Очерки здравомыслящего человека о глупости мироустройства

Насколько мне известно, оба стремительно поднимались по карьерной лестнице, но, если в случае с ней я не видел всю картину, могу точно сказать, что он получал повышения в несколько раз быстрее, чем коллеги, работавшие полную неделю. За год с небольшим он дослужился сначала до редактора, а затем и до главного редактора. Но самое важное – он ни разу не поднял руку и даже не прикрикнул на ребёнка. Если задуматься, он и на меня никогда не повышал голос…

…до меня донёсся плачь моего ребёнка. Это было настолько неожиданно, что я бросила посуду, влетела в комнату и огляделась: Лисёнок обеспокоенно смотрит на стажёра, полусидящего-полулежащего на полу и пытающегося ухватиться за диван. Он согнулся так, что его голова почти упирается в бёдра. Я немного успокоилась, поняв, что мой ребёнок в порядке, но мыслить проще не стало – чей-то корчится под моими ногами:

– Что произошло?

– Да так, просто живот чего-то прихватило, – ненатурально улыбнулся он.

– Ты что-то не то съел? Ты ел вообще?

Не дожидаясь ответа, я положила ладонь ему на лоб, хотя невооружённым взглядом видела: он весь мокрый.

– Ты чем-то болеешь? Хроническим или, может, простудился?

Закусив нижнюю губу, он и помотал головой:

– Нет. Не знаю. Можно я пару минуток посижу, а потом пойду.

Он попытался встать, но я надавила ладонью на его плечо:

– Лежи, горе луковое. Скажи-ка лучше тёте, тебе уже вырезали аппендицит?

– Чего? – он поднял на меня полузакрытые глаза.

– Понятно, – вздохнула я. – Лежи здесь, сейчас вызову скорую. Телефон мамы, папы помнишь? Я предупрежу, где тебя искать.

Он вцепился в мою ладонь, заглянул прямо в глаза и трясущимся голосом начал уверять меня этого не делать. Я сглотнула ком, согласилась отложить эту идею на потом и убрала мокрую прядь с его бледного лица. Взяв Лисёнка на руки, я без колебаний набрала номер скорой. Затем всё же поразмыслила и позвонила мужу…

…я приоткрыл глаза и увидел два силуэта. В моей голове почему-то ни на секунду не зародилось сомнений – я точно знал, кто передо мной стоит и позвал обоих по имени. Они что-то оживлённо обсуждали, но затихли и придвинулись ближе, как только заметили, что я пошевелился:

– Ну ты как, Горе Луковое?

– Всё в порядке, Детёныш?

Почему-то мне показалось, что сейчас самое время прохрипеть:

– Простите, нужно было в общаге сидеть. А то перепугал вас с Лисёнком…

Моё зрение не успело сфокусироваться, так что я не заметил, как она наклонилась и легонько щёлкнула пальцами мне по лбу:

– Балбес! Кто о тебе в общаге твоей позаботится? Повезло, что я дома была.

– Насчёт больничного не переживай, – вмешался редактор, чтобы хоть немного разрядить остановку. – В универ твой я тоже позвонил и объяснил ситуацию. Тут тебя продержат пару дней, так что скажи сейчас, если что-то нужно. Может, книги?

– Не знаю. Можно пару тем для статей, хоть что-то отработать…

Он хотел что-то сказать, не успел:

– Не смей! – почти крикнула его жена, а затем погрозила кулаком в пустоту и добавила. —Прокляну. Обоих.

– Слышал? – рассмеялся мой редактор. – Давай, думай, пока мы не ушли, иначе получишь раскрашку, а я не хочу, чтобы Лисёнку пришлось вносить кучу правок в твою мазню.

Я почувствовал, как лёгкие начало разъедать опьяняющее тепло, а на глаза навернулись слёзы. Они молча обвили руками мои плечи, а меня самого почему-то не покидало ощущение, что так всё и должно быть. Сквозь сопли я силился уверить их в своём глубоком уважение и привязанность, а он только успокаивающе гладил мои слипшиеся волосы:

– Ну-ну, это я недоглядел. Очевидно же, что человек в полном здравии не может так оформлять материал.

Narrenfreicheit или Лицензия на глупость

– На, полюбуйся, что он вытворяет, – корректор развёл руками и указал на стену, завешенную парой дюжин одинаковых дешёвых рамок.

