Очерки здравомыслящего человека о глупости мироустройства

– Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы думать, будто бы не прочитаю обо всём в завтрашней газете. Пей чай, иначе заболеешь.

Я подтвердил её догадку, облегчённо выдохнул и сел напротив. Она долго наблюдала за тем, как я обжигаюсь, дую на чай и переливаю его в блюдце, а затем тих сказала:

– Что ж, в этом доме скоро станет на одного ребёнка больше.

Я не сразу понял, смысл её слов, но только что отпустившее меня беспокойство вернулось и начало давить с новой силой. Надеясь, что она не заметит печать опустошения на моём лице, я натянуто улыбнулся. Но она не обманула – она знала меня слишком хорошо:

– Так, давай выкладывай. Что случилось?

Я сбивчиво объяснил, «что нет смерти без меня»; что никогда раньше так не хотел оставить по себе мифологию, а не биографии; что буду вызывать воспоминания, а не напоминания; что не позволю этому ребёнку превратиться ни в себя, ни в своего отца и что не переживу, если с ней что-то случится.

Она внимательно выслушала меня, прижала к груди, потрепала по мокрым волосам:

– Ох, солнце, когда-нибудь я научусь тебя понимать. Давай ты поспишь, а утром я позвоню и скажу, Краузе, что ты заболел.

Искренне Ваш,

Продавец свободы

Kummerspeck или Бекон печали

Краузе не обратил внимания на моё воодушевление, принял статью из протянутых рук и бегло просмотрел первый абзац. В тот момент его лицо напоминало печатную машинку: каждый раз, когда глаза возвращались к началу строки, брови опускались всё ниже. Потянувшись за штампом, он одёрнул руки и позволил листам упасть на стол. Я невольно привстал и вытянул шею. Моя верхняя губа дрогнула:

– Как «отказано»? Почему «отказано»? Вы же даже не прочли. Какие правки мне…

– Причём здесь правки? Вы понятия не имеете, что за люди замешаны в этом деле.

Наблюдая, как, закинув ногу на ногу, редактор нервно подбрасывает туфлю на носке, я скрестил руки на груди.

– Имею и очень даже чёткое, – притянув листы ближе, я поводил одним из его обжёванных карандашей над третьим и четвёртым абзацами. – Тут всё написано. Про вполне известные вещества в их продукции. У меня материалов на целый Уотергейтский скандал! Когда люди узнают, мы станем первым вестником революции.

Взгляд Краузе прямо-таки сочился едва скрываемыми снисхождением и жалостью. Он лёг на стол, и, перейдя на «ты», чего на моей памяти не позволял себе никогда, почти не шевеля искусанными губами, прошептал:

– Видишь за окном революцию? – редактор схватил меня за галстук, а затем, словно опомнившись, нежно, почти по-отечески, заглянул в глаза. – Ты не первый. Каждый докапывается рано или поздно. С почином. Вот ты знаешь, откуда берутся дети? Знаешь, конечно. И я знаю. И все знают, просто эту тему лучше с, – он театрально поднял указательный палец, – не обсуждать.

Я откинулся назад, и, освободившись из плена его глаз, рук и речей, открыл было рот, чтобы возразить, но объясниться мне, естественно, не позволили:

– Давай поступим знаешь, как? – он потёр руки и хрустнул пальцами, от которых на галстуке остались холодные мокрые следы. – Я дам тебе отпуск. Отдохнёшь, съездите с женой на море, как тебе идея?

Мой всё ещё открытый рот захлопнулся, и зубы больно ударились друг о друга. Не поднимая глаз, дабы ещё больше не смущать его, я поспешно сгрёб бумаги в охапку, запихнул в дипломат и покорно удалился.

Я по подбородок накрылся одеялом и, едва не чиркнув носом о стену, отвернулся от жены:

– Он у меня ещё увидит, – на всякий случай пробормотал я в попытке наверняка убедиться, что сообщение дошло до адресата. – Я им всем ещё покажу. Попляшут они у меня!

Так уж исторически сложилось, что наши с женой беседы едва ли могли похвастаться непредсказуемостью. Когда один говорил, другой очень выразительно думал и не мешал ненужными замечаниями, а потому для ведения диалога мы не нуждались в непосредственном контакте. Достаточно было представлять собеседника, чем я и занимался, в негодовании сжимая подушку.

