Последняя любовь Хемингуэя

–А теперь от вина стало легче? – Спросила Адриана.

–Легче – нет. Теплее – да. От твоего присутствия, девочка, теплее.

Эти полупризнания Хемингуэя, обезоруживали Адриану. Она чувствовала, что нужна ему, но не понимала для чего. Но она не старалась разгадать, почему нужна человеку, почти в три раза старше ее. Она чувствовала себя обязанной, чем-то помочь этому не простому человеку, с изломанной судьбой. Его судьба не казалось ей, как раньше, безоблачной.

–Вы мне скажите все, что хотите, и вам станет легче. – С долей сострадания попросила она.

Он уловил интонации ее голоса.

–Жалеть людей нельзя. От жалости люди становятся медузами. Но спасибо тебе за то, что хочешь мне помочь.

Он часто говорил афоризмами, которые Адриана не могла понять. Она их старалась запомнить, чтобы разобраться на досуге, но не получалось, а многое из сказанного им, забывала.

«Не доросла еще до понимания простых истин». – Снова успокаивала Адриана себя.

–Уже поздно. Тебя не будут ругать дома?

–Нет. Мама знает, с кем я.

Хемингуэй вздохнул. «Счастливая! О ней кто-то переживает. И я теперь стал переживать за нее».

–Давай я тебя отвезу домой на гондоле?

–Вода в каналах поднялась, и лодка может не пройти под арками.

–Раз гондольеры работают, то они знают, где им проходить.

–Хорошо. Поедем на гондоле.

Хемингуэй подозвал официанта:

–Возьмите для нас гондолу и положите туда вино.

–Какое желаете синьор Хемингуэй? – Уточнил официант.

–Да. Действительно. Что бы нам взять в дорогу? – Обратился он к Адриане.

–На улице холодно. Пусть будет мартини.

–Сухое мартини.

Он протянул официанту деньги. Тот в ответ отсчитал сдачу и ушел.

–Ну, что пойдем, девочка. Посмотрим на Венецию с воды. Со студеной воды, на горячую Венецию. Мы ее будем видеть, она нас – нет. – Уточнил Хемингуэй.

–Вас здесь все знают. Венеция все равно будет смотреть на нас. Никуда от нее не скроешься. – Ответила Адриана.

–Наоборот. Это я знаю Венецию, а не она меня. Спрячемся от нее в темноте каналов.

Они вышли на улицу. Большой канал был рядом, через дорогу.

«Ветер дул им в спины и трепал волосы девушки. Ветер разделил волосы на затылке, и они улетели вперед, прилипая к щекам».– Мелькнула в его голове фраза. Кажется, из его же произведения.

У деревянного причала канала стояла гондола, освещаемая огнями, падающими из домов. В их свете гондола казалась черной, а промерзшая на морозе вода канала – зеленой.

«Какая красивая гондола! Изящество и соразмерность линий, как у призовой лошади. Почему я раньше не замечал ее красоты? – Подумал он. – Наверное, не с кем было сравнить лошадь».

Он вошел в лодку, которая закачалась под его ногами, и подал руку Адриане. Она прошла в гондолу и остановилась, раскинув руки, удерживая равновесие. Ветер развивал волосы Адрианы, и она была похожа на языческую статую. Такие статуи древние мореходы устанавливали на носу судов, как своих покровительниц и впередсмотрящих. Огромные глаза, казавшиеся в темноте еще большими, и прямой античный нос, делали Адриану похожей на языческую богиню.

«Она похожа на нее не только лицом. Она может, не только защищать от бурь, но и вдохновлять иссохшие бродячие души, жаждущие увидеть такой желанный берег». – С тоской подумал Хемингуэй.

Официант принес вино в ведерке и поношенное одеяло.

–Хозяин просил передать вам вино в подарок, синьор Хемингуэй.

–Передайте ему большое спасибо. Но я не могу принять такой подарок.

