Школа Чаянова. Утопия и сельское развитие

В этот комитет, возглавленный Игорем Грабарем, вошли такие ведущие художники и искусствоведы, как П. Муратов, Н. Романов, А. Эфрос, П. Эттингер, Б. Виппер и ряд других видных деятелей искусства. С самого начала своей работы комитет добился существенных успехов, например передал Румянцевскому музею истинно национальное сокровище – альбом Ушаковой с рисунками и записями Александра Сергеевича Пушкина, и спас от расхищения и передал в дар Румянцевскому музею и Третьяковке произведения Венецианова, Иванова, Дольчи, Кипренского, Пиранези, Рекко, Хондиуса, Борисова-Мусатова, Дюжардена и многих других европейских художников старой школы.

Чаянов подчеркивал, что это лишь первые шаги кооперативного искусствоведческого движения, что запланированы новые ассигнования в поддержку сохранения и развития искусства во многих кооперативных центрах, потому что «Демократической России не могут быть чужды интересы „благого просвещения“ начертанного на фронтоне Румянцевского музея»[120].

Современного читателя чаяновских искусствоведческих работ может удивить, как часто их автор связывал свои надежды с развитием и сохранением культуры прежде всего от имени демократической России не только в 1917-м, но и в последующие годы, в то время как повсюду быстро настали и все продолжали укрепляться порядки однопартийной советской диктатуры.

Здесь надо отметить, что, несмотря на все авторитарные эксцессы советского строя, даже в условиях Гражданской войны в стране был возможен определенный социокультурный плюрализм мнений и действий. Например, любимое детище Чаянова – демократическую кооперацию – большевики огосударствляли и ставили под свой контроль не сразу, а в несколько этапов вплоть до конца 1920-х годов.

Несмотря на жестокую советскую цензуру, в 1920 году в Москве все же была опубликована утопия Чаянова остросатирической направленности по отношению к теории и практике советского коммунизма. И вообще до конца 1920-х годов в частных и даже государственных издательствах Советской России печаталось достаточно много произведений если и не антисоветских, то отнюдь не советских.

Наконец, многомиллионное крестьянство, пусть и недемократическое в современном понимании, но все же со значительной автономией своего общинного строя и новой кооперацией, также до сталинской коллективизации оставалось гигантским резервуаром потенциального развития демократии снизу.

Перейдем теперь к обозрению двух обширных чаяновских текстов, посвященных старинной западноевропейской гравюре. Отметим, что гравюру, этот на первый взгляд достаточно экзотический для народных масс вид искусства, Чаянов тем не менее рассматривал как надежного спутника распространения высокой культуры именно в провинциальной сельско-городской России.

Искусство собирательства гравюр – народным массам!

Обратимся, например, к чаяновской рукописи, создававшейся в тюремном заключении в начале 1930-х годов, – «История гравюры. Выписки, заметки и схемы»[121]. С горечью признав, что ее (как, впрочем, и множество других текстов) автор не смог завершить именно из-за обрушившихся на него политических репрессий, мы обнаруживаем в историко-искусствоведческих размышлениях Чаянова постоянное утверждение уникальности гравюры как феномена на стыке элитарной и эгалитарной культур. Ведь, с одной стороны, старинная западноевропейская гравюра – это довольно молодое детище мировой культуры, возникшее в позднее Средневековье с изобретением бумаги и книгопечатания. С другой стороны, первые гравюры создавались из оригинального симбиоза печатного распространения как низменных (запрещаемых) игральных карт, так и возвышенных (почитаемых) образов святых. Наконец, изначально печатные гравюры оказывались достаточно дешевым и именно поэтому по своим временам весьма демократичным видом искусства по сравнению с рукописными книжными миниатюрами и живописными картинами.

Можно сказать, что в России народный лубок в значительной степени был «младшим братом» своей «старшей сестры» – демократической европейской гравюры.

