Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI

Но вернемся к основной нити рассуждения.

Третий уровень функционирования идеологии – народные представления и верования, совокупность разрозненных мнений, большей частью неосознанных и неоформленных, составляющих мироощущение масс. Однако философию, которой не удается создать идеологическое единство между «низами» и «верхами», народом и интеллигенцией, ожидает крах. Интуитивно это чувствовали народники 70-х годов, участники «хождения в народ» и члены «Земли и воли». И народовольцы, идя в народ, стремились пробудить ото сна крестьянскую массу, поднять ее на уровень сознательного действия во имя социализма. В 1870-х годах они еще не видели действительных путей к интеллектуальному и политическому подъему массы. И не могли видеть их, пока оставались в системе мышления Чернышевского, – значение развития капитализма для «воспитания» массы, историческую миссию пролетариата как могильщика буржуазного строя можно было осознать только в совершенно иной концепции действительности – на основе пролетарского социализма. Тем не менее следует признать большой заслугой революционного народничества, что, несмотря на все теоретические зигзаги и практические трудности, оно создало в среде передовой русской интеллигенции прочную традицию решения общественных вопросов путем обращения к массам, к самостоятельности низов.

Итак, если на уровне мыслителей, философов мы видим определенное снижение теории – здесь, несомненно, сказались и личные потери, которые понесло освободительное движение (хотя и не только они), то на уровне формирования собственно идеологии происходит явный прогресс. Несмотря на спад крестьянского движения, в целом для общественной жизни России во второй половине 1860-1870-х годов характерен рост демократических сил, более резкое размежевание революционного течения от либерализма, напряженные поиски путей в народную массу, поворот к боевым действиям против самодержавия[19].

Революционно-демократическое движение вступает в свой воинствующий фазис, ставит на повестку дня вопрос о непосредственном революционном действии. То, что Чернышевский намечал как теоретически возможную альтернативу капиталистическому пути, рассматривается теперь революционерами как вопрос непосредственной практики.

Мы не будем сейчас касаться причин, обусловленных возникновением идеологии действенного народничества[20]. Для нас здесь важно другое: демократическое движение на грани конца 1860-1870-х годов втягивается в новую фазу, ставит перед общественной мыслью новые, специфические вопросы.

Настроение и проблемы разночинной интеллигенции того периода хорошо передаются словами Салтыкова-Щедрина, сказанными им, правда, в другой связи: «Когда действительность втягивает в себя человека усиленно, когда наступает сознание, что без нашего личного участия никто нашего дела не сделает, да и само собою оно ни под каким видом не устроится, тогда необходимость сознать себя гражданином, необходимость принимать участие в общем течении жизни, а следовательно, и иметь определенный взгляд на явления ее представляется настолько настоятельною, что едва ли кто-нибудь может уклониться от нее»[21].

Речь шла о том, чтобы превратить социалистическую доктрину Чернышевского в революционную практику, сделать миросозерцание активной нормой поведения, перейти от философии к политическому действию, обусловленному этой философией. Перед теорией ставится задача доказать, что условия, необходимые для успеха революционного действия, уже существуют, что воля не только соответствует исторической необходимости, но и сама является «историей» в момент ее прогрессивного развития.

До сих пор роль теории сводилась в основном к объяснению происходящего, к обоснованию необходимости и неизбежности социализма. Теперь от теории требуют такого истолкования социальных процессов, которое позволило бы революционерам действовать. Теорию «крестьянского социализма» нужно было воплотить в систему принципов политической стратегии и тактики, способных реализовать выдвинутую доктриной цель. В общую картину действительности вводился новый компонент – «воля человека», который существенно менял всю перспективу: исторические расстояния сокращались, далекое становилось близким, фактор времени начинал играть все более важную роль.

Новый тип мышления – его можно назвать практически-политическим – исходит из реальности, однако «исходить из реальности» означает для новых идеологов народничества не приспособление к ней, а прежде всего учет возможностей, возникающих в ходе сознательного вмешательства человека в действительность. Критикуя механистический детерминизм, Ткачев, например, материалист по своим взглядам и противник «субъективного метода в социологии», видит специфику исторической действительности как раз в том, что она не существует вне и помимо деятельности людей. Вне практики, вне воли человека мир нельзя правильно понять. Социальная реальность, по Ткачеву, обладает значительной «степенью свободы». Пределы возможного в истории настолько подвижны, что люди, активное меньшинство, способны вносить «в процесс развития общественной жизни много такого, что не только не обуславливается, но подчас даже решительно противоречит как предшествующим историческим посылкам, так и данным условиям общественности»[22].