Редактор поправил очки и сощурился:

Проиграл бой – выиграл постановочную сцену

«…Известный боец ММА проиграл в спарринге, однако организаторы по ошибке пустили в эфир предзаписанное интервью, в котором он искренне радуется победе. Подвох был обнаружен лишь через три месяца одним из фанатов, сумевших отличить знаменитостей друг от друга по отсутствию повреждений, полученных во время боя…»

Дракула насаживал инопланетян

«…академик Аркадий Трифонович Фомерко, почётный лауреат премии ВРАЛ, представил свету свою новую теорию. По мнению профессора, круги на полях Трансильвании служили для обучения инопланетян растениеводству. Жизнь и смерть графа Цепеша: как ученик предал учителя, посадив космолёт и чеснок…»

Процедура асфальтового пилинга

«Учёные выяснили, что именно истирание покрышек о дороги является основной причиной загрязнения Мирового океана микропластиком. Раньше таковыми считались отшелушивающие частички в составе косметических средств. «Экологичность превыше всего, и мы решили разработать новый пенковый состав для строительства самоомывающихся дорог», – прокомментировал глава города…»

Талант обращается к человеку, который его имеет

«Почему блокировка HornHub обещает обернуться катастрофой библейских масштабов? «Мы выйдем – вы захлебнётесь!» – предостерёг администратор сайта…»

Ты мне очень дорога. Я найду подешевле

«…недовольство реформами в сфере налогообложения подталкивает всё больше и больше количество работников к переходу в сферу теневой экономики. Серая зарплата превратит ВВП в учебник математики за второй класс?»

Меньше знаешь – ямы не копаешь

«Федеральное министерство образования и научных исследований готовит пакет реформ университетских программ. Согласно нему, для студентов вводятся обязательные сельскохозяйственные работы. Касается ли реформа колледжей и профессиональных училищ не уточняется…»

«Он ленится и воняет…»

«Как демократия обернулась катастрофой. Можно ли объявить импичмент министру молодёжной политики?»

Шрамы на сердце, мозоли на руках

«…работавший более 30 лет зоотехнический завод объявил о скором закрытии. Забастовка осеменителей набирает обороты. Мы спросили главу профсоюза, долго ли прилавки будут забиты мясом исключительно грустных коров, и вот что он ответил…»

– И? – редактор откинулся на спинку кресла. – Ты же не политкорректор. Что тебе не так?

Корректор пожал плечами и закатил глаза:

– Маразм ему к лицу. Только отучи, умоляю, его от пишущей машинки. Пока я перепечатываю, деньги уходят.

Hundemüde или Я устал, я ухожу

– Мааааам, и как давно наши шутки перестали быть просто шутками? – я дочитываю уже пожелтевшее заключение врача, морщу лоб и поднимаю на неё взгляд.

Она поводит плечами, опускает глаза и довольно долго не решается ответить:

– Не хотела тебе говорить. Он ведь всегда был, – она до побеления закусывает губу, – знаешь, не от мира сего. Я замечаю эти звоночки уже некоторое время, но ведь по нему никогда не скажешь. Да и ко врачу не затащишь, – к концу предложения её голос истончается, я кладу руку ей на плечо. – Но ведь он остаётся всё тем же, – уверяет она то ли меня, то ли себя. – Он тебя всё так же любит. Мы оба любим.

Папа, даже постепенно сходя с ума, мог оставаться самим собой, но, если мама теряет самообладание – она перестаёт быть Мамой. Я мягко улыбаюсь, чтобы хоть немного её успокоить:

– Ты думала, я ничего не вижу? Мы ведь знали, к чему это идёт. Нужна какая-то помощь? Любая, мам. Ты только не молчи.

Если дело касалось её, она всегда отказывалась. Но сегодня она мотает головой и крепко обнимает меня, стараясь не касаться футболки и рубашки мокрыми щеками:

– Утром звонили из редакции. Предлагают ему выйти на «заслуженный отдых», – она передразнивает голос в трубке и горько усмехается. – Да он свой отдых ещё в институте заслужил, не то что эти вот. Они не понимают, что он этого не переживёт.

– Без паники, мам. Должно быть, ошибка какая-то. Ты же знаешь, мы с ним друг друга поймём, – я срываюсь с места и хватаюсь за куртку. – Я быстро – одна нога здесь…

Она порывисто выдыхает на пороге, и мне вдогонку раздаётся её крик. Он звучит тише шёпота, но я, как в детстве, останавливаюсь при первых его звуках:

– Что бы мы с ним без тебя делали одни? Просто не знаю, как благодарить, – она снова всхлипывает, – Крис.

Я поворачиваюсь и, перепрыгивая по три ступеньки за раз, возвращаюсь к ней:

– Лисёнок, – от пробежек в пуховике по лестничным пролётам у кого угодно появится отдышка. – Для семьи я Лисёнок.