–Он сказал, что в такую погоду, при прогулке по воде, подарок греет душу лучше, чем что-то приобретенное за деньги. Заходите к нам чаще, синьор Хемингуэй.

Хемингуэй достал из кармана деньги и положил купюру в руку официанта.

–Возьмите за вино.

Тот сразу же вернул деньги обратно.

–Не надо. Это наш подарок.

–Тогда возьмите, как чаевые.

–Вы мне уже дали на чай.

–Тогда жене и детям купите подарок.

–У меня, их нет. Ваши бомбардировщики разбили мой дом в Тревизо. Я остался один живым из семьи потому, что был на фронте.

–Извините меня. От всех летчиков и солдат.

–Вы здесь ни при чем. Все мы тогда были пешками.

–Все равно извините.

–Пожалуйста, извиняю. Но разве это поможет… Отдыхайте. Счастливо, синьор Хемингуэй. Приятной прогулки, сударыня.

Настроение после разговора с официантом упало.

«Везде война! – Подумал он. – Когда мы о ней забудем. Надо быстрее забыть об официанте».

Он прошел к носу гондолы, снова закачавшейся под его весом.

–Куда мы поедем? – Спросила Адриана.

–Попроси гондольера, чтобы он час покатал нас там, где ему удобнее. Не хочется его мучить на таком ветру.

–Пусть он выгребет на большую воду, а там я ему скажу, куда нас везти. Хорошо.

–Хорошо.

Адриана по-итальянски сказала гондольеру. Тот сразу же загорланил песню, накренил лодку, чтобы было легче грести, и гондола отошла от причала.

Они сидели в темноте, прижавшись друг к другу. На душе Хемингуэя, после разговора с официантом, было муторно.

–Достань бутылку, выпьем вина.

–Вам снова стало плохо?

–Плохо.

–После разговора с официантом?

–И после него тоже.

–Неправда. До него вам было хорошо. Он сказал о войне, и я заметила, что вы сразу же изменились.

«Она умеет чувствовать меня. – Подумал Хемингуэй. – Давно меня так никто не чувствовал».

Он обнял ее за плечи. Адриана склонила голову ближе к нему. Повернувшись к ней, нежно, чего давно не наблюдал за собой, поцеловал ее в губы. Впервые за время их встреч.

–Спасибо тебе, девочка. А сейчас подай вино.

Она протянула ему ведерко с вином. Бутылка была откупорена предусмотрительным официантом и вновь заткнута уже обыкновенной винной пробкой. В ведерке находились пластмассовые стаканчики. В темноте, стараясь не пролить мимо стакана, Хемингуэй налил вино.

–Выпей, девочка. Это помогает от всех недугов – печалей и страхов.

–У меня, их нет. Я с вами делаю то, чего не следует делать.

Она выпила вино и положила стакан в ведерко. Хемингуэй выпил свой стакан, и молчал.

–Холодно. Укройте меня одеялом и обнимите. – Впервые попросила его так Адриана.

Хемингуэй, также молча, развернул одеяло и укрыл ее, почти лежащую на дне гондолы. Гондольер, крепкий парень в толстом синем свитере, продолжал горланить песню для своих пассажиров.

–Скажи ему, девочка, чтобы он перестал петь, а то горло простудит.

–Пусть поет. Так романтичнее. Или нет! Раз вам не нравится, я скажу ему, чтобы он прекратил петь.

–Раз тебе нравится, то пусть поет. Не говори ему ничего. Я очень люблю итальянские песни.

–Вам снова плохо. Вы снова что-то вспоминаете. Войну?

Голос у нее был ласковый и низкий, как звук виолончели Пабло Казальса. Он шел откуда-то изнутри, но не из тела, а из темноты воздуха. Так казалось Хемингуэю.

–И ее тоже.

–Говорите мне о ней, и вам станет легче. А может, еще выпьете?

–Выпью. А ты будешь, девочка?

–Пока нет. Я согреваюсь под одеялом, не хочется высовываться наружу.