В чаяновской рукописи сохранился достаточно обширный и подробный план, состоящий из 27 пунктов – предполагаемых глав книги. Наряду с собственно искусствоведческими подробными перечнями техник, стилей, образов, тем гравировального искусства, упоминанием множества имен выдающихся и малоизвестных широкой публике художников-граверов Чаянов большое внимание в своем плане уделил и социальным характеристикам эволюции западноевропейской гравюры. В значительной степени уже не только как искусствовед, но и как историк-экономист он собирался проследить развитие и распространение гравюры в связи с эволюцией социальных и рыночных структур европейского общества позднего Средневековья, эпохи Возрождения и начала Нового времени. Очень жаль, что такой замечательный и обширный план остался лишь в публикуемых набросках различной степени готовности, которые, впрочем, даже в таком виде вызовут безусловный интерес у современного читателя.

Вполне законченное и совершенное произведение представляет собой другая работа Чаянова – брошюра «Старая западная гравюра. Краткое руководство для музейной работы»[122] с предисловием крупнейшего отечественного специалиста по гравюре Н.И. Романова, впервые опубликованная в 1926 году.

Во «Введении» к ней автор формулирует свое искусствоведческое и обществоведческое кредо, связанное с распространением художественного воспитания народных масс на образцах истинных произведений искусства. При этом Чаянов отмечает, что наиболее легко эта задача решается в случае распространения классической литературы. Советский Госиздат, восприняв и развив традиции дореволюционных «Нивы» и «Универсальной библиотеки», через густую библиотечную сеть сделал действительно доступной хорошую книгу. Хуже, но не безнадежно, полагает ученый, дела обстоят с музыкой:

Во всяком случае, мы можем сказать, что при желании (выделено автором. – А. Н.) каждый человек, связанный с губернским городом, может слышать по временам хорошую музыку. Зато в совершенно плачевном положении находятся изобразительные искусства[123].

Ведь кроме москвичей, ленинградцев и киевлян, утверждает Чаянов, остальные советские граждане не в состоянии получить представление о великих произведениях живописи и скульптуры. Он настаивает, что для художественной культуры необходимо восприятие именно подлинника, и его любое художественное издание, даже самое качественное, лишь подобно голосу певца на граммофонной пластинке.

Поэтому Советскому Союзу предстоит неслыханно трудное дело – создание густой сети местных художественных музеев. При этом Чаянов замечает:

Можно сравнительно легко составить Отдел современной русской живописи, уже значительно труднее получить полотна мастеров времени Врубеля и Серова, почти совсем невозможно составить значительную серию произведений XVIII и начала XIX века.

Еще большие и при том почти непреоборимые трудности стоят перед молодыми музеями в создании отделов западного искусства[124].

В этих условиях Чаянов предлагает соединить в местных музеях небольшое число старых западных картин с систематическими собраниями западной гравюры. При бедности не только культурной, но и финансовой для местных музеев это более оптимальный вариант пополнения их коллекций. Здесь на помощь Чаянову – искусствоведу приходит Чаянов – экономист:

За несколько сотен рублей, т. е. за ту сумму, которую нужно заплатить за одну только среднюю по значительности картину небольшого мастера, можно, при знании и хорошем художественном вкусе, составить собрание в 150-250 листов, характеризующее все направления в истории старой гравюры, и при том украсить его двумя-тремя очень хорошими листами Дюрера, Рембрандта или Жака Калло[125].

Все остальные главы этой брошюры содержат замечательно доходчивые и иллюстративно увлекательные рекомендации по темам: техника гравюры и ее краткая история; морфология гравюры; школы и мастера гравюры (Италия, Германия, Нидерланды, Франция, Англия); библиография, музеи, экспертиза; техника коллекционирования гравюры. Предпоследняя глава посвящена рынку, ценам и методам собирательства гравюр. В ней, на наш взгляд, интересны с точки зрения социологии ошибки следующие рассуждения Чаянова:

Нужно иметь очень большие средства и еще большие познания в гравюре и тонко развитой художественный вкус или же пользоваться в своей работе первоклассной консультацией знатоков дела.

Начинающий собиратель почти никогда не обладает всеми этими качествами ‹…›

Поэтому холодно предопределенный, стремящийся быть безошибочно точным метод собирательства на первых порах невыполним, да и принципиально нежелателен. Мы склонны даже полагать, что чем больше ошибок сделает в начале своей работы начинающий собиратель, а в том числе и директор нового музея, тем лучше, ибо осознанная ошибка является наиболее мощным средством всякого образования, а художественного в особенности[126].

* * *

В искусствоведческих работах Чаянова, безусловно, заключены важные элементы социологического междисциплинарного анализа истории и экономики, искусства и культуры, релятивизма и абсолютизма. Чаяновский анализ эволюции типов собирателей произведений изящного искусства, постановка вопроса о влиянии социальных кризисов на пути собирательства, размышления над проблемами элитарности и эгалитаризма в искусстве, образования в культурном развитии, его социальные идеи трансформации общества через развитие культуры и искусства являются интересными и актуальными также и в наше время.

Чтобы лучше понять проницательность и наивность экономических и культурологических релятивистских утопических и прагматических конструкций Чаянова, мы предлагаем сравнить и сопоставить их с идеями (не релятивистскими, а абсолютистскими) его знаменитых современников – Александра Богданова и Андрея Платонова. В своих утопиях, принципиально античаяновских, они также поднимали вопросы, волновавшие ученого, о противоречиях города и села, центра и периферии, культуры и экономики, капитализма и иных социальных систем, революции и реакции, элит и масс, наконец, личности и общества.

Часть 2. Космос и революция

Глава 3. Богданов и Чаянов: индустриализм Марса и аграризм Москвы

Как это происходит на Земле, где в высококапиталистической стране возможна иногда феодальная реакция, и многочисленное крестьянство, отстающее по своей культуре на целый исторический период, часто служит для высших классов орудием подавления пролетариата.

А. Богданов. Красная звезда

Социализм был зачат как антитеза капитализму ‹…› выношенный психологией измученного работой городского пролетариата, поколениями, отвыкшими от всякой индивидуальной творческой работы и мысли, он мог мыслить идеальный строй только как отрицание строя, окружающего его.

А. Чаянов. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии

В этой главе будет проведено сравнение социальных мировоззрений двух выдающихся ученых начала XX века – Александра Богданова и Александра Чаянова через анализ их утопических произведений, которые в художественной форме запечатлели сущностные черты социально-экономических и культурно-этических взглядов этих мыслителей[127]. Как мы увидим, мировоззренческий монизм Александра Богданова и мировоззренческий плюрализм Александра Чаянова во многом предопределили идеологические доминанты идеологии индустриализма Богданова и идеологии аграризма Чаянова.

Пророки пролетариата и крестьянства: сравнивая биографии и мировоззрения

Александр Александрович Богданов (1873-1928) и Александр Васильевич Чаянов, обладая невероятно обширными энциклопедическими познаниями, счастливо сочетали их со способностями быть не только теоретиками, но и практиками в самых разнообразных направлениях научной и общественной деятельности, которыми им приходилось заниматься.

Обширные научные интересы Богданова в области философии и политической экономии, техники и биологии, культуры и образования были поставлены на службу по-марксистски деятельностного стремления к преобразованию окружающего мира, созиданию нового общественного строя, основанного на принципах развития коллективизма и товарищества, присущих, по мнению Богданова прежде всего рабочему классу – индустриальному пролетариату.

Разносторонние интересы Чаянова заключались в междисциплинарных исследованиях на стыках экономики, географии, истории, социологии, антропологии, культуры и отнюдь не только в аграрной сфере. Профессиональный аграрник Чаянов был, например, также и глубоко оригинальным социологом-урбанистом, писателем-искусствоведом, реалистом-утопистом. Как и Богданов, он не только мечтал, но и по-своему деятельностно стремился к созиданию нового общественного строя – разнообразного и всестороннего кооперативизма, преодолевающего противоречия между городом и деревней, предоставляющего возможности материального и культурного развития для всех слоев общества.

В отличие от по-своему ортодоксального коммуниста Богданова, делавшего ставку в своих социальных проектах прежде всего на культурное и политическое преображение достаточно юного индустриального класса своего времени – пролетариата[128], умеренный социалист Чаянов полагал, что достигнутый уровень технико-экономического прогресса предоставляет также уникальные возможности для успешного развития и одному из древнейших социальных классов на земле – крестьянству[129].

Обоим ученым пришлось, каждому в свое время, проявить себя и на поприще политики. Богданов в начале XX века становится наряду с Лениным одним из ключевых лидеров партии большевиков. Он принимает самое деятельностное участие в Первой русской революции 1905 года. Впрочем, еще до Первой мировой войны из-за идейных и организационных партийных конфликтов с Лениным Богданов отходит от политики, предпочтя до конца своей жизни в основном заниматься научной и литературной деятельностью[130].

Звезда Чаянова стремительно взошла на политическом небосклоне между февралем и октябрем 1917 года, когда он становится одним из создателей Лиги аграрных реформ, разрабатывавшей планы сельскохозяйственного переустройства революционной России. Чаянов также в это время является одним из вождей политического объединения российских кооперативов. Наконец, за две недели до октябрьского переворота он назначается на пост товарища (заместителя) министра земледелия в составе Временного правительства.

И после революции 1917 года Чаянов принимал достаточно активное участие в решении многих ключевых вопросов экономической политики Советской России. В период военного коммунизма в составе делегации кооператоров он пару раз встречался с Лениным, отстаивая (в конечном счете неудачно для российской кооперации) возможность определенной автономии кооперативных финансов в жестко централизуемой советской экономике.

В годы нэпа с учетом научных разработок Чаянова и его коллег-аграрников в значительной степени формировались планы сельскохозяйственной политики СССР, в то время как идеи Богданова о социалистическом планировании привлекали к себе внимание политиков и ученых Госплана, других высших государственных органов советской власти.

В 1920-е годы Чаянов и Богданов зарекомендовали себя чрезвычайно талантливыми организаторами самых современных и продуктивных научно-исследовательских учреждений в СССР. Чаянов становится директором НИИ сельскохозяйственной экономии, а Богданов – директором НИИ переливания крови.

Вместе с тем и Богданов, и Чаянов с первых месяцев установления советского строя оказались и его весьма проницательными критиками. Богдановская критика сущности военного коммунизма[131] и чаяновская критика государственного коллективизма[132] советского строя по-прежнему остаются весьма актуальными для постижения исторического и логического путей формирования и развития авторитарных экономик коммунистического типа.

Естественно, в эпоху тотальных политических и идеологических войн и революций начала XX века столь ярко и критически мыслящие деятели имели много противников, в том числе весьма коварных и завистливых, самые влиятельные из которых предопределили их многолетнюю политическую травлю: Богданова как «махиста» и «механициста»[133] и Чаянова – «мелкобуржазного неонародника»[134], – травлю, завершившуюся трагическим уходом из жизни обоих ученых и дальнейшим посмертным искажением и забвением их реального вклада в российскую и мировую науку.

Марс индустриальный и Москва сельская

Проанализируем на основе сравнения утопий Александра Богданова об индустриальном Марсе[135] и утопии Александра Чаянова о путешествии в крестьянскую Москву[136], как каждый из авторов представлял перспективы и альтернативы возможного будущего сельско-городского развития России и мира.

Марс в утопии Богданова представляется планетой с самой передовой технической и общественной организацией во всей Солнечной системе. В начале XX века марсиане уже совершают межпланетные полеты к Земле и Венере.

Богданов неоднократно в своих утопиях подчеркивает, что законы природной и социальной эволюции во всем мире должны быть достаточно универсальными. Вот почему марсиане обнаруживают в сравнительном изучении Земли, Марса, Венеры сходные и последовательные стадии развития природы и общества. Если на Марсе уже давно утвердился и все продолжает совершенствоваться коллективистский строй коммунистического типа, то на Земле еще преобладает капитализм, хотя уже и колеблемый социалистическими движениями рабочих, но также повсюду еще имеются рудименты докапиталистических формаций в виде разнообразных феодальных, крестьянских и прочих архаических анклавов. Тем временем по Венере все еще разгуливают динозавры и примет разумной жизни на этой планете не обнаружено.

Богданов отмечает, что и на Марсе когда-то, еще несколько сот лет назад, в так называемую эпоху создания великих марсианских каналов также существовала композиция борьбы социальных сил между трудом и капиталом, патриархальных союзов между феодалами и крестьянами и так далее. Но все это уже осталось в индивидуалистическо-хаотическом прошлом, вытесненным неуклонным ростом организационно-товарищеского коллективизма марсиан.

И теперь марсиане, давно уже открывшие возможности использования ядерной энергии, применяют ее в своих космических кораблях для межпланетных полетов, достаточно внимательно наблюдая за тем, что происходит на планете Земля. Для этого их представители, выдающие себя за людей, живут среди землян, тщательно исследуя их общественную и человеческую природу.

Более того, марсиане ставят перед собой задачу (и почти успешно решают ее) по нахождению «устойчиво» разумного землянина, которому они могли бы открыться, отправив его на Марс для изучения их передовой марсианской цивилизации. Таковым землянином оказывается в романе «Красная звезда» его главный герой, от имени которого и ведется повествование, один из воображаемых вожаков российских революционеров по имени Леонид, последовательный сторонник позитивистского научного мировоззрения и социальной теории Карла Маркса.

Доставленный марсианами на Марс, Леонид внимательно и прилежно изучает социальную и техническую организацию этой планеты, наблюдая местные процессы индустриального производства, воспитания детей, музейного собирания культуры и так далее.

Это изучение марсианской цивилизации дается ему с большим напряжением сил. Он порой ощущает себя примитивным дикарем, которому приходится усваивать науку и культуру высшей цивилизации.

Главное различие между обитателями Земли и Марса, которое обнаруживает Леонид, и с ним согласны в этом его марсианские коллеги, заключается в более яростном спонтанном, импульсивном, разнообразном характере людей и обществ на Земле по сравнению с более рациональным и менее эмоциональным течением исторической и современной жизни марсиан. Эти различия между планетами выводятся Богдановым прежде всего из их естественно природных особенностей. Космическое тело Земли крупнее космического тела Марса, и миры земной живой и неживой природы богаче и разнообразнее марсианских. Земная человеческая история также является более вариативной и, если так можно сказать, «упрямой» по сравнению с более однолинейной и «покладистой» историей восхождения общества от первобытности через феодализм и капитализм к социализму на Марсе.

И на Марсе когда-то, много сотен лет назад, отмечает Богданов, основным населением планеты являлось крестьянство, но с неуклонным ростом капитализма и индустриализации его значение сошло на нет. Вообще о любом крестьянстве, будь то марсианское или земное, не только в утопиях, но и в своих социально-политических сочинениях Богданов всегда отзывается крайне бегло и скупо, часто неприязненно, неукоснительно следуя логике ортодоксального марксизма, настаивающего на мелкобуржуазной бесперспективности этого архаического класса, легковерного до степени поддержки всякого рода консервативно авторитарных вождей, класса, обреченного лишь быть сырьем и постаментом для прогресса любой городской цивилизации.

Если в исторической хронике Марса 300-летней давности (то есть в 1600-е годы по земному летоисчислению) во времена сооружения великих марсианских каналов, рациональным образом преобразовавших ландшафт и все сельское хозяйство, отмечалось, как происходил «великий перелом» в уничтожении остатков марсианской крестьянской ментальности и трансформации ее в ментальность индустриальную, то теперь на Марсе (XX век) уже не упоминается ни о каком крестьянстве вообще. Повсюду описываются приметы высокоразвитой индустриально-городской цивилизации, которая без труда обеспечивает себя продовольствием и сырьем отчасти за счет высокомеханизированной обработки гигантских и давно обобществленных сельхозугодий, отчасти за счет перехода на изготовление химически искусственных продуктов, когда-то получавшихся из сельскохозяйственного сырья.

Обратившись к чаяновской утопии, мы вместе с ее главным героем Иваном Кремневым, видным советским партийцем и хозяйственником, из Москвы 1921 года, времен торжества утопической всемирной коммунистической революции (напомним, что утопия была написана в 1919 году), загадочно мистическим образом перенесемся в Москву 1984 года – столицу утопического торжества всероссийской крестьянской цивилизации[137].

Вместе с Кремневым, внезапно оказавшимся в одной московской семье и с испуга выдавшим себя за американца-путешественника Чарли Мена, которого как раз эта семья ожидала в гости, читателям предстоит познакомиться с книгами, беседами, взглядами жителей не только крестьянской Москвы 1984 года, но и всех землян описываемого времени.

Чаяновская утопия действительно убеждает, что земная жизнь, конечно, яростно разнообразней, чем флегматичная марсианская жизнь утопии Богданова. В своей утопии Чаянов легко допускает, что мировая коммунистическая революция, все и вся обобществив, стремительно и повсюду победила уже к 1921 году. Что с того?! Постигая историю из 1984 года, главный герой Чаянова убеждается, что «мировое единство социалистической системы держалось недолго и центробежные социальные силы весьма скоро разорвали царившее согласие»[138].

Этими разнообразными центробежными силами в различных регионах мира оказывались и национализм, и амбиции политических лидеров, и олигархия, и коррупция. Мир прошел и через новые кровопролитные войны, и через новые социальные перевороты. В результате к 1984 году сформировалась композиция из пяти достаточно автономных и разнообразных социально-экономических систем – русской, немецкой, англофранцузской, америко-австралийской и японо-китайской, заживших на культурно-экономических основаниях, наиболее им исторически присущих. В России сформировался строй смешанной экономики, в центре которой крестьянский кооперативизм сочетается с мощным государственным сектором и даже отчасти капитализмом. В Германии продолжает господствовать централизованная социалистическая система советского типа. В англо-французской и в американской экономических системах возможно обнаружить разновидности доминирования капитализма, наконец, в Японо-Китае господствует своеобразный феодализм.

Особенность российской социально-экономической системы заключается в драматической борьбе и решающей победе в середине XX века села над городом, созидании общества крестьянской цивилизации с ее превалирующим значением экономики сельского домохозяйства или, как пишет сам Чаянов от имени идеологов этой крестьянской утопии:

В основе нашего хозяйственного строя, так же, как и в основе античной Руси, лежит индивидуальное крестьянское хозяйство. Мы считали и считаем его совершеннейшим типом хозяйственной деятельности. В нем человек противопоставлен природе, в нем труд приходит в творческое соприкосновение со всеми силами космоса и создает новые формы бытия. Каждый работник – творец, каждое проявление его индивидуальности – искусство труда[139].

Чрезвычайно важным является это принципиальное подчеркивание Чаяновым значения именно индивидуального (а не общинного!) крестьянского хозяйства. В крестьянской утопии Чаянова община вообще не упоминается ни разу. Зато часто упоминаются кооперативы, гибко интегрирующие отдельные крестьянские хозяйства в громадную крестьянско-кооперативную систему этой страны.