Правда, освобождаясь от абстрактного противопоставления человека окружающему миру, протестуя против исторического фатализма, провиденциализма, идеологи действенного народничества сплошь и рядом оказываются не в состоянии создать научную и материалистическую философию практики – они подходили к действительности как «идеологи» с точки зрения «истины», «справедливости», еще не умея обнаружить в самом историческом мире глубокие корни его преобразования. Эту концепцию революционного действия, исторической инициативы – явления нового по сравнению с Чернышевским – нельзя упускать из виду, критикуя с марксистских позиций ее субъективистскую (и активистскую) форму.

Критикуя субъективистскую народническую доктрину, Ленин подходил к ней с позиций марксизма, или «объективизма классовой борьбы», как он выразился в статье «О политической линии» (1912). «Если я скажу: новую Россию надо построить вот так-то с точки зрения, положим, истины, справедливости, трудовой уравнительности и т. п., это будет субъективизм, который заведет меня в область химер, – критикует Ленин народников. – На деле борьба классов, а не мои наилучшие пожелания определят построение новой России. Мои идеалы построения новой России будут нехимеричны лишь тогда, когда они выражают интересы действительно существующего класса, которого условия жизни заставляют действовать в определенном направлении»[23]. Но оценивать народников можно с позиций струвизма и с позиций марксизма. Струвист тоже против утопий народничества, но он критикует их с точки зрения «буржуазного оправдания действительности», ибо замазывает (как и меньшевик Неволин, оппонент Ленина) с помощью ссылок на объективную деятельность («новую Россию никто не строит, она строится в борьбе интересов») факт борьбы классов из-за того, кто будет строить и строит «новую Россию».

Народник 70-х годов – представитель сил, которые хотели строить новую Россию вопреки либеральной буржуазии, но которые еще не знали, не видели реальных путей социалистического преобразования России. [пропуск. – Рукописная помета М.Я. Гефтера].

Как мы видим, сравнение доктрины Чернышевского и народников 70-х годов, его последователей, необходимо проводить cum grano salis, учитывая, что революционные народники и в теории, и на практике ставят иные, чем Чернышевский, более высокие вопросы – о конкретных путях сближения с народом, воздействия на действительность, о наиболее целесообразных формах и методах революционной работы, то есть то, что еще не стояло в качестве первоочередной задачи перед родоначальником народничества. Поскольку Чернышевский занимался как теоретик политической тематикой, поскольку он просто обобщал опыт европейских революционных движений (русского опыта еще не было), то формулировал основные правила для политической партии, желающей быть эффективной силой. В концепции революционного действия Чернышевского начисто отсутствуют какие-либо жесткие схемы, которые он рассматривал бы как категорически предписываемые принципы политической тактики.

Не то у идеологов народничества 70-х годов. Революционеры ждут от них уже «точных» и жестких тактических схем, требуют исчерпывающего ответа на вопрос: что и как делать? В этом отношении весьма характерен эпизод с выработкой революционной программы П. Л. Лавровым[24].

Когда Лавров получил предложение издавать журнал, он не представлял себе ясно, на кого, на какие круги должно ориентироваться предстоящее издание. Предполагалось, что новый журнал явится выразителем взглядов радикальных литературных кругов. Был выработан первый вариант программы журнала «Вперед!», который затем распространялся среди радикально настроенной интеллигенции в России и кругах эмиграции. Вариант был отвергнут как абстрактный и не выражающий убеждений передовой молодежи, рвущейся к непосредственному революционному делу. Один из «чайковцев» так отозвался об этой программе: «Зачем нам иметь „Вестник Европы“ за границей, когда он уже есть в Петербурге».

Неудача с первым вариантом программы заставила Лаврова установить более тесные контакты с революционной молодежью. Для этого он даже перебрался из Парижа в Цюрих – центр русской революционной эмиграции того времени. Второй вариант программы носил уже следы компромисса с бакунистами, весьма влиятельными в русской революционной среде. Как писал сам Лавров: «Вторая программа была программою издания, которое не подчинялось многим пунктам бакунизма 1872 г. Имела в виду сохранить единство социально-революционного движения в России в принципиальном отношении: личные взгляды редактора могли в ней проявляться лишь в той мере, в какой они не вредили этому единству»[25].

Однако и второй вариант не удовлетворил бакунистов, добивавшихся более весомого представительства их идей на страницах нового издания. Переговоры зашли в тупик, бакунисты и лавристы превратились в две враждующие фракции.