–Ну, тогда выпью я.

Хемингуэй взял бутылку и прямо из горлышка стал пить. Вино булькало в его горле, и эти утробные звуки слышала Адриана. Наконец, он поставил бутылку обратно в ведерко и лег рядом с ней на дно гондолы.

–Укройтесь одеялом. – Она раскрыла край одеяла, и ветер приподнял его. – Как холодно! Быстрее!

Хемингуэй закрылся одеялом по пояс.

–Молодец, официант. Знает, что нужно для сегодняшней прогулки. Только, все равно, жаль его. – Горько вздохнул он.

–Я видела эту войну. А ту нет. Не успела родиться. Расскажите мне о ней.

–Счастлив тот, кто не видел хотя бы одной войны. Я видел три. Одну в Испании. – Уточнил он. – Для меня она была второй.

–И какая страшнее?

–Все страшные. Страшно, когда убивают чужих людей, еще страшнее убивать своих.

–Где?

–В Испании.

–Там были итальянские солдаты.

–Были. Там много всяких солдат было. И убивали они испанцев и друг друга. Война – проститутка. На ней наживаются только сутенеры, остальные только теряют. Кто все, вплоть до жизни, кто души. От войны остаются калеки. Одни без рук и без ног, другие без головы.

–Как это без головы?

–Например, я. Голова остается больной на всю жизнь. В нее, как в дырявую лодку вода, лезут ненужные мысли. И они же в ненужный момент выплескиваются обратно. Человек, побывавший на войне – больной человек. Его уже ничем не вылечишь.

–Я видела войну. Я тоже больной человек.

–Да. Тоже больной. Пока ты не замечаешь своей боли, но когда вырастишь, она станет невыносимой. Тогда будет очень тяжело.

–Обнимите меня? Холодно. Пусть моя боль меня дольше не беспокоит.

–Пусть.

Хемингуэй обнял ее, ощущая молодое, гибкое, наполненное свежим женским соком, тело и глубоко вздохнул. Он чувствовал себя рядом с ней очень старым и больным не только телом, но и душой. Ему нравилось ее обнимать. О большем, он не мечтал! Адриана очищающе действовала на него. Он снова поцеловал ее долгим нежным поцелуем, в котором соединялась отцовская любовь и чистота влюбленного. Она первая оторвалась от его губ.

–Задохнусь.

–Я тебя приведу в чувство. Так можно задыхаться. Это не опасно для жизни.

–Я так хочу задыхаться с вами много-много раз. Но, с условием, чтобы вы приводили меня в чувство. Давайте выпьем вина? Чтобы ушло мрачное из головы.

–Уже ушло. Ты молодец, моя девочка. Никто так не может выводить ненужные мысли из головы, как ты. Давай за это выпьем.

Хемингуэй привстал в гондоле, влажный порыв ветра ударил ему в лицо и снова проник внутрь одеяла. Он аккуратно прикрыл им Адриану, – его девочка не должна страдать из-за него. Налил в стаканы вино и протянул Адриане.

–Возьми, девочка. Давай ни о чем не вспоминать.

–Слушаюсь. – Она рассмеялась. – Видите, я научилась говорить у вас, коротко и ясно. Не будем больше вспоминать.

Они выпили вино, и Адриана спросила:

–Куда мы едем?

–Не знаю. Ты же сказала, что будешь указывать ему дорогу.

–А он поет и ничего не видит!

–Он все видит и поэтому поет. Скажи ему, куда хочешь ехать.

Адриана подняла голову и крикнула гондольеру:

–Эй, бамбино!

Тот повернул в их сторону лицо, с выражением, будто впервые видит их в своей гондоле, и перестал петь. Он действительно ничего не видел. Видеть не входило в его обязанности.

–Ближе к Сан–Марко.

Гондольер поднял руку вверх, – все понятно, и снова запел, с отсутствующим лицом.

