– А морских свинок?

– А вот свинок не люблю… И хомяков не люблю тоже. И совершенно равнодушен к рыбкам и попугаям. Что еще?

– Я для вас кошка – или все-таки хомяк? Или подопытный кролик?

В глубине души она надеялась, что он растеряется. Хотя бы на секунду смутится; напрасно надеялась.

– Ты – человек. Разве я чем-то тебя оскорбил? Обошелся как с кроликом?

Ну вот, теперь ей придется оправдываться. Несправедливо обидела доброго инквизитора…

Она нервно закусила губу:

– Мне… грустно. Я не вижу себя… здесь. Нигде. Мне кажется… если я подойду к зеркалу, там отразятся… комната, мои вещи… а меня не будет. Ведьма, которая работает против ведьм. Невеста без жениха… Как будто я ваша вещь – притом дешевая и уже бывшая в употреблении…

– Ты – мой сотрудник, – мягко сказал Клавдий. – Мой союзник. Мой, если хочешь, друг.

– У вас нет друзей.

– Откуда ты знаешь?

Ивга опомнилась.

Вечерело. Где-то далеко, наверное, в открытом ресторанчике за углом, пронзительно звенело банджо. По светло-серому, вылизанному ветром асфальту прошли красные лаковые туфли на невозможно высоких каблуках. Владелицы туфель Ивга не видела – так низко опустила повинную голову.

– Ты что же, Ивга? Опять? Тайное выковыриваешь на свет, делаешь явным?

– Это не тайное. – Ивга решилась на него посмотреть. – Человек, который хоть чуть-чуть с вами пообщается, сразу поймет, что у вас не бывает друзей.

– А профессор Митец?

– Просто приятель. Наверное, по привычке. По старой памяти.

Клавдий чуть усмехнулся:

– Надо полагать, я не способен ни на преданную дружбу, ни на возвышенную любовь.

Она отвернулась:

– На возвышенную любовь… Вы способны. Я знаю.

– Тебе ли не знать… Ты ведь видела ту замечательную кровать, пастбище возвышенной любви…

– Не ерничайте!..

Ей вдруг стало до слез обидно. И не понятно, чья это обида – Ивгина? Клавдия? Или той ведьмы, в чью душу она слазила сегодня без всякого на то права?

– Не ерничайте… Хоть любовь-то… не трогайте. Да, кровать ваша пошлая, да, Назар меня бросил… Но любовь… любви от этого ни холодно ни жарко. Она не спрашивает… Ей плевать, что мы о ней думаем; ей плевать, что нам, вот именно нам ее почему-то не досталось… Но она просто есть. И мне от этого, может быть, чуть легче…

– Это философия. Любовь есть объективная реальность, не зависящая от нашего восприятия…

– Смейтесь. Можно даже чуть громче. Смейтесь…

– Я не смеюсь… Сверхценность.

– Что?

– Сверхценность… Для тебя – то, что ты называешь любовью. Для нынешних ведьм – по-видимому, Мать…

– А для вас, по-видимому, сигареты. Все, я пошла.

У нее хватило злости не замешкаться и не оглянуться.

Солнце все опускалось, теряясь за крышами; на улицы наползала тень, и рекламные вывески многочисленных летних баров оживали, открывались, как глаза ночного зверя.

Банджо в ресторанчике за углом смолкло. Теперь там пел под гитару широкоплечий, неестественно голубоглазый мужчина в щегольском пиджаке и потертых джинсах; ни на кого не глядя и ни о чем не думая, Ивга присела за ближайший столик.

– Слушаю вас, девушка…

Она с опозданием вспомнила, что у нее нет денег. Только на мороженое…

– Мороженое.

– Что еще?

Голубоглазый пел хорошо. Что-то про весну и про дождь.

– Больше ничего. Мороженое…

– И два коктейля. И два набора «ассорти»… Ты ведь, по обыкновению, голодная, да, Ивга?

Она содрогнулась.

