Последняя любовь Хемингуэя

Валерий Борисов

Последняя любовь Хемингуэя

Пролог

Эрнест Хемингуэй

Жизнь – река, стремительно несущаяся от своего истока-родника, в просторный океан. Я вижу, как кто-то мчится по реке жизни на байдарке, проскакивая все ее пространство быстро и легко, не заметив красоты берегов и островов, глубины воды и бесконечности неба, чтобы разбиться на порогах или сгинуть в водопаде. А может судьба будет милостива к нему и поможет обойти все препятствия на жизни-реке. Люди! Возьмите индейское каноэ, на котором нахожусь я. Оно, позволяет грести против течения, причаливать к берегам с красивыми лугами, лесами, горами, на нем можно замереть на месте и рассматривать живущих в воде, разговаривать с далекими звездами. Копайтесь в русле реки, стремитесь, к холодным планетам! Везде увидите жизнь. Я борюсь со стремниной на каноэ, и предлагаю вам – пересаживайтесь ко мне, вместе будем грести против течения, преодолеем все пороги и водопады. Мы дольше продержимся на глади воды, нас будет медленнее сносить к бездне водопада. Мы увидим прекрасное – в десятки или сотни раз больше, чем те, кто отдался во власть реки потому, что боремся с неудержимым течением жизни. Мы сами поднимем бури, шквалы и ураганы, а потом с потерями прорвемся сквозь, созданную нами стихию. Мы научим тех, кто проносится мимо нас на байдарках, придерживать скорость и приставать к берегу и нашим островам любви, надежды и веры. Мы их уговорим пересесть на наше каноэ и постараемся выгрести вверх по течению на великий простор океана.

Да, именно так!

Все реки текут из океана, а заканчиваются бурными водопадами.

Прошлое всегда больше и значительнее будущего…

Мы атомы молекулы, созданной собственным воображением!

Что такое? Я пишу книгу или сплю? За окнами темная тропическая ночь. Ночь Кубы… А ночью я никогда не писал книг. Значит, не сплю и не пишу. Значит, снова бессонница. Сколько лет она длится во мне? С первой мировой войны или со второй? Наверное, с тех пор, как в Берлине и в Токио были подписаны капитуляции, и я не могу найти героическую личность, и не о чем стало писать. Мне для работы необходим бурный исторический фон и смятенный герой, выпадающий из этого фона.

Фона и героя нет! Я оказался не готовым к изображению мирной жизни.

Восемь лет творческого простоя. После «Колокола…» не написал ни одного романа, даже хорошего рассказа. Оказался неспособным влиться в обыденную жизнь с ее повседневными не героическими заботами, мелкими проблемами и страстями.

Мне необходим Колокол…

По ком он звонит?

Не знаешь до сих пор! Он звонит по своему создателю. Колокол напоминает всем, что он кем-то и когда-то создан.

Человеком!

И он обязан звонить, потому что сотворен из человеческой души. А человеческие руки отлили только его плоть. Когда-то он застонет звоном. Я давно изваял свой Колокол… На трех войнах!

Где-то на столе осталось немного виски. Надо выпить и забыть все. Прежде всего, прошлое, потом настоящее… И не думать о будущем.

Теплое виски, противно растекается во рту. Ничего! Зато сейчас станет легче в душе. Вот уже легче. Виски растекается теплом в груди, рукам, ногам… Как утренний туман над морем у Кохимары заползает в голову, пеленает мягкой кошачьей лаской мозги и мысли.

Сегодня я должен заснуть. Впереди – только остаток жизни из таких ночей. Бессонница! Сколько времени она меня преследует? Кажется, три года. И я не могу написать что-то большое. Такое, чтобы на меня снова обратили внимание.

Спорили, ругали, вознесли до небес!