Они лежали на дне гондолы и смотрели в темное небо, закрытое тучами. Он положил ей руку под голову, чтобы удобнее было лежать. Она положила свою руку ему на грудь, так надежнее. Над ними проплыла низкая арка моста.

–Видишь? – Тихо сказал Хемингуэй. – Не все мосты затоплены.

–Они не могут быть затоплены никогда. Наши предки знали, как строить.

–Предки всегда умнее потомков.

–Почему?

–Потому, что они знают свои ошибки и учат своих детей не повторять их. Но, видимо, плохо учат. Человек обречен повторять ошибки предыдущих поколений. Чем больше поколений, тем больше ошибок. Поэтому предки умнее потомков.

–Почему человек повторяет прошлые ошибки?

–Он не может жить без ошибок. Без них, жизнь не интересна.

–Не надо говорить пессимистично. В мире все прекрасно!

–Да. Пока ты не думаешь об этом мире.

–Давайте думать о себе…

Она приподнялась над ним и поцеловала его. Впервые сама.

–Как хорошо думать о себе…

Гондольер перестал петь, и они почувствовали, как лодка ударилась о причал.

–Прибыли.

–Да. Уже поздно и мне пора домой.

–Сейчас идем.

Он встал, помог Адриане подняться. Одеяло и ведерко с недопитым вином остались в гондоле.

–Скажи малому, чтобы отвез все обратно.

–Сейчас. Отвезешь все обратно в «Флориан»! – сказала Адриана гондольеру.

–Си. – Ответил тот, улыбаясь.

Он помог выйти Адриане и Хемингуэю из гондолы. Хемингуэй расплатился с ним, а гондольер весело говорил что-то по-итальянски, видимо, желая им дальнейших успехов. Но Адриана не перевела его слова.

Они вышли на Пьяцетту и пересекли мощенную булыжниками, холодную площадь. Зимний ветер снова разметал волосы Адрианы по лицу. Она пыталась их удержать рукой, но это не удавалось.

–Не держи их. Пусть они летят впереди нас.

Адриана послушно опустила руку. Они шли по площади, тесно прижавшись к друг другу.

–Вот место, где немец стрелял в голубей…– Промолвила она.

–За это мы его, наверное, убили. Или повесили. А если не его, то его брата или отца. Кто знает? Но точно, что-то нехорошее для него сделали.

–Не надо вспоминать. Я случайно об этом вспомнила.

–Да. Все мы варвары. В войну для нас нет ничего святого. Во время мира мечтаем о реванше.

Они подошли к большому дому. Оставалось только дернуть ручку звонка или отпереть дверь своим ключом.

–Поцелуйте меня на прощание?

Хемингуэй осторожно прикоснулся губами к ее щеке.

–До завтра, девочка.

–До завтра.

Они не назначали место и время свидания. Они знали, что встретятся. Адриана вынула из сумочки ключ и отперла им дверь. Через мгновение, махнув ему рукой, исчезла в темном проеме дверей. Хемингуэй остался один на брусчатке площади. С ним были только истертые камни мостовой.

Под пронизывающим северным ветром, он отправился в «Гритти» пешком.

5

До обеда Хемингуэй, как всегда, занимался литературной работой. Последние десять лет работать в первой половине дня над рукописями стало его железным правилом. Когда-то давно, на заре своей писательской деятельности, он мог писать по двадцать часов подряд, с небольшими перерывами. Сейчас писательскому труду он посвящал только утреннее время. Вообще-то, он печатал на пишущей машинке, стоя. Но здесь машинки не было, и он писал от руки, сидя в постели. Изредка писал за столом. Сейчас он продолжал писать книгу о войне на море, которой не дал пока названия и правил старые рукописи. Но Мэри чувствовала, что он находится в состоянии, когда готов приняться за совершенно новую работу. Но, видимо, не созрел у него до конца замысел новой книги, не прочертил в уме сюжетную канву нарождающегося романа. А роман о море, он писал давно, и конца ему не было видно. А Мэри хотелось, чтобы он взялся за что-то совершенно новое. Но пусть пока работает над романом о войне на море. Он почти каждый день выполняет свою норму, которую давно поставил перед собой – пятьсот слов в день. Еще недавно, на Кубе, он постоянно не дотягивал до нормы и мог несколько дней не писать.