В марте 1873 года Лавров пишет новую программу, которая и определила характер и направление журнала «Вперед!». Таким образом, «Вперед!» создавался под непосредственным воздействием революционных кругов России. Он явился, как выражается Б.C. Итенберг, равнодействующей тех сил русской революционной молодежи, которая решила посвятить себя делу народа, делу подготовки революции.

Зависимость направления лавровского журнала от настроений русской молодежи точно и четко определил народник Д. Клеменц. «Не Лавров создал петербургскую и московскую молодежь, не он сказал ей, что пора начать действовать, а, напротив, эта самая молодежь создала Лаврова; она вытащила его из мира трансцендентальной метафизики, в изучении которой он до того мирно проводил дни свои, на путь более живой деятельности; не он – ей, а она ему крикнула: „Вперед!“»[26].

Посев Чернышевского дал свои первые всходы.

Однако своеобразие (и трагизм) ситуации заключалось в том, что вырабатывать целесообразную тактику, прокладывать дорогу революционному действию революционерам-разночинцам пришлось в нереволюционной обстановке, когда масса была еще не способна немедленно понять необходимость революционного метода действия. Отсюда утопизм их попыток, фантастичность предлагаемых средств, субъективизм революционного мышления. За преодоление субъективистских иллюзий, приобретение политического опыта и подлинной революционной теории русское революционное движение заплатило трагедией разочарований и духовных кризисов, мученичеством тысяч и тысяч борцов из народников и народовольцев, но зато оно и училось по ускоренной программе, развивалось бурными темпами, освобождая последующие поколения революционеров от повторения ошибок анархизма и бланкизма[27].

Оно не потеряло «чувство исторического расстояния», о котором говорил Плеханов в работе «Социализм и политическая борьба», оно его в начале 70-х годов еще не имело, но постепенно, шаг за шагом, учась на тяжком опыте своих ошибок, расплачиваясь за каждый шаг кровью своих лучших борцов, оно приобретало политический глазомер, умение ходить по революционной дорожке.

Жертвы не пропали даром. Правильная революционная теория могла родиться только в ходе, в итоге преодоления практикой иллюзий народнической доктрины, не в обход движения и взглядов народничества, а именно в результате коррекции их, а затем и преодоления старой революционной доктрины. Только проверяя на практике открытые теорией решения, преодолевая, отбрасывая иллюзии «крестьянского социализма», можно было продвигаться вперед.

Существовала ли альтернатива этому способу революционного просвещения? Абстрактно говоря, да. Абстрактно можно предположить, например, что в силу каких-либо обстоятельств Русская секция Интернационала приобрела влияние на какой-то более или менее длительный срок в революционном движении России. Тогда русское демократическое движение, вполне возможно, развивалось бы более прямым путем, «не в союзе с анархизмом Бакунина, а в союзе с научным социализмом»[28]. Такая возможность существовала, и нельзя отрицать ее только на том основании, что она не осуществилась. Но столь же неправильно на основании того, что программа Русской секции более приближалась «по своим исходным началам к принципам Первого Интернационала к западноевропейской социал-демократии, чем какая-либо другая народническая программа»[29], возвеличивать ее, противопоставляя реальному историческому движению (осуществившейся альтернативе), объявлять, что «своей практической деятельностью и выдержанной тактикой Русская секция давала пример для всего российского движения»[30].

Русская секция, повторяем, абстрактно говоря, могла сократить муки родов правильной революционной теории, но не могла отменить сами роды. Избавиться от отсталой утопической теории возникшему революционному движению невозможно было путем чисто теоретическим, путем отказа от старого миросозерцания на основании доводов более высокой доктрины. В случае с теорией «русского социализма», как и во многих других, только суровая школа разочарования, только попытка осуществления теории на практике могла послужить наглядным уроком и способна была избавить революционеров от иллюзий, от которых революционеры, как констатировал еще Лабриола, не всегда охотно освобождаются на основании доводов разума. Более спокойный вариант – практическая деятельность и «выдержанная тактика» Русской секции Интернационала оказались не в состоянии стать примером «для всего российского движения», последнее развивалось другим путем, более трудным, зигзагообразным, но зато и более основательным.

Таким образом, идеология «действенного народничества» – не просто «уклонение» с пути Чернышевского, не просто ошибка, которую можно трактовать в моралистическом плане и осуждать задним числом, стоя на точке зрения более высокой теории. Ее можно и нужно рассматривать как своеобразный исторический «предел» учения, историческую форму развития революционной теории от утопии к науке. В русле этого движения неслучайно впервые наметился поворот русской общественной мысли к марксизму: только там, где есть беззаветный интеллектуальный поиск, плоть от плоти невиданного революционного героизма, неслыханные муки жертв, только там могли возникнуть новые точки роста теории, появиться сама потребность в изменении формы политического мышления. В мучениях решения проблемы социалистической революции народническое движение изменило и себя и свою цель.