Неужели выдохся, как изношенный боксер! Не выдержал всех пятнадцати раундов боя и, валишься с ног от усталости и равнодушия к себе уже в двенадцатом раунде. Мой, более выносливый и молодой соперник, специально входит в клинч, додерживая меня до пятнадцатого раунда, чтобы на последней секунде схватки нокаутировать. Красота зрелища! Что может быть лучше такой красоты?! Зрители оценят благородство противника, – он им доставил наслаждение, а мне, всем известному, позор. Какой сейчас раунд? Двенадцатый, а может только десятый? И я уже выдохся?

Держись, старик!

Вдохни густого, от животного неистовства людей, воздуха!

Взгляни на свою любимую, которая тебя безмерно любит. Ее широко распахнутые глаза в слезах. А в них любовь! Соберись с силами, продержись до четырнадцатого раунда и выиграй пятнадцатый. Где же глаза любимой? Их нет. А значит неоткуда взять новые силы.

Ты всегда любил открытые глаза. Где они сейчас?

Осталось еще виски? Есть немного. Сейчас засну. Так с каких пор ты перестал спать ночами? Три года назад? Обманываешь себя, старик! Ты не спишь тридцать лет из сорок девяти, пока, прожитых тобой. Ровно тридцать лет назад, когда выносил с передовой раненого итальянского снайпера, немецкая мина раздробила тебе обе ноги. В довершение всего, пуля австрийского пулемета перебила колено. А итальянского снайпера ты зря тащил на себе, – он оказался мертв. Вот почему ты не спишь? Ты боишься войны! Тебя тот бой напугал на всю жизнь. Ты жизнью бравируешь днем, чтобы трусливо не спать ночью.

Ты тогда был молод. Всего – девятнадцать! Тридцать лет прошло…

…Как быстро пробежало время! С тех пор я не посещал место ранения. А был же в Италии не раз!

Скоро мне – пятьдесят. Пора подводить итоги. Надо поехать в Италию помянуть погибших, себя вспомнить. Да, пора себя вспоминать.

Ну, вот, от воспоминаний заныли ноги. Осколки зашевелились. Меньше вспоминай прошлое! Где виски?

А теперь попробуй заснуть. Так, чтобы ничего не вспоминать!

Всегда не вспоминать…

Мэри Хемингуэй

Когда меня спрашивают: «Трудно ли быть женой Хемингуэя?», я всегда с улыбкой отвечаю: «Трудно!» Но никто не знает, что мне хочется сказать честно: «Тяжело!» Эрнест сложный человек, импульсивный, живущий чувствами, а не сознанием. О его неординарности писали, пишут, и будут писать. И мне не просто трудно, а очень тяжело, в глазах всего мира поддерживать, созданный им самим, образ разгульного парня и гениального писателя. Я, как жена, обязана добавлять, что-то новое, к легенде его жизни.

Но, увы! Но должна честно признаться, у меня это плохо получается. Я по профессии журналист и всегда любила свою работу. Но, как я сейчас не ненавижу своих собратьев по перу. Раньше я не замечала, а сейчас вижу, что они суют свой нос, где не следует и куда не положено. Думаете приятно читать в газетах статьи, что за время совместной жизни со мной Хемингуэй не написал ни одной книги? Вроде, что-то пишет, но не публикует. Получается, что я не его муза. С первой женой Хедли он написал «Фиесту», с Полин – «Прощай оружие!», с Мартой – «По ком звонит колокол». А со мной – пока ни одного романа. Вот и получается, что все прошлые жены вдохновляли его, а я – нет. Разве не тяжело и не обидно?

Тяжело видеть, как он мучается, не спит ночами, и понимать – у него творческий упадок. А я не способна вывести его из заказанного им состояния. Что же предпринять? Как быть? Он просто выдохся. Я это вижу, все это видят. Но он хочет продолжать свой бег, через силу, и обязательно по пересеченной местности. Я должна вдохнуть в него новые силы. Стараюсь. Но он их не принимает.

Конечно, он постарел. Сильно сдал здоровьем, стал раздражительным, бывает, не сдержан, особенно со мной. Больше любит море, спиртное и мечты о прошлом. Понимаю, что я для него не любовь, а хозяйка дома, критик творчества, наконец, жена, но не любовь. А кусочек любви ему сейчас иметь необходимо. Как его найти в себе, передать ему, чтобы он зажегся и больше не угасал?