Удивительно, но сейчас, встречаясь с девушкой, годящейся ему в дочери, он просто расцвел. Теперь Мэри всерьез беспокоила проблема, – а может это не увлечение Эрнеста, а что-то более серьезное? От мысли, что она может оказаться лишней, по ее телу пробегали холодные мурашки. Эрнест проводит с Адрианой каждый вечер, и она замечала, какими влюбленными глазами он на нее всегда смотрит. На Мэри он так давно не смотрел. Надо бы поговорить начистоту с графиней, у которой был титул, но не было автомобиля, понять ее. А то, может, и она серьезно увлечена Папой. Но Мэри чувствовала по Эрнесту, что у него отношения с графиней не зашли слишком далеко, может только до поцелуев. Она хорошо знала темперамент своего мужа – пока у него с графиней до серьезного, не дошло. Надо постараться оставить Эрнеста в состоянии влюбленности, не допустить большего. Он и в этом состоянии способен на многое. Пока надо его с графиней разлучить. Конечно же, временно. Разлука стимулирует творчество. Потом, пусть опять встретятся. Чтобы ей не оказаться лишней, следует дать Эрнесту, хотя бы краткую передышку в его увлечении.

И Мэри осторожно, чтобы не помешать работе Эрнеста, спросила:

–Сегодня мы куда-нибудь идем или ждем гостей?

Хемингуэй оторвался от рукописи и снял очки.

–Гостей пока не ждем. А вечером, забыл тебе сказать, встречаюсь с молодыми людьми, друзьями Адрианы. Они просили меня рассказать о корриде.

–Ты им, наверное, все рассказал, что знал, и что мог выдумать.

–Я никогда не смогу рассказать всего, что знаю. Кроме молодежи, там будет греческая графиня Аспазия…

–Снова графиня! Уже греческая. Мне уже все бароны и графы стали надоедать. Тебе еще нет?

–Мне тоже порядком надоели, но они хорошо нас принимают.

«Особенно графиня Иванчич». – Про себя съязвила Мэри, но этого вслух не сказала.

–Я знакома с Аспазией. Где она взяла такое имя? Неужели, намекает своим именем, что у нее в любовниках Сократ?

–Потом он станет ей мужем. Так, в крайнем случае, гласит греческая история.

–Хорошо пойдем на встречу с молодежью и греческой графиней. А кто будет платить за стол?

–Наверное, граф Франчетти. Его дочь предложила встречу.

–Хорошо, Эрни. Скоро февраль, а мы так и не успели по-хорошему покататься на лыжах. К середине февраля, не говоря о марте, снег совсем сойдет. А мне так хотелось прокатиться с гор. Поедем в Кортина Д’Ампеццо и захватим хоть немного снега.

–Да. Давай поедем. Но только после праздника Святого Стефана. Маскарад в Венеции нельзя пропустить. Лучшего карнавала, чем в Венеции, я еще не видел. В Бразилии и, вообще в Испанской Америке, карнавал празднуют слишком открыто и натуралистично, без выдумки. А здесь столько сюрпризов и тайн, что голова кругом идет.

–Это не проблема. Мы сможем в Венецию вернуться на пару дней, на праздник. Больше, я думаю нам не надо.

–Да. Можно будет вернуться сюда на неделю. – Быстро согласился Хемингуэй, чего от него не ожидала сейчас Мэри. Обычно увлеченный чем-нибудь он не обращал на ее мнение большого внимания.

–Когда поедем в Кортина? – Конкретно спросила Мэри, чтобы муж впоследствии не мог отказаться от принятого решения.