Она гордо осматривает меня с головы до ног, а затем добавляет как бы невзначай:

– Чувство справедливости у тебя от него. Даже говоришь точь-в-точь как он когда-то.

Тыльной стороной ладони я смахиваю слезу с её щеки:

– Зато хладнокровием и здравомыслием в тебя.

Она кивает, встряхивая копной ещё не поседевших волос и улыбается так же ясно, как на выцветших фотографиях.

…о чём подумают ваши домочадцы, если им позвонят из полиции и скажут, что вы задержаны? Мои воображают, словно бы готовы к такому развитию событий. Но я-то знаю, что мой арест будет тайным: слишком уж я оппозиционен. Чтобы быть готовым к их приходу, я на всякий случай смазываю свои карандаши ядом. Меня ни за что в жизни не признают правым и, если будут копать, то что-нибудь обязательно найдут. Нельзя бить палкой по грязи и самому оставаться чистым. Я уже чувствую, что этот миг не за горами, а потому, как водитель, мигающий фарами другим водителям, пишу данное предупреждение. Если вы хотите быть счастливым, по-настоящему счастливым, а не только правым, никогда не приходите в эту профессию. Ложь здесь только тем и хороша, что помогает разоблачить более крупную и опасную ложь. А когда падает гигант, он хоронит по собой всех, особенно своего убийцу.

Вы постоянно берёте на себя колоссальную работу, не прося помощи, и окружающие перестают понимать, что вы тоже человек с правом на ошибку. Самое страшное, вы и сами начинаете это забывать. Но где взять силы, чтобы быть громким в толпе? Вот как: я говорю, что разоблачение преступлений нужно начинать с самих законов. Я бы сделал нелегальным курение на улицах. Это первое разбитое окно. А когда разбивается одно окно, вскоре разобьются и другие. Окно – символ тропинки к моральному разложению.

Вот вы спросите: чем меньше пишешь – тем больше знаешь? Например, я ем это печенье, а что печенье? Его специально сюда ввозят, чтобы в случае вторжения держать над костром и развеивать дым над полями врага…

Искренне Ваш,

Продавец свободы

Я без стука вваливаюсь в офис, перевожу дыхание и нахожу редактора глазами:

– Ты что, блин, творишь?

Он отрывается от компьютера, складывает пальцы шалашиком и отстранённо устраивает на них подбородок:

– Чем могу, Лисёнок?

Чёрт, а в роговых очах он даже больше похож на отца, чем я. Кровь – это, конечно, хорошо, но чернила, порой, не менее густы.

– Лисёнок я, – я выставляю указательный палец у его носа, – Лисёнок я для родных, а не для тех, кто выгоняет родного, – осёкшись, я смущённо кошусь в сторону ковра, а затем продолжаю с чуть меньшим жаром, – почти отца подсиживает и выгоняет с работы! Да он здесь дольше тебя. И если бы не он, прошу заметить, тебя бы в этом кресле не было!

Он откидывается на спинку стула и хмурится:

– Ах вот оно что, – его лицо светлеет. – Слушай, один из моих, – он не выдерживает и случайно хихикает, клоун, – моих головожопых моллюсков ему что-то сказал?

– Himmel, повезло, трубку мама взяла. Чувак, ты бы видел, как она на меня смотрела, – я складываю руки на груди, но уже понимаю, что моё предположение оказалось справедливым и произошла ошибка. Однако это не значит, что я перестану злиться: мама всегда говорила доводить начатое до конца.

Он цокает языком и приглашает меня присесть. Я плюхаюсь в кресло напротив.

– Лисёнок, – он невнятно проговаривает слово «твой», а может, мне только кажется, что он его проговаривает, – отец – звезда «Немезиды». Видишь ли, пресса загибается. Никто не читает газет, даже моя семья, – он усмехается, а затем его глаза вспыхивают. – Но то, как пишет он… Это уникально. Так не делает уже никто. За его статьями личность, а не редакция, потому его читают и покупают. Кто-то по привычке, а некоторые из наших говорят, что видят в нём наставника, – он снимает очки и трёт переносицу. – Неужели я правда должен такое объяснять? Слушай, да я бы оставил ему эту колонку, даже если бы он мне продуктовые списки отправлял. Я бы всю газету отдал ему на откуп. Гори оно всё! Но на меня давят сверху.

Я закидываю ногу на ногу. Специально делаю это так, чтобы он видел подошву и каблуки. Так делали и делают отец с матерью, если недовольны нами. Разница в том, что на него это действовало с самого начала, а на меня действует потому, что работает с ним.