Может поменять обстановку? Куда-то съездить? Пусть отвлечется, а может и развлечется. Все ему так советуют. Все хотят, чтобы он снова стал тем же Папой Хемом, каким был недавно.

Я его жена и обязана сделать все, чтобы мое имя вошло в историю и литературу рядом с именем Эрнеста. Вряд ли он, в случае развода со мной, найдет новую любовь. На любовь он уже не способен. Я его последняя жена и мы оба это прекрасно понимаем.

Я его последняя любовь и об этом должны все знать!

Тяжело жить в тени великого человека.

Знайте об этом.

Адриана Иванчич

Мне восемнадцать лет – графиня из древнего далматинского рода. Я не славянская графиня, а итальянская, несмотря на свою фамилию, необычную для Италии. Я стесняюсь называть себя графиней. Настоящие князья и графы живут намного лучше нас. В годы войны мой отец был генералом, и его убили партизаны. Часть имущества, после войны, у нас отняла новая власть, и мы живем далеко не богато. Наша семья – последовательные католики и мы чтим все предписанные обряды. Я их тоже стараюсь соблюдать, насколько это возможно.

Я окончила гимназию и пока больше нигде не учусь. Но серьезно занимаюсь рисованием и стихами. У меня много друзей и подруг и со всеми нахожусь в прекрасных отношениях. Я жду своей судьбы.

Моя душа полна Овидием, Платоном, Д’Аннунцио. Я выросла в годы войны и иностранные писатели, особенно англосаксы, оказались вне поля моего зрения.

Хемингуэя, до сих пор, вообще не читала. Слышала от друзей, что есть такой писатель, которым восторгается мир.

Если бы мне, в мои восемнадцать лет сказали, что встречусь с Хемингуэем, и между нами вспыхнет любовь, а ее пламя будет обжигать своим жаром наши сердца долгие годы, то я бы никогда не поверила этому человеку. Посмеялась бы над ним и его неудачной шуткой.

Неужели я вдохновляла Хемингуэя в жизни и творчестве, в его последние годы? Была песней? Через океан.

Неужели я любила Папу? Первой и последней любовью…

Глава 1. За океаном – Венеция

«—Ты моя последняя, настоящая и единственная любовь».

«За рекой, в тени деревьев».

Хемингуэй оставил свой «бьюик» на окраине Фоссальты.

– Подождите меня, пожалуйста, здесь. – Сказал шоферу.

Он пошел от Фоссальты, вдоль Пьявы, заросшей по берегам камышом. Мутно-синяя вода в реке будто остановила свое течение, в крайнем случае, текла лениво. Место, где его ранило, найти было нетрудно. Вот излучина реки. Здесь когда-то стояли тяжелые пулеметы. Вот воронка от мины, навечно оставившей в его ногах свои осколки. Воронка густо заросла травой, но козы и овцы выщипали ее и углубление в земле хорошо видно. Сейчас воронка больше напоминала лунку для игры в гольф. Ошибиться было невозможно. Тридцать лет назад он знал каждую выемку на этом пятачке. Чуть дальше, в пятидесяти метрах отсюда, в окопах сидели австрийцы. И еще друг против друга – снайперы. Их – австрийские и наши – итальянские. Покажется макушка над бруствером, и нет солдата – или австрийского, или итальянского. Да, он не мог ошибиться. Это была воронка от его мины. Тогда все поле состояло из них. Оно тогда само было сплошной воронкой. Хемингуэй еще раз оглядел все вокруг. Сомнений не было – это его место. Точно!

Хемингуэй осмотрел осеннее поле. «Надо бы это место удобрить. – Подумал он. – Надо показать свое отношение к войне. Пусть будет плодороднее земля». Но невдалеке, по полю войны, ходили люди. Пастухи – взрослые и дети, пасли овец и коз. Оправиться даже по малому на место, где тридцать лет назад пролилась его кровь, он не мог. Ему мешали.