–Давай через неделю.

–Хорошо.

И Хемингуэй снова углубился в свою рукопись. А Мэри еще больше утвердилась в своем желании, поговорить, если не начистоту, то, как можно доверительнее с Адрианой.

Барон Франчетти снял небольшой банкетный зал в ресторане «Джирос». Приглашенных было человек десять, в основном, друзья его дочери Афдеры. Была греческая графиня Аспазия, с которой хотел встретиться Хемингуэй и рассказать о корриде. Они познакомились перед войной. Встречи за прошедшие годы были редкими. И вот, сейчас, случайно, Хемингуэй и Аспазия встретились в Венеции. Графиня Аспазия, была красива на лицо, несмотря на свои сорок лет. Но фигура, как часто бывает у гречанок, соприкоснувшихся с кровью Востока, к этому возрасту заметно располнела. Все же она оставалась привлекательна зрелой женской красотой.

Афдера Франчетти попыталась сесть за обеденным столом, накрытым красной скатертью, рядом с Хемингуэем, но ей это не удалось. По обе стороны оказались греческая графиня и ее папа – итальянский барон, рядом с которым сидела Мэри Хемингуэй. Афдере пришлось довольствоваться соседством с Аспазией. Афдера была покорена известностью великого писателя, и ей очень хотелось, чтобы Хемингуэй, хоть строчкой оставил ее в каком-либо своем произведении. Он же пишет, кроме художественной литературы, публицистику, где называет персонажей своими именами. Может там найдется местечко для ее имени. Она была влюблена в писателя Хемингуэя.

Адриана с братом Джанфранко сидели вдали от Хемингуэя. Она понимала, что места рядом с Хемингуэем принадлежат тем, кто организовал эту встречу. Что ж, пусть посидят с ним другие. Она видит его и беседует с ним почти каждый день, к тому же, наедине. Не каждому, из сидящих сейчас за столом, такое дано.

Как обычно, Хемингуэй предложил начать ужин с виски. Ему не возражали. Все привыкли к тому, что он выпивает достаточно много, и в основном, крепкие напитки. Сегодня он должен рассказать о корриде и, как поняла Адриана, для такого рассказа нужно вдохновение. А что, как ни виски, дает вдохновение. Но потреблять его в таких дозах…. Адриана, встречаясь с Хемингуэем, видела, что он много пьет, и пришла к выводу, что алкоголь ему заменяет лекарство. После его приема он становится более уверенным в себе. Да, несмотря на свою молодость и незнание психологии, Адриана стала понимать психическую сторону выпивок Хемингуэя. Другие же могли увидеть в Хемингуэе, алкоголика. Но у Адрианы сладко замирало сердце, когда Хемингуэй с поднятой рюмкой, молча обращался к ней и пил за нее. Другие не понимают его действия, не видят, что он в этот момент молча говорит только к ней. В его молчаливом обращении было что-то ритаульное, многозначительное и непонятное. Но как все романтично! Недаром, так тревожно-сладостно замирает ее сердце от неизвестности будущего. Пусть он чаще наливает в свой бокал вина или виски, пусть такое состояние у нее длится как можно дольше. Как приятна восемнадцатилетней девушке такая неопределенность! Какие романтические мечты она порождает! И как страшно… Но об этом Адриана старалась не думать.

Мэри за столом больше молчала. Вниманием Хемингуэя овладели графиня Аспазия и барон Франчетти. Афдера, в редкие мгновения не занятости Хемингуэя разговором, пыталась обратиться к нему. И он ей коротко отвечал. Но главное внимание Хемингуэй уделял Аспазии, с которой не виделся много лет. Мэри понимала, что сейчас не она здесь главная фигура и скромно молчала, изредка отвечая на любезности барона.