Она наконец догадалась, чего от неё ожидали, оторвалась от книги, подняла брови и поверх очков посмотрела мне в спину:

– Всё сардельки твои?

– Колбасы, – машинально поправил я.

Даже через слой пуха я почувствовал, как выразительно она закатила глаза:

– А тебя не посещала мысль, что в эту тему неспроста не лезут? Может, и тебе не стоит ворошить улей?

От такого вероломного нарушения пакта о невмешательстве у меня перехватило дыхание. До момента, когда я сумел наконец собраться с мыслями, прошло чересчур театральное количество секунд:

– Я – журналист. Меня для этого родили.

Получилось почти жалко, и я пожалел, что не оставил её комментарий без внимания. Она повела плечами, возможно, бросила ещё один укоризненный взгляд на мою спину, задумчиво цокнула языком и выключила лампу на прикроватной тумбочке:

– Как знаешь.

Мы не желали друг другу спокойной ночи и даже здороваться давно перестали: мы слишком заняты для того, чтобы тратить восемнадцать месяцев жизни на пустые формальности. Однако бунтовское настроение сегодня заставило её во второй раз нарушить укоренившиеся традиции:

– Будь осторожен.

Я забился в угол. Прислушиваясь к разговору за стеной и беспрестанно чертыхаясь, я судорожно пытался нашарить в дипломате запасную плёнку. Должно быть, Краузе плюнул мне в кофе и заразил своей нервозностью: диктофон выскользнул из вспотевших рук и ударился о бетонный пол. Подняв глаза, я в ужасе обнаружил, что за углом уже никого не было. Сзади послышался сердитый отклик. Я почувствовал, как рот наполняется кислой слюной, а в ушах отзываются удары застрявшего в горле сердца. Завалившись на бок, я отчаянно вцепился в дипломат с бумагами.

Это было моё первое внетелесное переживание. Раньше я так сильно не переживал. Краузе, сукин сын, его работа.

Первые три попытки разлепить веки безапелляционно провалились, и только когда она погладила своей шершавой ладонью мою руку, я наконец переборол себя.

Всё было предельно ясно. Я не спрашивал, что произошло, она ничего не говорила. За это я должен был быть ей благодарен, но тогда больше хотел, чтобы меня начали отчитывать, нарушив наш договор о немом нейтралитете. Возможно, моё необычное положение мешало ей корректно интерпретировать поступающие сигналы. Покашливание в качестве знака последнего шанса могло быть неправильно истолковано, и пришлось начать самому:

– Мои бумаги? – спросил я и удивился дребезжанию в своём голосе.

Она закусила губу и помотала головой. Я ни разу не видел, чтобы она так делала, и видеть это снова я не хотел бы.

Откинувшись на подушку в попытке утешить её, я мягко улыбнулся. Она до скрежета в костях сжала мою ладонь своей трясущейся рукой. Её лица я не видел, но даже сквозь вату в ушах до меня доносились изломанные интонации:

– Краузе звонил. Сказал, что тебя увольняют. За прогулы.

Я безразлично пожал плечами. В любой другой день эта новость отправила бы меня прямо в петлю, но тогда я лишь жадно ловил каждую новую эмоцию, каждый новый жест и каждую неизвестную морщинку на лице, которое, как оказывалось, знал хуже нашей передовицы. В любой другой день этот факт привёл бы меня в замешательство, но тогда я готов был посветить всю жизнь изучению этого лица. Я снова смутно ощутил трепет из детства. Как бы ни ныли мышцы, я испытывал небывалый подъём сил, мне хотелось защитить её, прижать к себе. Сколько километров ни пришлось бы пройти в будущем, я был твёрдо уверен, что в конце пути, меня по-прежнему ждут. Возможно, посетившая меня тогда мысль была не совсем такой, а, возможно, за этим чувством вообще не стояло никакой мысли.

Она провела ладонью по моей щеке и, словно опомнившись, для приличия всё же упрекнула:

– В следующий раз доиграешься. Будешь питаться через трубочку и кушать пюрешки.

Наша незримая связь вернулась в статус-кво. Она была далеко не глупой женщиной, и предполагать, словно это последний раз, с её стороны было бы непростительной наивностью.

Искренне Ваш,

Продавец свободы

Sandkastenfreund или Друг из песочницы

Мне лет пять, может, шесть, и я раздражённо болтаю ногами, пытаясь дотянуться до пола хотя бы носочками. Глаза слипаются, в горле першит, а за окном ещё темно. Тем не менее приходится ковырять покрывшуюся плёнкой до горечи сладкую кашу. Хотя снег и отражает монотонное мерцание газовых ламп, светлее не становится. Зато становится тише. Задумавшись на секунду, я застыл с полуопущенной ложкой в руке. Наверное, снег – тоже дождь, только постаревший: седой и ослабший, потому такой медленный. Совсем как дедушка.

Это сейчас я замечаю смену сезонов, только когда сверяюсь с календарём в конце квартала. Но так было не всегда. Раньше наши жизни подчинялись непостижимому космическому циклу. Этот цикл разбивался на маленькие фазы, выстраивавшиеся в идеальную коперниковскую модель. Задача трёх тел давно была бы решена, если бы хоть кто-то прислушался к детям. Но их никто никогда не слушал. Особенно меня.

– Пошевеливайся, а то опоздаем, – процедила мама и стукнула варёным яйцом о стол.

Ей хорошо говорить. У неё-то ложка в ладонь помещается, и сил проковырять дырку в холодном рисе хватает. Я надуваю губы, но всё же набираю полные щёки каши. Не потому что мама заставила, просто какао хочется. Зачем вообще меня кормить, если в садике уже стоит накрытый стол? Обязательно за такое предъявлю ей претензию. Но только потом: когда пойму, как у неё получается вылеплять слова из воздуха.

А пока мой протез семьи в полном составе собрался за кухонным столом. Брат верещит и раскачивает детский стул, мамин Муж закинул ногу на ногу и читает газету. Однажды я заявил, что уже взрослый и тоже могу читать газеты. Заявил всем, но понял меня только он и, потрепав меня по волосам, любезно уступил один из разворотов. Букв я не понимал, тем более таких странных, а потому просто сделал вид, что читаю. Он спросил, о чём говорилось в статье. Скруглённые уголки напоминали птиц, и я, не особо надеясь, нарисовал клин перелётных птиц:

– Hast du es sogar erklärt? Aber falsch… («Даже объяснил? Правда неправильно»). Ты не дельфийский оракул, чтобы по птицам гадать.

Я нахмурился и сжал кулаки. Он насторожился, заглянул мне в глаза, а затем внезапно закатился добродушным смехом:

– Да не переживай ты так, – пробормотал он с акцентом, который я едва разбирал. – Когда-нибудь вырастешь и сам напишешь газету, которую я не смогу прочесть.

Отца я не видел с тех пор, как мама однажды заставила спрятаться за вешалкой. Между собой они нередко разговаривали на повышенных тонах, со мной же таким образом, только медленно, общались почти все, но в этот раз что-то явно было по-другому. Я жался к стене, и от их криков почему-то представилось, что у меня в животе помехи, как почти на всех каналах кроме первых двух. Последнее, что я слышал от отца, был хлопок дверью. На самом деле перед этим было ещё: «Дура! Положи нож». А до того только:

– Делай. Если можно продать. Если нельзя – сырым жри, – так говорил отец.

Затем появился Муж мамы, а за ним и сама мама: теперь ей больше не приходилось постоянно работать, однако, если честно, этому факту я как раз был не очень-то и рад. А вот Муж хороший, не то, что мама. Когда она заявила, что должна уехать на несколько дней, он не заставлял меня ходить в садик. После её возвращения мы, точнее он, сказал, что машина просто ни разу не завелась. Правда, за ложь нас всё же наказали появлением брата.

Кроме маминого Мужа у меня есть ещё один друг, который никогда не ругается. Всё потому что он не слышит, говорю я или нет. Он глухой, но умеет говорить. Правда только одно слово, но для меня и этого достаточно. Ему с особой жестокостью вырвали уши и забили их песком. Мама сказала, что брата нашли в капусте, но, если он ещё раз тронет моего кролика, второй раз его найдут уже в дёнере. Но иногда я всё же завидую Зайке: все эти крики проходят мимо него.

Сегодня мама не разрешила остаться дома, и я поплёлся за её Мужем. Он как обычно приоткрыл дверь и помог мне пристегнуть ремень.

Очнулся я уже в больнице и, первым, что услышал был плачь бабушки за дверью: «В стране крематориев сколько хошь, а гроба дешёвого днём с огнём не сыщешь».

Я не так хорошо помню, что происходило дальше, когда мы снова стали бедными. Помню, как болтал ногами в грязных белых кроссовках с развязанными шнурками и уже почти доставал до пола, а мама комкала вещи и заталкивала их в глубокие клетчатые сумки. Я хотел утешить и обнять её, но она всё время отгоняла меня. Мне было её жаль. Ещё было жаль зарубки на обоях – они тоже остались дома.

Автобус остановился напротив стены, опутанной колючей проволокой. Нас всех заставили выйти, спросили, куда мы едем. Мама что-то объяснила, и нас отпустили. Уже сидя в автобусе, я почувствовал щемящее одиночество и сразу понял, в чём дело. Я попытался закричать, но только бился затылком о спинку кресла и мычал. Люди вокруг один за другим оборачивались, и мама всё крепче прижимала руку к моему рту, дышать становилось ещё тяжелее. Брат заворочался во сне: вот-вот и он тоже заплачет.

– Зайка! Зайка, там. Там Зайка! – вою я от беспомощности, – Мой… Мама!

Жена кладёт мою голову себе на живот и долго гладит по щеке. Холодное обручальное кольцо вынуждает окончательно проснуться.

– И что, часто тебе снится этот сон?

– Последний раз было после командировки. И вот сейчас снова, – не поднимая глаз, признался я.

Мы снова помолчали. Она положила немного загрубевшую от работы ладонь мне на грудь. К этому моменту свет ночника уже окончательно перестал слепить, и сонливость накатилась снова.

– Вот чего до сих пор не понимаю: получается, ты не обратил внимание на пропажу отчима, но потеря кролика заставила тебя заговорить?

– Ну, это не первый мой отец и не последний, а вот Зайка был со мной всегда. К тому же…

Она стиснула зубы и прижалась ближе: «К тому же?».

– Мама тогда не выдержала, сказала: «Да брось ты этого урода. Будет у тебя другой, не это позорище». Ты и представить не сможешь, сколько раз из-за кухонной двери я подслушивал её разговоры. Точно то же самое её подруги говорили про меня.

Супруга поцеловала меня в макушку и потёрлась носиком о мою щетину:

– Оch, Schatz («Ох, малыш»), а ты представить не можешь, сколько раз то же самое говорили мне. Но я же до сих пор с тобой.

Что было не так с ней, я уточнять не решился. Вряд ли она знает обо всех своих недостатках, но расстраивать жену попусту не хотелось. В самом деле, что бы это ни было, её я точно никогда не потеряю.

А вот газету мою он действительно так и не прочёл.

Искренне Ваш,

Продавец свободы

Schadenfreude или Необъяснимое злорадство

Звонок на стойке регистрации раздался в 3:17 по полуночи: привыкший относиться к ночной смене как к формальности и не сразу успевший стряхнуть с себя сонную контузию, я запомнил время на часах с точностью до минуты. Правда не уверен, на каких именно.

Я зевнул, скинул ноги со стола, затем приосанился и поднял трубку, дребезжащую уже только за счёт возмущения гостя:

– Комната! У меня не работает комната.

Я плотно зажмурился, помассировал веки и проморгался – я сплю, или этот сюр происходит на самом деле?

– А включить и выключить Вы не пробовали?

Постоялец на чистейшем восточном наречии молчал мне в ухо, пока нам обоим наконец не надоело. Он выразительно цокнул, и я услышал, как капельки слюны ударились о телефонную трубку.

– Изволите шутить, голубчик? Мда, правильно говорят: не все идиоты весси, но все весси – идиоты.

Я чувствовал, как в уголке рта образуется пена. До сих пор не имея понятия, чего от меня добиваются, от возмущения я прочистил горло и расправил плечи, как если бы меня могли видеть:

– Вообще-то я не отсюда, так что не угадали. Лучше скажите, что я могу в данной ситуации? Все комнаты проверяют перед доставкой, и все регулярно ездят на техосмотр.

Готов поспорить, в этот момент на другом конце театрально закатили глаза. Должно быть, этому жесту с характерным звуком учили всех моих соотечественников в садике. Как жаль, что своё детство я провёл на западе.

– Вы спите там что ли? Или действительно не понимаете, о какой «комнате» речь идёт?

Я задумался и спустя несколько секунд наконец вник в ленивый эвфемизм. Постоялец убедился, что его поняли, крякнул и победоносно вернул меня в прозаическую действительность:

– Ну и что мне прикажете делать? – сквозь стиснутые зубы он втянул воздух и после недолгого молчания добавил уже тише. – Когда починят хотя бы ска́жите?

Я испытал некое подобие сочувствия к соплеменнику и из солидарности сам заёрзал на стуле:

– Не знаю. Заполняйте форму, ждите слесарей. Сейчас поднимусь и прикину, что можно сделать.

– Сидите там! Я сам к вам спущусь.

В трубке послышались короткие гудки, а в графе «премия» у меня, очевидно, ожидался прочерк.

С журналистской и инженерной работой в городе было туго, но мы с женой находились не в том положении, чтобы позволить себе сидеть без заработка. Хотя её родители и поддерживали нас по мере возможностей, большая часть сбережений уходила на вещи для ребёнка. К тому же, съехать из коммуналки нужно было как можно скорее, желательно до рождения малыша.

Пришлось вспомнить студенческую молодость: сидя над газетой, вёрстка которой убивала моё цветовосприятие уже третий час подряд, я подчёркивал достойные предложения. Ещё через час – обводил просто легальные.

Утром я хорошенько запасся мелочью и начал своё скорбное погружение в рынок труда – мой выговор, когда-то представлявшийся залогом качества, стал клеймом нахлебника. Больше половины работодателей уже пообещали перезвонить, не спросив номера. Остальные просто бросали трубки.

За весь день я не добился даже приглашения на собеседование: мой опыт работы в трёх газетах никого не интересовал. В слабость возраста я, конечно же, наивно предполагал, будто бы по всем стандартам импортных фильмов, именно последняя монетка окажется счастливой. Но фильмы на то и фильмы, чтобы не очень талантливые люди играли в них актёров, изображая не очень достоверную действительность.

В разгар трудового дня я снова сгрёб монетки в карман и с куда меньшим энтузиазмом отправился к телефону-автомату. Первый же звонок выкорчевал остатки уверенности: для отказа им потребовалось полсекунды и моё «Здравствуйте». Я в ярости швырнул трубку на рычаг и закрыл лицо руками.

Я почти минуту стоял и колебался, стоит ли в таком состоянии пробовать снова, пока не решил сделать три попытки. Однако достаточно было и одной:

– Где работали до этого?

– В газетах. Первая называлась…

– Это всё?

И, не желая показаться бездельником, я рассказал, как обваливал картошку в грязи.

– Вы запомнили адрес из объявления? Когда сможете прийти к нам и побеседовать?

Хотя я и держал в уме, что не должен выказывать особой заинтересованности, не удержался и выпалил:

– В 18:00 могу. Сегодня, то есть.

Я несколько секунд вслушивался в напряжённое молчание и слышал, как заработная плата, которую они предложат, со свистом падает вниз.

– Давайте-ка завтра в 6:00? Сможете?

Не успел он задать второй вопрос, как я сказал «да».

Конечно же, журналист им был ни к чему. Честно говоря, им и человек с образованием нужен не был. Вот только тогда меня это волновало не сильно. Настораживало только то, что за их внешней доброжелательной улыбкой чувствовалась пустота, которую отчаянно пытались скрыть:

– Как на востоке подделывают купюру в 10 марок?

Я пожал плечами и внимательно посмотрел на будущего работодателя. Задыхаясь от смеха, он хлопнул себя по бедру:

– Отрезают ноль от сотни.

Я улыбнулся одними губами и беззвучно посмеялся. Ожидаемо меня приняли и разрешили приступить к выполнению должностных обязанностей сразу после следующего инструктажа:

– Берёшь метлу и машешь. Раз – и готово! Раз – и готово!

Раздражение впервые за день перевесило: мой нос покрылся морщинами:

– Я вообще-то в университете учился.

– Тогда другое дело, – ухмыльнулся мой непосредственный начальник. – Дай сюда: сначала покажу, как это делается.

Жена тоже вернулась не в лучшем расположении духа. Снимая туфли в коридоре, она громко обратилась ко мне:

– Угадай, что они сказали?

Я оторвался от письменного стола и обернулся:

– Ну-ка?

– Вы студентка? Знаете, чем студенты похожи на Иисуса? – она замолчала – вопрос явно не был риторическим.

Я нахмурился и кивнул в её сторону: анекдоты сегодня не мой конёк.

– Когда студент что-то делает, людьми это тоже воспринимается как чудо.

Я не успел подавить нервный смешок и поплатился за свою оплошность – её туфелька попала мне прямо в затылок.

Кончиками пальцев я поскрёб обожжённый о настольную лампу лоб и, услышав, как жена ахнула, обернулся. С выражением раскаяния в глазах она застыла, глядя на меня:

– Боже мой, дорогой, – чтобы не расплакаться, она прикрыла рот рукой.

Я в первый раз за день улыбнулся по-настоящему.

– Мне так жаль, – она босиком скользнула в комнату и прижала холодную ладонь к моему лбу. – Дай посмотрю. Сильно болит?

– Всё нормально, порядок. Но шутка смешная. В моей конторе хуже была.

Он с таким достоинством шлёпал тапочками по лестнице, что даже наш фирменный халат на нём выглядел шлафроком:

– Что за беспредел происходит в этой гостинице? – на его багровом лице выступила испарина. – Вы в курсе, что у вас с потолка капает? Так всегда, или только мне повезло?

– Нет, – пожал плечами я, – только когда дождь идёт.

Его кулаки сжались, а ноздри раздулись от гнева:

– Продолжаете шутить? Клоун вы, значит. Вы вместо еды шутки, значит, готовите, так? Почему мне принесли вчерашнее?

Я не хотел его злить, но разве можно брать человека на слабо, да ещё и на его собственной территории. Тем более, зарплата мне уже не грозила.

– За сегодняшней приходите завтра. Через двадцать с половиной часов.

– Да я, – на этот раз он просто раскрыл рот и потряс головой, – да я эту вашу шарашкину контору в щепки разнесу! Вы хоть знаете, кто я?

Конечно же я знал. Этот человек когда-то не раз заставлял меня переделывать курсовые, а теперь, спустя несколько лет после выпуска, снова держал мою жизнь в кулаке.

– Кажется, узнаю Вас. Разве не Вы главный редактор «Немезиды»? Здесь только Ваши газеты и можно читать.

Не в силах сдержать удивление, он посмотрел на меня поверх очков:

– Неожиданно. Могу поинтересоваться, чем заслужил комплимент подобного нахала?

– Остальные разбирают быстро, только ценники и остаются.

Я ждал новой вспышки гнева, но теперь настала моя пора недоумевать: он расхохотался:

– Каков наглец! Даю ногу на отсечение, такие самородки на дороге не валяются. Нельзя быть шельмой подобного размаха без профильного образования.

– Я – Журналист, тут Вы правы.

Он поправил очки, сощурился и нагнулся над стойкой:

– А! Так это Вы! Припоминаю.

Я потупился, а он двумя пальцами вынул визитку из кармана и швырнул под стекло, отделявшее нас друг от друга:

– Завтра в 10:30. С портфолио.

В 3:26 по полуночи дворник объявил об отставке.

Искренне Ваш,

Продавец свободы

Fernweh или Тоска по дальним странам

Представший перед стойкой регистрации в шлафроке вредный редактор предложил настолько выгодные условия, что мне даже удалось уговорить супругу уволиться с подработки. Другими словами, для нашей тонущий в новой экономической системе ячейки общества он оказался кем-то вроде мессии. Возможно, на нём были отнюдь не полинялый халат нашей гостиницы и банные тапочки, а белый хитон c розовым отливом и сандалии.

Жена теперь ходила только на пары да зачёты, а я замечал, как розовеют её щёки и разглаживаются морщины на лбу. Нам больше не нужно было вечно размышлять, где раздобыть денег, и в её глазах всё чаще мелькали былые искры. Она даже стала как прежде подшучивать над тем, что, мол, у меня с ребёнком будет одинаковое количество высших образований. Хотя я и опасался, что колкости со временем уступят место угнетающим родительским наставлениям, строптивый характер, к счастью, не покидает её и по сей день.

А тем временем менее тонкие, зато более провокационные насмешки коллег цвели бурным цветом, не то чтобы заслуживая долгих лет жизни:

– Скажите, у вас что, совсем нет туфель?