Хемингуэй вздохнул и вынул из кармана складной золингеймский нож. Щелкнув, открылось лезвие. Он склонился над заросшей воронкой и ножом по кругу вырыл аккуратную ямку. Потом вытер о подошву ботинка лезвие, закрыл его и сунул в карман. Еще раз посмотрел по сторонам и достал бумажку в десять тысяч лир. Положил ее в ямку, прибросал дерном и притоптал. Эта сумма полагалась ему за итальянские ордена, которыми он был награжден.

«Вот так! – С горьким удовлетворением размышлял Хемингуэй. – За «Серебрянную медаль за военную доблесть» Италия платит своим ветеранам пятьсот лир в год. За «Крест Виктории» – десять гиней. Медаль «За отличную службу» ничего не стоит. «Серебряная звезда» – тоже бесплатная. Двадцать лет мне платят деньги за эти побрякушки. Я отдаю эти деньги обратно той войне. Теперь все в порядке. Мы с ней в расчете. Пока в деньгах. Но как с ней рассчитаться в остальном? До сих пор не могу и не знаю. Раны о ней напоминают, и внутри что-то щемит. А земля зажила. Какая трава! Все понятно. В земле дерьмо, деньги, кровь. А еще железо. Да нога Джино и обе ноги Рандольфо. И еще твоя правая коленная чашечка. А сколько еще рук и голов? Чем не памятник восемнадцатому году? Страшный памятник на Пьяве! Никто его только не видит. Все забыли прошлое. Кроме нас. Меня»…

Хемингуэй посмотрел на Пьяву, на вновь отстроенную Фоссальту, которую он видел когда-то разрушенной и плюнул в реку. К его удивлению комок слюны долетел до воды. А в ту раненую ночь, он не мог плеваться, все пересохло во рту, и слюны не было.

«Научился!» – Со злым удовольствием подумал о себе и медленно пошел обратно к машине.

–Проснитесь. – Сказал, задремавшему за рулем, шоферу.– Едем обратно в Венецию.

Машина тронулась и поехала вдоль каналов, обсаженных ивами. А мозг снова непроизвольно вспоминал:

«Когда-то наше наступление закончилось страшной бойней. Трупы сбрасывали в каналы, чтобы расчистить дорогу. Нижние шлюзы были в руках австрийцев и поэтому на запоре. Вода стояла без движения, и раздувшиеся трупы моих товарищей плавали в ней. А сейчас в канале плавают утки и гуси, да рыбаки ловят на удочку рыбу. В воде, сохранившей вкус войны. Птица не знает, люди не помнят! А вода-то жирная».

Хемингуэй отвернулся от канала и стал смотреть, на надвигающуюся по шоссе, Венецию. Город волновал его также, как и тогда, когда ему было восемнадцать лет, и он увидел его впервые. Тогда, в спешке войны, Хемингуэй ничего в нем не понял, только чувствовал, как все в Венеции красиво.

…Мэри глядела в взволнованное лицо мужа.

«Неужели он становится самим собой?» – С надеждой подумала она о нем, а вслух произнесла.

–Эрни! Где ты был? Все хорошо?

–Да, моя дорогая мисс Мэри. – Так он называл миссис Хемингуэй. – Я встретился со своими друзьями из той войны. Я отдал долг войне…

–Эрни! Ты выглядишь сейчас таким мудрым и ликующим, на все сто долларов. Я так за тебя рада. Правильно мы сделали, что поехали в Италию. Какие у нас дальнейшие планы? Нас приглашает граф Карло Кехлер к себе в Кортина Д’Ампеццо.

–Мы хорошо погостили у его брата Федерико. Поедем и к Карло. Но позже. Хочу закончить очерк о Гольфстриме. Журнал просит. А я затягиваю сроки…

–Хорошо, Эрни. Делай, как знаешь. А потом снова поедем в Кортина, покатаемся на лыжах. Ты будешь охотиться на куропаток.