Пров был одет в цивильное. В цветастую рубаху и светлые штаны, и на открытой шее Ивга разглядела серебряную цепь. Наверняка пластинка – серебряное удостоверение чугайстера – спрятана на груди под рубашкой.

– Спасибо, я ничего не хочу, – сказала она машинально.

Пров улыбнулся.

У него была нехорошая улыбка. У Ивги непроизвольно подтянулся живот.

– Зато я хочу. Очень хочу… И уже давно. – Он крутанул на ножке изящный ресторанный стул. Уселся на него верхом, положил подбородок на спинку. – Сейчас мы с тобой выпьем… и спляшем. Мне надоело плясать в хороводе – я хочу пригласить свою, персональную даму…

Голубоглазый певец пел о джунглях и о звездах. Официантка принесла два высоких стакана с насыщенно-оранжевой, какой-то даже светящейся жидкостью. И два сложных сооружения из маринованных овощей.

Ивга смотрела, как долька лимона на стеклянной стенке ловит влажным боком огни, мигающие в такт прочувственной песне; ее лицо онемело, омертвело, как маска. Кажется, она сильно побледнела. Кажется, Пров с удовлетворением это отметил.

– Пров… Я плохо… поступила. Прости меня. Я не хотела… тебя обижать.

– Да?!

– Поверь… Я была не в себе.

Он улыбнулся снова:

– Я искал тебя… в разных сомнительных местах. И не рука ли провидения – встретил в своем любимом кабачке… Ну здравствуй, Ивга.

Его губы растягивались, похоже, до самых ушей и без малейшего усилия. Чугайстер-шут – такого не бывает, но вот же, сидит…

Ивга обернулась. С тоской всмотрелась в лица прохожих – ни одного знакомого. И Клавдий давно ушел, спустился в свой сырой подвал, где с увлечением губит, губит, губит скверну…

Пров хрустел овощами. Подкидывал маслины – и ловил их ртом; довольно улыбался, проводил по верхней губе кончиком острого языка – и хрустел дальше, пренебрегая вилкой и правилами хорошего тона, превращая трапезу в фарс одного актера. За соседними столиками хихикали.

– Прости меня, – повторила Ивга беспомощно.

Пров воткнул в уголки рта два луковых перышка, сделавшись похожим на вампира с зелеными клыками. Скорчил рожу, изображая монстра; за столиком справа захохотали. За столиком слева фыркнули и отвернулись.

– Пров… – сказала Ивга безнадежно. – Что для тебя – сверхценность? Ты получаешь удовольствие, выворачивая очередную навку?

Если ее слова и задели его – внешне это никак не проявилось. Пров невозмутимо втянул в рот свои «клыки», сжевал их, слез со стула – именно слез, как усталый всадник слезает с лошади. Обернулся к певцу.

Наверное, Прова действительно здесь знали. А может быть, взгляд его в эту минуту был особенно красноречив – так или иначе, но певец мягко закруглил еле начатую лирическую песню, и в наступившей тишине чугайстеру не пришлось напрягать голос:

– Мы просим зажигательный танец.

Ивга почувствовала, как холодеют ладони.

– Пров… Я не… хочу.

Он криво улыбнулся и сдавил ее руку:

– Не трясись… До смерти все равно не затанцую.

Певец ударил по струнам; огоньки вокруг эстрады отозвались фейерверком ритмичных всплесков. Ивга если и вырывалась, то слабо; Пров втащил ее на маленькую арену танцплощадки, освещенную ярко, как настоящая сцена.

Тугой воздух ударил Ивге в лицо.

Вот он, танец чугайстера.

Она бежала по кругу. Бежала, желая вырваться из кольца – и всякий раз рука партнера перехватывала ее за секунду до освобождения. Пестрая рубаха Прова горела под лучами прожекторов, светилась оранжевыми пальмами и синими попугаями, мелькание завораживало, втягивало в ритм; в какой-то момент Ивга, отчаявшись, приняла правила навязанной ей игры.

Казалось, что пол под ногами раскалился и дымит. Ивга танцевала самозабвенно и зло, не противясь партнеру, но ни на секунду и не покоряясь; собственно, только так она и могла высказать все свои соображения о жизни и своем в ней месте. И воспоминания о полете над склоненными соснами. И запах горящего театра. И иголка, протыкающая сердце-звезду…

Ей казалось, что в воздухе вокруг носятся стада огромных бабочек. И задевают крыльями ее лицо. И с крыльев падает пыльца, попадает в глаза, и нет времени их протереть, а потому и жжение, и резь, и слезы… Ей казалось, что все вокруг смешалось и запуталось, как кружево на коклюшках сумасшедшей мастерицы. Ритм, ритм, забивающий все, полностью захватывающий, партнер, вертящийся бешеным волчком…

Пров танцевал немыслимо. Ноги его не касались гладких досок площадки; у него будто бы не было ни костей, ни сухожилий, он гнулся и растягивался в любую сторону, Ивга успела подумать, что это резиновая тень. Четкая, точеная тень с выверенными до последнего волоска движениями; когда он волок ее в только ему известную фигуру только ему знакомого танца, она чувствовала запах фиалок.

Запах чужой воли. Напрягающаяся в воздухе паутина.

И тогда на нее нахлестывало тоже, тогда она принималась плясать с утроенным темпераментом, и невидимая паутина трещала, наэлектризованная, и рвалась, и джинсы трещали тоже, и, кажется, в зале испуганно вскрикивали…

Потом музыка оборвалась; это было равносильно тому, как если бы у танцующей марионетки одним движением ножниц отстригли все ниточки. Ивга упала – у самой земли ее подхватили.

Люди, сидящие за столиками, аплодировали и смеялись. И что-то кричали; не тротуаре перед ресторанчиком собралась толпа и даже загородила проезжую часть, и машины возмущенно сигналили…

Немилосердно болели пятки. Ивга опустила глаза – кроссовки разваливались. Правая разевала рот, левая и вовсе лишилась подошвы.

Ивга хотела заплакать от боли, но у нее ничего не вышло; Пров тащил ее, прижимая к себе, так, что она кожей ощутила пластинку-удостоверение под его тропической рубашкой.

Рубашка была мокрая. И он тоже едва держался на ногах.

Говорят, не пытайся переиграть шулера, переспорить налогового инспектора и перетанцевать чугайстера.

На эстраде толпились люди, и исполнитель, красный как рак, удивленно рассматривал свою гитару. Оборванная струна закручивалась спиралью.

Пров дышал с усилием, сквозь зубы:

– Ведьма… Ну ведьма… Ну…

– Отпусти… – Она попыталась вырваться. Тяжело упала на подвернувшийся стул.

– Ну ведьма. Ну ты и ведьма…

– Что, получил? – Она выдавила из себя злую усмешку. – Сплясал? Хватит?..

– Ведьма! – Пров обернулся к возбужденным людям. – Господа, вызывайте городскую службу Инквизиции.

Он бросил на Ивгу торжествующий взгляд – возможно, ожидая увидеть в ее глазах смятение и ужас. Ивга презрительно скривила губы; в этот момент ей на плечо легла тяжелая рука:

– Инквизиция к вашим услугам.

Голос прозвучал, как шелест змеиной кожи по высохшему желобу; на лице Прова впервые проступило подобие растерянности.

– Инквизиция города Вижны. – Значок на лацкане мигнул и погас. – Благодарю за бдительность, молодой человек. Ведьма задержана.

Ивга кожей ощущала взгляды. Брезгливые и напуганные, и даже с проблесками сочувствия. Молодая ведьма в безжалостных инквизиторских лапах…

В глазах Прова что-то изменилось. Спустя секунду Ивга поняла, что он попросту узнал Клавдия Старжа.

Великий Инквизитор города Вижны невозмутимо кивнул:

– А ты, ведьма, не сиди. Арестована – вставай, идем…

Ивга судорожно ухватилась за предложенный локоть. Как утопающий за брошенную веревку.