Зоркая Аспазия не могла не заметить, что Хемингуэй часто бросает взгляды на Адриану и поднимает рюмку в ее сторону, как бы приветствуя ее. На правах старой дружбы, она спросила об этом Хемингуэя прямо и открыто. Для такого вопроса у нее были все основания, заложенные прошлыми встречами:

–Что это за девушка, на которую ты постоянно смотришь, Папа?

Хемингуэй склонился к ее уху и прошептал:

–Эта девушка – мое вдохновение.

Аспазия сразу же все поняла:

–Тебе, как всегда, необходимы вино и женщины. Только в них ты находишь себя и свое вдохновение.

–Ты права, как и десять лет назад. Мне они необходимы, как автомобилю бензин. Своего горючего давно не хватает. Нужна принудительная подпитка.

–У тебя хороший вкус сохранился до старости. – С улыбкой одобрила его новый выбор Аспазия.

Видимо, она не испытывала к Хемингуэю чувство ревности – их любовь осталась в прошлом. Но осталась. Вернее, законсервировалась. И вряд ли кому-то из них нужна любовь десятилетней сохранности. Любовь всегда свежа. И они оба это прекрасно понимали. А ревность – дурной запах от прошедшей любви. Поэтому не стоит глубоко ворошить прошлое – им надо уметь ностальгически наслаждаться.

–Ты снова права, графиня. Люблю все качественное.

И Хемингуэй неудержимо засмеялся от своих слов. Аспазия тоже засмеялась. В этот раз на его смех последовала только улыбка, сидящих рядом. Чтобы все смеялись – надо, чтобы все слышали, что сказано. А никто не слышал его перешептывания с графиней.

Но их разговор слышала Мэри. Каким-то особым женским чутьем она разобрала, что говорил Хемингуэй гречанке. И у нее впервые открыто шевельнулось чувство ревности. Но не к Аспазии, – она для Эрнеста пройденный этап, а к итальянской графине, открывающей новый этап его вдохновения. Мэри напряглась и ее остренькое лицо, еще более обострилось.

«Этап вдохновения – хорошо! Но, а если у него открылся новый этап другой любви? Не моей? – Тревожно подумала она. – Надо позже все, как следует обдумать. А сейчас следует оставаться женой писателя».

Она осторожно приподняла глаза и посмотрела на Адриану. Но та говорила с соседом по столу. Но словно почувствовав ее взгляд, Адриана посмотрела на Мэри. Их глаза встретились. Может быть, в первое мгновение Адриана увидела в них открытую вражду. Но Мэри быстро взяла себя в руки и улыбнулась девушке, растопив тем самым подозрения в недоброжелательном отношении к ней. И Адриана улыбнулась ей в ответ. Жена и дочь – одинаково любящие своего мужа и отца и понимающие друг друга.

«Она все понимает. – Подумала Адриана. – У нас с Хемингуэем чистые отношения».

«Надо серьезнее присмотреться к их отношениям. – Подумала Мэри. – Она ребенок по возрасту, он ребенок по характеру».

И они снова улыбнулись друг другу.

–Папа! Ты обещал рассказать о бое быков. – Громко сказала Аспазия. – Может пора приступить к корриде?

Хемингуэй ответил сразу же, не стал ждать дальнейших уговоров.

–Корриду надо видеть. Рассказывать о ней, тоже самое, что пить чай вместо вина. А во время корриды все пьют перно. Только это вино может одновременно возбуждать душу и охлаждать мозг. Перно незаменимо во время корриды…

–А сама коррида?

–Чтобы увидеть красивый бой матадора с быком надо не покидать корриду ни на минуту. Придти первым к началу схваток и уйти последним из цирка. И так каждый день. Только тогда можно увидеть один-единственный, действительно захватывающий всего тебя, бой. А то можно уйти разочарованным после одного-двух боев. Останется в памяти глупое выражение недоумения на морде быка – зачем его вывели на арену? Оставьте меня в покое! Даже, когда быка мучениями доводят до бешенства, он борется за то, чтобы его оставили в покое. Быки от природы не драчуны. Они жаждут спокойной жизни.