–Да. Поедем охотиться на куропаток.

1

Из письма Чарльзу Скрибнеру

Венеция.

Декабрь 1948 г.

Дорогой Чарльз!

…Работаю над романом о море, земле и воздухе. Сейчас пишу о море. Это самая трудная часть романа, которая охватывает период с 1936 по 1944 год.

…Работа идет медленно. Во-первых, мучает постоянный звон в ушах. Из-за него, проклятого звона, я вынужден в течение пятнадцати месяцев, каждые четыре часа принимать лекарства. Иногда задаю себе вопрос – по ком этот звон? Во-вторых, я хочу написать так хорошо, как не писал еще никогда в своей жизни…

…А Италия прекрасна, даже зимой. А Венеция – само чудо. Здесь хочется жить и работать…

Первая половина зимы 1948 года в Кортина Д"Ампеццо выдалась теплой и дождливой. Декабрьская непогода перешла в январь.

–Неудачная зима для отдыхающих. – Констатировал Карло Кехлер, обращаясь к Хемингуэям. – Но зато для охоты на уток – лучше погоды не бывает.

–Да. – Ответил Хемингуэй глухим голосом. Он немного простудился, но от утиной охоты отказываться был не намерен. – Сегодня барон Франчетти будет нас ждать на утиную охоту.

–Он давно мечтает показать вам свой заповедник. – Произнес граф Кехлер. – Барон создал прекрасный уголок заповедной природы, где все оборудовано для охоты. Охотнику лишь нужно подождать, когда зверь подойдет или птица подлетит прямо к нему, нажать на спусковой крючок. И дичь твоя.

–Конечно, лучше побродить по лесу и самому найти дичь, но в такую погоду… – Хемингуэй замолк, подбирая выражение.

–Эрни! – Вмешалась в разговор Мэри. – А может, мы действительно подождем несколько дней, пока не наладится погода. Ты ж простудился…

–Мы обещали барону, и он нас ждет. Нельзя его подводить.

–Я ему позвоню и извинюсь. Барон деликатный человек и все правильно поймет.

–Невозможно. Я настроен на охоту.

–Хорошо, милый! Только оденься по сезону.

Граф Кехлер, слушавший разговор Мэри и Эрнеста, произнес:

–Как я понимаю, охота на завтра не отменяется. Тогда, после полудня мы выезжаем. Я заказываю две машины.

–Не надо двух машин. Поедем на моем «бьюике». Недаром я вез его сюда из-за океана. Там места всем хватит.

–Я думал об этом, но не смел предложить. – Галантно ответил граф, как истинный аристократ. – Тогда активно готовимся к отъезду. Да, в машине останется место для моей знакомой, которую я хочу посадить к нам по дороге?

–Конечно. Даже в переполненной машине всегда найдется место для вашей знакомой.

Граф ушел, а Мэри подумала: «Пусть Хем немного отдохнет. Он в Европе посвежел и с увлечением продолжает писать роман. Раз ему нужна охота в такую погоду – пусть будет так».

…Выехали на машине позже, чем предполагали. Хемингуэй, почему-то, захотел почистить свое ружье, и все задержались. Карло Кехлер был спокоен, – он знал, что сегодня все равно они уедут. Единственное, что он произнес, не обращаясь конкретно ни к кому:

–Моей знакомой, видимо, придется подождать на перекрестке. Не пошел бы дождь.

Хемингуэй, извиняюще ответил:

–Мы будем гнать машину на полной скорости. «Бьюик» – лучшая марка американских автомобилей. Вашей знакомой долго ждать не придется.

Но, как только выехали, сразу же начался дождь – мелкий и частый. Хемингуэй недовольно хмурился и ерзал на переднем сидении, рядом с шофером, всеми своими двести двадцатью фунтами веса. Он чувствовал вину за задержку с отъездом.

Шофер под дождем не мог быстро гнать машину, и к перекрестку Латисана—Удино они подъехали с большим опозданием.