Пров оскалился. Безмятежная дурашливая маска наконец-то сползла с его лица, вечно улыбающиеся губы нервно сжались.

– Вот так покровительство… Ты, Ивга, не размениваешься. На мелочи… – Он дернул ртом. – Ну я, конечно… конечно, раз так, то я тушуюсь, но… – Он подался вперед, к самому лицу Старжа. – Мой инквизитор… Рекомендовал бы вам освидетельствовать венерическое здоровье этой славной девушки. Основными переносчиками этого дела бывают не дипломированные шлюхи, а такие вот девочки с ясными глазами… Приношу свои извинения. Прощайте. – Он вежливо наклонил голову.

Ивга почувствовала, как мышцы руки, за которую она держалась, каменеют под рукавом летнего пиджака.

* * *

Ее пятки были – сплошная ссадина, а от старых кроссовок и вовсе ничего не осталось; Клавдий поймал машину и привез Ивгу на площадь Победного Штурма. Кажется, у нее повышалась температура; по крайней мере, трясло ее, как в жестокой горячке.

– С…сволочь… Ну как же у него… язык… не отвалился…

– Перестань. Это и было сказано в расчете на твои слезы.

Клавдий ощущал неподобающее раздражение. Ненужное; следовало признать, что слова этого парня об Ивге задели его больше, чем он ожидал. Собственно, приличный человек в таком случае немедленно бьет болтуна по лицу…

Клавдий поморщился. Вот так забавное зрелище – Великий Инквизитор, сцепившийся с молодым чугайстером из-за юной ведьмы. Стоящее того, чтобы пригласить в партер его сиятельство герцога…

Не будь он так раздражен – сумел бы, наверное, проявить по отношению к Ивге сочувствие и подобающий такт. Но раздражение требовало усилий – удержаться, скрыть, внешне не выказать; Ивга приняла его отчуждение за брезгливость. Будто бы цинизм этого… Прова переменил отношение Клавдия к своей подопечной.

– Тебе надо отдохнуть, – сказал он сухо. – Завтра важный день… Из провинции Одница привезли трех ведьм, работавших в сцепке. Помнишь, что я говорил про сверхценность? Про цель?

Ивга молчала, глядя в темное окно. Он не стал дожидаться ответа, прошел в кабинет и позвонил Глюру. Дал распоряжения, выслушал информацию и скрипнул зубами. Удержал себя от побуждения немедленно брать Ивгу и ехать во дворец на срочную работу; вернулся в комнату. Ивга не переменила позы.

– Ты знаешь, что такое насос-знак?

Ивга, не оборачиваясь, мотнула головой.

– Знак, который рисуют на одежде… иногда на коже. Если на коже – жертва умирает в течение суток от полного упадка сил, обезвоживания, обессоливания… Рисовать на одежде проще и практичнее. Знак малыми порциями высасывает человека, который его носит. Обладателем силы становится ведьма, нанесшая знак…

Ивга медленно повернула голову. Клавдий неторопливо продолжал:

– В Эгре накрыли мастерскую… ателье, пошив дорогой одежды. Они рисовали знаки под подкладками пиджаков. Выбирали состоятельных молодых мужчин… и те чахли. Годами; точное количество клиентов уже невозможно установить. А погорели мастерицы на внезапной жадности. Принялись лепить знаки всем подряд, одиннадцать смертей за неделю…

Ивга глотнула. Дернулась тонкая шея.

– В поселке Коща… в десяти километрах от Вижны. Пригород, можно сказать… так вот, нашли зал инициаций, в подземном гараже. Взяли двадцать действующих ведьм… Двадцать, Ивга! Раньше столько хватали за полгода… во всем округе… Ты понимаешь, зачем я все это говорю?

Опущенная рыжая голова неохотно кивнула:

– Да… чтобы я бодрее… работала зеркалом. Искала схвер… сверхценность. Да буду искать, куда мне деваться-то…

Клавдий хотел сказать – если тебе трудно, можешь отказаться. Но не сказал. Потому что ведьму-матку надо искать. Надо найти, все равно какими методами…

– Я хочу, чтобы ты была моим сознательным союзником. Я дам тебе одну вещь; четыреста лет назад Великий Инквизитор Вижны, господин Атрик Оль, писал отчеты самому себе – о каждом прошедшем дне. Последнюю запись он сделал рано утром, а вечером того же дня ведьмы сожгли его на костре. Я дам тебе эту книжку, ты почитаешь и многое поймешь.

Рыжая голова кивнула снова – без энтузиазма. Клавдий вздохнул:

– Ивга, давай-ка я вызову машину, поедешь… к себе. Примешь ванну – и спать.

Она подняла голову.

Воспаленные глаза ее были двумя злыми щелками. Сжатые губы казались тонкой ниткой; она набрала в грудь воздуха, будто собираясь что-то сказать, – но промолчала. Снова стиснула губы. Отвернулась.

– Не понял, – негромко сообщил Клавдий.

Ивга дернула плечом – объяснять, мол, не стану.

– Не понял, – повторил Клавдий уже удивленно. – Чем я тебя опять обидел? Ущемил твою драгоценную волю? Подавил? Принудил? А?

– Руки после меня помойте, – сказала Ивга сквозь спазм в горле. – И квартиру… продезинфицируйте. Чтобы такая грязная тварь, как я… не наследила.

С минуту Клавдий молчал, озадаченный.

Потом сообразил. Она все еще переживает оскорбление, нанесенное циничным чугайстером. И унижение оттого, что Клавдий это слышал. И никак не отреагировал – стало быть, принял к сведению, ни капли не удивившись.

– Ивга… дурочка. Ну мало ли кто что вякнул. Он же… чугайстер.

Это слово его язык привычно не желал выговаривать, потому вышло с запинкой. Но очень красноречиво. Ивга вскинула мокрые глаза:

– Он… зачем?.. подонок. Отомстил же уже, хватит… Так нет… Плюнул в спину… ядом… Чугайстеры – они же все… мучители. Как с навкой… Я видела. Хоровод… колесо. Кишки хорошо наматывать… Навки – не люди, но эти еще хуже… И почему им это позволяют? Все позволяют, будто так и надо? Навка… орет… А потом мешок, пластмассовый, на молнии… и фиалками пахнет… вроде бы фиалками, мерзко так…

Клавдий зажал себе нос. Невольно, машинально, – не желая чувствовать запах, существующий только в его воображении.

Ивга осеклась. Захлопала мокрыми ресницами, часто-часто, как крыльями. Хлоп-хлоп…

Он повернулся и вышел на кухню. Вытащил из холодильника бутылку пива, откупорил зубами и вылил в себя. Не ощутив вкуса. Желая забыть тот запах. И прогнать из мыслей мешок, полиэтиленовый, грязно-зеленого цвета. На железной молнии…

– Я… что-то не так сказала?

Ивга стояла в дверях кухни. С высохшими глазами. Внимательная и напряженная.

– Нет, Ивга. Все в порядке… Просто я терпеть не могу… фиалок.

Она покусала губу:

– Простите.

– За что?

Она смотрела серьезно. Грустно и даже, кажется, сочувственно.

(Дюнка. Май)

Два часа блуждания по ночным улицам привели его в состояние болезненного отупения; опьянение выветривалось непростительно быстро, и на смену ему приходила отвратительная, мерзкая тоска. Оглядываясь на последние полгода своей жизни, он с трудом удерживался от соблазна побиться головой о стену.

Не раз и не два ему истошно сигналили машины, и водители, которым он перешел дорогу, ругались и грозили кулаками; не раз и не два Клав подумал о счастливом небытии, которое так просто отыскать под случайными колесами глупых гонщиков. Последний раз мысль о самоубийстве была такой неестественно приятной, что пришлось сильно огреть себя по лицу. Жест заправского истерика…