Татьяна Сабурова, Бен Эклоф[31]. Народничество как мировоззрение и образ жизни: выходя за рамки идеологических категорий

В 1921 году приглашенная в Петровско-Разумовскую академию знаменитая Вера Фигнер, провозглашенная «иконой русской революции», столкнулась с неожиданной для нее ситуацией, фактически брошенным вызовом. В письме Михаилу Новорусскому она с горечью писала: «Мне подали штук 15-20 записок. Но было поздно, и я их там не читала, да и знала вперед, что будут запросы, на которые не очень охотно отвечала бы. Уж не раз случалось: „Каково мое отношение к существующему строю?“ или „Почему я не примыкаю к господствующей партии?“ Но я не ожидала, что в числе прочитанных дома записок будут, после моего выступления о „Народной воле“ и ее историческом значении, заявления: „ваши усилия были напрасны, ваши силы были употреблены нецелесообразно, остались без результата“ и т. д.[32] [курсив наш. – Т. С., Б. Э.]». Народники, считавшие себя «старыми революционерами», очень скоро оказались вынуждены доказывать не только право на существование в новом советском обществе, но и право на память о народничестве как части революционного движения в России.

Случай, описанный Фигнер, оказался отчасти пророческим, показав, что произойдет с историей ее поколения в недалеком будущем. Сначала отодвинутые в истории революционного движения на задний план как не поднявшиеся до осознания марксизма и исторической роли пролетариата, а затем фактически забытые, стертые из исторической памяти в период сталинизма, народники получили если не такое же, то не менее незаслуженное отношение и на Западе, где вместо умаления их роли в общественном движении народничество – этот сложный и существующий на протяжении длительного времени феномен – было сведено к карикатурному изображению, жесткой идеологической схеме и личности террориста. Почему история народничества в России остается одной из самых сложных исследовательских тем, и не только в связи с политическими дебатами о революционном движении и терроризме, устойчивыми представлениями о «настоящих» революционерах и спорами о специфике российского общества? В этой статье мы рассматриваем и обсуждаем народничество как сложный, разнообразный, динамичный комплекс идей, ценностей и норм, воплотившийся не только в политических организациях, но и нашедший отклик среди учителей, агрономов, врачей и других профессиональных групп интеллигенции в имперской, а затем и советской России.

«Предтечи большевизма», «злейшие враги марксизма» и «подлинные революционеры»: исторические портреты народников

Исследование народничества в России с начала XX века было тесно связано с изменением политической ситуации в стране, и мы можем видеть появление интереса к наследию народников после революции 1905 года, обусловленное как возможностью публикации биографий, автобиографий и воспоминаний народников, вышедших из тюрем или вернувшихся из сибирской ссылки, так и деятельностью партии эсеров. В 1920-е годы в Советской России народникам сначала ставили памятники и создавали музеи, чествовали как предтечей большевиков, активно публиковали их воспоминания, в том числе в журнале Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев «Каторга и ссылка», но к середине 1930-х годов Общество было закрыто, журнал изъят из библиотек[33]. Народники были объявлены злейшими врагами марксизма, а воспитание молодого поколения на их примере – опасным вследствие вероятности вырастить новых террористов.

Критика «Краткого курса истории ВКП(б)» после XX съезда партии повлияла на оценки народничества. В передовой статье журнала «Вопросы истории» признавалось, что многие социал-демократы начинали свою деятельность как народники, и выражалось сожаление, что историки игнорируют революционное значение деятельности народников 1870-1880-х годов, не показывают преемственность в развитии революционного движения, забывая о работах Ленина[34]. Вскоре была напечатана статья П. С. Ткаченко «О некоторых вопросах истории народничества»[35], призывавшего вернуться к изучению народнического движения, учитывая традиции 1920-х годов и новые открывшиеся возможности для исследователей. В результате «оттепели» в конце 1950-х – начале 1960-х последовал целый ряд статей и монографий по истории народничества, включая работы Б.С.Итенберга, Б.П. Козьмина, Ш.М. Левина, В.Ф. Антонова, М.Г. Седова и др. Н.А. Троицкий, внесший значительный вклад в изучение народничества, писал: «Разумеется, не все исследователи сразу отказались от установок „Краткого курса“ по отношению к народничеству. Понадобились дискуссии о народничестве, которые и последовали, частые и жаркие, с 1957 года: в Институте истории Академии наук СССР (1957, 1959, 1963, 1966 г.), в журналах „Вопросы литературы“ (1960 г.), „История СССР“ (1961-1963 г.)»[36]