–Притормозите здесь. – Попросил граф Кехлер шофера. – Видите, девушку под дождем. – Он сделал паузу. – Совсем, бедная, промокла. Она ждет нас. Позовите ее? – Попросил он шофера.

Шоферу не сильно хотелось вылезать под дождь и он, приоткрыв дверцу, начал махать девушке рукой. Та смотрела на машину, но не двигалась с места.

Недовольный действиями шофера, Кехлер снова сказал:

–Ее звать Адриана. Крикните?

–Сейчас позову. – Вместо шофера ответил Хемингуэй и, опустив боковое стекло дверцы, крикнул:

–Адриана! Эй! Вы слышите? Идите сюда?

Девушка, закутанная пеленой дождя, удивленно повернула к ним голову, но продолжала стоять на месте. Она, будто бы, не понимала, что машина пришла за ней.

–Адриана! – Еще раз, на этот раз громче, крикнул Хемингуэй и махнул ей из окна рукой.

Девушка, неуверенным шагом пошла к ним, настороженно рассматривая незнакомый автомобиль. И тут граф тоже окликнул ее в приоткрытую дверь:

–Адриана! Быстрее же!

И только тогда девушка ускорила шаг.

–Ты, что нас не узнала и не слышала, как мы тебя зовем? – Обратился к ней с упреком Кехлер. – Садись быстрее!

Девушка протиснулась на заднее сидение, тряхнула головой, и с ее мокрых волос на всех полетели дождевые брызги.

–Слышала! Да, как вас узнать в такой машине? Вы всегда ездили на итальянских… Не ожидала увидеть вас в американском авто. Где вы его раздобыли? – В ее голосе слышалось явное недовольство их опозданием.

–Это знаешь, чья машина?

–Премьер-министра или президента? – С иронией спросила девушка.

–Адриана – это Хемингуэй. – Вместо ответа на ее ироничный вопрос, граф представил хозяина машины.

Хемингуэй грузно, вполоборота повернулся к девушке. Внимательно взглянув на нее, он устало улыбнулся:

–Извините, Адриана, за опоздание. Это я виноват. Вы давно нас ждете?

–Недавно. Часа два. – Тихо ответила Адриана, смущенная пристальным взглядом Хемингуэя, и ее недовольство и ирония куда-то исчезли. Ей уже не хотелось громко возмущаться.

–Вы, наверное, промокли насквозь? – Вмешалась в разговор Мэри, злившаяся до сих пор на мужа, не сумевшего вовремя собраться в дорогу. – Эрнест, видишь, до чего доводят твои долговременные сборы. Девочка промокла…

–Нет. Я не промокла. У меня плащ прорезиненный… – Возразила Адриана все также тихо, не отводя глаз от Хемингуэя. Его сочувствующе – виноватый взгляд почему-то заставил ее забыть злость на них, скопившуюся за два часа ожидания под зимним дождем. Но тот, недовольный вмешательством жены, уже отвернулся от девушки и стал смотреть сквозь мутную водяную пленку стекла на дорогу.

–Возьмите плед. Согрейтесь. – Участливо проговорила Мэри и положила на ее колени одеяло. – Вот вам платок. Вытрите лицо.

–Мисс Мэри. – Сказал Кехлер, обращаясь ко всем. – Адриана, как и я, еще и графиня.

–Какая я графиня! – Смущенно ответила девушка, вытирая платком Мэри мокрое лицо и густые волосы.

Адриана смотрела в тронутый сединой затылок Хемингуэя. Но тот больше не оборачивался к ним.

Барон Франчетти встретил их у ворот своей усадьбы с широко распростертыми руками. Его радостный вид показывал, что он до глубины души обрадован приездом гостей.