– Ты что же, в самом деле считаешь меня Иудой? – начинает оправдываться Павлик Морозов. – Я просто хочу, чтобы он разрешил корректору вносить правки. Знаю, он их ненавидит, и это взаимно. И с правками, и с корректорами. Проблема в том, что его текст сочится когезией, но когерентности в нём со временем становится всё меньше и меньше.

Он поднимает на меня глаза, а я, не моргая, смотрю на него в упор.

– Чёрт, Крис! Это просто правки. Я не позволю ему стать посмешищем или городским сумасшедшим, но, покуда я редактор, никто против него даже не пикнет. Даю слово. Он же не работает журналистом…

– …он является журналистом, – присоединяюсь я, и мы вместе заканчиваем фразу.

Мы смеёмся, и последний барьер между нами рушится: мы снова семья.

– Слушай, я прошу один экземпляр. Всего только один без ничего. Без правок, без цензуры. Во сколько мне это обойдётся?

Он откидывается назад вытягивает ноги, как бы размышляя:

– Цена подписки указана на газете. Только для тебя она начинается не с двух месяцев, а с десяти лет. Зная твоих родителей, положусь на восточное «раз уплочено, надо до конца использовать», – он по-лисьи следит за мной из-под полуприкрытых век, а я не выдерживаю и кидаюсь ему в объятья. Кресло опрокидывается, и мы оба со смехом валимся на пол: «Но мы же скинемся на двоих, бро?».

Секретарь вносит поднос с кофе. Споры об ориентации главреда здесь такие же яростные, как и дискуссии о поле ребёнка экс-редактора. Жаль, сегодня им не удастся найти ответ на один вопрос, не разрешив другой. Хотя по-настоящему интересовать их должно то, кто из нас двоих его настоящий ребёнок. Может быть, оба.

Мы отряхиваемся и снова усаживаемся в кресла. Он прерывает молчание:

– Ну а мама как? Передай, пожалуйста, что я прошу прощения за то, что заставил понервничать.

– Всё эти корректоры, – отмахиваюсь я и откусываю печенье. – Правильно отец их недолюбливает. А чего ты сам не зайдёшь и не объяснишь всё? Предки тебя всегда ждут.

От приоткрывает рот – столько лет почти что живёт с нами и до сих пор удивляется заботе, настоящий дикий кот. Я знаю, что он чувствует, и он знает, что я всё понимаю, но пытается скрыть смущение «новым» молодёжным сленгом двадцатилетней давности. Я туго затягиваю лямки капюшона: спасает только то, что он и сам понимает, как кринжово звучит, а потому меняет тон на преувеличенно пафосный:

– Замётано, мелочь! Завалюсь к вам в хату вечером, – он делает глоток из фарфоровой чашки и улыбается белыми, как фарфор, зубами. – Хочу ещё раз послушать историю о том, как на той вечеринке он отпаивал меня чёрным кофе и держал волосы над раковиной. Я же, кстати, тебя тогда в первый раз и увидел. Меньше газетной стопки, – он остановился, облизал губы, как бы пробуя на вкус новую для себя мысль. – Это что получается? Он, получается, вырастил тебя на моих глазах?

Я ухмыляюсь:

– И тебя на моих.

Мы вновь не можем удержаться и своим хохотом нарушаем порядок во всей редакции. Однако я всё ещё ощущаю тягучую тоску. Мне нужно было с кем-то её разделить, и я почему-то говорю:

– Знаешь, мама рассказывала мне об одном их разговоре. Папа хотел нескольких детей ну, тип, потому что прирост населения начинается с трёх, а два – это только воспроизводство… Короче, единственное, о чём она жалеет, так это то, что отказалась заводить больше одного ребёнка.

Он настораживается и наклоняет голову:

– А эта его штука, она… она разве не передаётся по наследству?

– Ну, наш врач сказал, что такое возможно. Но поскольку меня по голове не колотили, я с детства учу языки, ложусь до одиннадцати и ем что-то кроме кофе, всё должно быть нормально.

Он аккуратно отодвигает свою недопитую чашку.

– Дослушай! Вот, – я опускаю глаза и тру ладони друг о друга, – так вот, мама сказала, что, хотя прирост населения и не состоялся, воспроизведение они обеспечили.

Я молча допиваю свой кофе и мою кружку в раковине. Мы обнимаемся и прощаемся до вечера.

Второй раз за день меня окликают на пороге:

– Эй, Крис!

Я останавливаюсь.

– Знаешь, что он действительно мог бы написать? Пособие о том, как растить таких детей, как ты.

– Лисёнок! – машинально поправляю я.

– Что?

– Для семьи я Лисёнок.