Эпоха «оттепели» снова вернула народников в историю, что проявилось не только в исследовательском интересе, но и определенной романтизации народнического движения советской интеллигенцией в поисках подлинных героев и «подлинного» социализма. Но несмотря на интенсивное исследование очень многих вопросов, вызывавших, как правило, горячие споры (например, считать ли 1860-е и 1870-е годы единым этапом революционно-народнической идеологии, соединять народников с Герценом и Чернышевским), продолжали больше говорить о слабостях и недостатках народнического движения[37]. В 1970-х – начале 1980-х годов в связи с политическим «похолоданием» исследование истории народничества вновь стало ограничиваться. H.A. Троицкий, продолжавший писать о народниках в этот период[38], отмечал: «Издательства неохотно принимали к печати литературу по народнической тематике, причем требовали даже изымать самый термин „народничество“ из названий книг, заменяя „народников“ „разночинцами“, „революционными демократами“ и просто „революционерами“»[39]. В очередной раз народники были «реабилитированы» в эпоху перестройки, но вскоре заслонены более острыми вопросами советского прошлого, и так и остались на периферии исследовательских и общественных интересов.

В западной историографии, особенно в период холодной войны, образ революционера-народника нередко складывался под влиянием «Катехизиса революционера» Нечаева или романа Достоевского «Бесы», хотя и сами народники внесли значительный вклад в формирование героического образа революционера как человека, отказавшегося от семьи, всецело посвятившего себя делу освобождения народа, сделавшего революционную идеологию своей религией. Стремление вписать народников в историю революционного движения в России (или временами наоборот – исключить из этой истории) приводило к укреплению стереотипов или жесткой классификации, в которой каждой народнической организации или течению было отведено свое место. Мы не претендуем на создание новой концепции народничества, но хотим предложить к обсуждению ряд вопросов, которые, как нам кажется, нуждаются в переосмыслении. Популизм как современная политическая реальность, быстро распространившийся в последние годы в Европе и Америке (заметим, что народничество переводится как Populism, и это создает дополнительные семантические сложности), вновь делает обращение к наследию народничества актуальным, ставя вопрос о влиянии и устойчивости определенных идеологий.

«Ни лавристы, ни бакунисты, а шли самостоятельным путем»: философские влияния и мировоззренческие поиски

В истории изучения народничества в целом и особенно в западной историографии проявилась отчетливая тенденция, обусловленная как политической ситуацией, так и корпусом мемуарно-автобиографического письма, – сведение народничества к терроризму и деятельности «Народной воли» (хотя это был, безусловно, яркий и значительный эпизод в истории народничества, повлиявший на политические оценки народников и получивший продолжение в деятельности партии эсеров в начале XX века, но не сводимый к народничеству в целом) с упоминанием о наивном и провалившемся «хождении в народ».

Эта тенденция во многом сохраняется до настоящего времени, несмотря на существование значительного количества исследований народничества[40]. Сведение народничества как движения (теории и практики) к терроризму[41] исключает из него многообразие идей и представлений о возможных путях преобразования российского общества, идеологические поиски и различные стратегии действия. Нам близка позиция А. Валицки, определявшего народничество как очень широкое, идеологически неоднородное внутри движение, которое следует понимать не как особое течение в революционной мысли, а как динамичную идеологическую структуру, внутри которой было возможно существование различных ПОЗИЦИЙ[42].

Даже традиционно воспроизводимое в учебниках истории деление народничества на три направления по именам их идеологов – Лаврова, Бакунина и Ткачева – не отражает сложный процесс формирования и развития народничества, заключая деятельность народнических организаций в жесткую схему, также связанную с периодизацией революционного движения в России. В этом случае обращение к истории кружка чайковцев (редко упоминаемого, несмотря на ключевую роль в распространении революционной пропаганды в начале 1870-х годов и громкий «процесс 193-х») дает возможность уйти от сведения народничества к терроризму и трем основным идеологическим течениям. В своей фундаментальной работе по истории общественного движения в России Ф. Вентури писал, что именно чайковцы (как заложившие основы народничества и модифицировавшие по мере развития движения анархизм Бакунина и социализм Лаврова) должны называться первым большим народническим движением[43].