–Дорогой Эрнест! Милая, мисс Мэри! До самого вашего появления, не был уверен, что вы к нам явитесь. И все из-за погоды – будь она не ладна! Я так рад! Так рад. – Барон не мог выразить своего удовлетворения их приездом. – Все в дом! Немедленно сушитесь и переодевайтесь. Гости для встречи с вами уже съехались. Стол накрыт. Ждем только вас! Увидеть и познакомиться с вами желают князь…, граф…, барон…

Барон Франчетти перечислял наиболее именитых гостей сегодняшнего ужина. Кажется, он назвал и виконта. Назвал или мне послышалось, думал Хемингуэй, проходя с Мэри в отведенные для них комнаты.

Ужин был великолепен. Барон постарался на славу, встречая знаменитого писателя.

Хемингуэй скользил взглядом по лицам гостей. Адрианы не было. Граф Кехлер пояснил, что она сегодня решила лечь спать пораньше. Боится заболеть и пропустить охоту. Она очень сильно промокла под дождем.

Хемингуэй чувствовал себя виноватым перед ней.

2

В четыре часа Адриану разбудил стук в дверь. Не тот аккуратный стук, которым чопорные служанки будят изнеженных барышень, намекая своим господам, что давно пора вставать, скоро завтрак, а призывные удары – пора на охоту! Спешите, а то все проспите.

Адриана поспешно натянула на себя охотничий брючный костюм. Немного помучилась, надевая утепленные резиновые сапоги и, бегом, выскочила во двор. Там уже толпились все те, кто решил пойти охотиться на уток. Пешком двинулись к каналу. На берегу рассаживались по большим лодкам, и гребцы везли охотников по каналу в глубь лагуны. У Адрианы радостно билось сердце, – она впервые участвовала в настоящей охоте на уток. Вскоре лодки причалили к островку в заливе. В темноте можно было разглядеть сарай. Это был охотничий домик, стилизованный под старину, на манер крестьянского строения. Отсюда охотники разъезжались на маленьких лодках по охотничьим засадам. Здесь гребцами были настоящие егеря, знающие охоту и умеющие ублажать знатных гостей.

Адриана обратила внимание, что она прибыла сюда на последней лодке. Те, кто приехал раньше, по одному с егерями, уже уплывали вглубь лагуны, туда, где стеной стояли густые заросли камыша. Но ее и других начинающих охотников, снова посадили в большую лодку, в которой они сюда приплыли, и вскоре высадили на другом островке, недалеко от охотничьего домика. Егеря небрежно разбросали возле них чучела уток и дали ружья.

До Адрианы дошло, что именно таким стрелкам как она, достались самые худшие места. Настоящие охотники забились в глубь залива, где вдали от людей зимуют утки – в камышах, на песчаных косах.

Что делать? Надо было устраиваться на указанном егерями месте. А место представляло собой простую бочку, врытую в землю, прибросанную сверху для маскировки, камышом и ветками, куда она и влезла.

Было темно, но Адриана разглядела на неподвижной глади воды тихо скользящие лодки. Егеря заканчивали приготовления к охоте. Она крепко сжимала в руках ружье, приготовившись по первому зову уток начать по ним стрельбу. Но все было тихо, а в темноте к тому же плохо видно. Правда, звезды стали немного блекнуть, обещая долгий зимний рассвет. Вскоре Адриана почувствовала холод. Мороз пролез вначале в ноги, а потом стал забираться выше. Конечно, какой это мороз, если в любой момент готов пролиться холодный январский дождь. Но все равно не жарко.

Рассвет не торопился, и Адриана, незаметно для себя задремала. Снились какие-то обрывки снов, не соединенные в общий сюжет. Периодически появлялись охотники, наводящие на нее свои ружья, но не стреляли, а почему-то проходили мимо пешком по воде. И вот из темноты вышел огромный, как медведь, охотник и навел на нее ружье. Она не успела разглядеть его лица, как раздался выстрел. Адриана закричала от страха и… проснулась. Одиночные выстрелы, дуплеты сливались временами в гул и раздавались будто бы над самым ухом. От страшного сна и грохочущих рядом выстрелов она вздрогнула всем телом и, закричав, в растерянности стала выбираться из бочки. Но рядом раздался крик: