Мотыльки

При ближайшем рассмотрении, я понял, что это, вероятнее всего, такие сияющие грибы. Не то крупные шляпки, не то сами, цельно, как дождевики, такой сферической формы. Однако, таких я у нас никогда не видел. Это тоже было чем-то очень странным и чужеродным для обычной реальности.

Мимо панически что-то метнулось через ближайшие кусты от одной из медленно ковылявших существ. Я сильно вздрогнул, пытаясь понять, что же происходит, даже дядя неожиданно остановился, всё ещё не выпуская меня, и не разжимая своей хватки. А потом раздался звериный визг, и было сквозь контуры деревьев видно, как одна из таких тварей одной из своих пастей схватила пробегавшего кабана, видать рыскавшего здесь в поисках пропитания, пока его не вспугнул другой козлоногий.

Но поедать зверя козлоногое чудище не спешило. Оно провернуло голову, потроша пойманную визжащую тушу, заставив клыкастого вепря умолкнуть наверно, а потом бросило на землю, и начало шевелящимися щупальцами из своей кривой рогатой «короны» испускать какие-то мерцающие споры вокруг, выплёвывая заодно из вытянутых костяных ртов какую-то полупрозрачную сине-зелёную слизь на почву. И там начинали прорастать маленькие огоньки, похожие на свет тех грибов, ведь грибы как раз размножаются спорами.

И к кабану начинали сходиться на пиршество иные особи, будто знали, где для них свалено лакомство. Было только не совсем понятно, зачем им пожирать мясо, если они вот так могут выращивать и поедать грибы, надо лишь дождаться, когда те вырастут до крупного размера. Сложно даже представить какого, если б их не срывали заострённые клювы, не знавшие терпения. Но, либо, такой пищи им не хватало, либо грибы шли на закуску к основному блюду, как манок, привлекая их своим мерцанием.

Меня затрясло от нахлынувших идей и сделанных выводов, но дядя всё тащил меня дальше, и на обдумывание всех откровений не было времени, надо было оценить ситуацию, подловить момент и попытаться сбежать. Я даже берёг силы, начал меньше сопротивляться, накапливая их в себе для стремительного рывка в нужный момент.

Мы вышли на залитую солнцем поляну, где меня босяком протащили по неприятно-влажной от росы траве чуть ли не к центру и, наконец, дядя был вынужден отжать мне рот, чтобы повалить на земь, прижав коленом, лишив всякой надежды на побег, и к моему неистовому ужасу потянуться к своему поясу. Взглянув туда первым делом, ведь что он собрался тут устроить волновало куда больше, чем сразу вопить «по-мо-ги-те!», я сильно задрожал, не веря собственным глазам.

За пояс был заткнут тот кухонный нож, которым он для защиты вооружился, температуря возле кухонного стола. Разумеется, я сразу вообразил самое худшее и закричал, начал вырваться ещё сильнее, оглядываясь по сторонам в поисках хоть чего-то или кого-то, кто мог бы помочь. Вдруг неподалёку есть охотники или кто-то ещё. Пальцы ног скользили по влажной зелени, колени болезненно тёрлись о холодную траву и грубую промёрзшую землю под ней, запястья обеих рук до синяков были крепко сдавлены крупными мужскими пальцами, а его голос зашептал какую-то молитву на незнакомом мне языке.

– Зариатнатмих, джанна, этитнамус! Хайрас, фабеллерон, фубентронти, разо, табрасол, ниса! Варф Шаб-Ниггурат! Ийя-Ийя Шаб-Ниггурат! Габотс мемброт! Высшая мать! Госпожа! Чёрная коза лесов! Отзовись на крик твоего слуги! – под конец переходил он на родную речь.

Я глядел вокруг, в густой мрак враждебного леса, где бродили те чёрные рогатые твари со множеством ног и голов, склоняя и шатая деревья, но не понимал, к кому именно из них он обращается. Одни покрупнее, другие помельче, но они сновали так, словно их совсем не занимал весь этот ритуал. Словно никто из них не является Чёрной Козой. Рядом с нами на поляне не было никого, а дядя всё читал и кричал какие-то взятые из своих кошмарных сновидений заклятья, воззвания, песнопения, оставляя меня немощно трепыхаться с заломанными руками и его коленом на спине, истошно вопящим и зовущим на помощь, что было сил, ведь его это уже, казалось, не волновало.

Куда он унёс меня? Для чего? Чтобы убить здесь?! Как Антон говорил со слов того старого шамана? Хочет принести меня в жертву, чтобы спасти себя? Да как же так?! Почему? Мы так далеко от деревни… Слышит ли меня хоть кто-то кроме чудовищ? А его? Ведь он тоже голосит, что есть мочи… Я оглянулся, чтобы посмотреть ему в глаза и попытаться понять, за что он со мной так поступает, но дядя стоял, задирая лицо к небу. И тогда я тоже уставился туда, увидев бездну переплетения самого первородного хаоса.

Теперь было ясно, кому именно он это читал. Не то из глубин космоса, не то из недр преисподней, или вовсе из какого-то разверзшегося своим неистовым зевом апокалипсиса необъятного портала, над нами коптило безудержное скопление щупалец с зубцами и когтями, сновавшими среди торчащего множества заострённых клыков и рогов.

Освещённое гадкой луной переплетающееся нечто совершенно немыслимых размеров, каждый отросток которого пульсировал и шевелился, клешни сжимались и разжимались, а само оно висело в воздухе, как будто бы при своих невообразимых размерах ничего не весило. Увиденное в небе едва ли доступное к познанию человеческим разумом древнее божество, прибывшее сюда прямиком из самых вопиющих ночных кошмаров, угрожающе парило под зловещие замогильные трели лунных лучей ложного светила и аплодисменты перепончатых крыльев зловещей вязкой ночи, окутанной вонью и насмешливыми воплями козлоногих отродий.

Она была невероятной! Размером с деревню, а, может быть, даже и больше. В центре вороха склизкого хаоса пустыми глазницами но с ярким оком в подобие лба, чем-то похожий на козлиный череп, коронованный множеством извилистых рогов, разевал свою пасть.

А справа и слева от него исходило ещё по такому же, направленному в разные стороны, словно голова этой Чёрной Козы Лесов составляла какую-то сросшуюся триаду. Царица кладбищ, сама грань между жизнью и смертью, сочетавшая в себе черты, как мёртвого, так и живого в этом калейдоскопе шевелящихся останков и прообразов разных конечностей.

Где-то среди этой шевелящейся массы могильных червей торчали в стороны тонкие длинные лапы с раздвоенными копытами на концах. Но они казались совсем ей не нужными, рудиментарными, так как, опустись всё это безобразное месиво на поверхность планеты, она никогда бы не смогла на них стоять и ходить, столь небрежно они сейчас были расставлены, столь далеко разведены друг от друга под буйством извивающихся её органов и столь жалкими и хлипкими казались для напоминавшего живую гигантскую голову хтонической Медузы Горгоны калейдоскопа всех гадких мерзостей, что только можно вообразить.

Праматерь всего рогатого и копытного, воплощение первобытной природной дикости и свирепости, немыслимая богиня извращенного плодородия, требующая зверские истязания и кровавые жертвы за свою милость и покровительство. Дядя всё читал тексты древних воззваний на мёртвых и давным-давно всеми забытых языках, чьи носители давно канули в перемалывающие всё жернова безмерной глотки беспощадного времени.

А я глядел, как открываются, глядя на нас, всё новые и новые глаза на этой склизкой аморфной богине. Настолько грозные, не уподоблявшиеся живым существам нашего мира, сверкающие и блестящие, будто покрытые воском, воистину инфернальные, они загорались, где угодно вокруг, но только не в непроглядных глазницах её черепов, вобравших в себе ту самую изначальную мглу начала времён, как скрывают свои чудовищные тайны непроходимые дебри извилистых неисследованных пещер, внутри которых скрываются ещё более немыслимые ужасы.

Конечности, венчавшиеся всевозможными формами клешней, у неё были невообразимо тоньше и многократно длиннее остальных шевелящихся органов. Но были среди них и совсем-совсем тонкие, подобные кнутам, будто какие-то усики. А вдали виднелось мохнатое тёмное брюшко, как у пчеломатки, узор которого составлял странные символы. Всё оно было преисполнено восьмигранными сотами среди масляно-густой переливающейся шерсти, откуда, видимо и порождался её отвратительный чёрный легион младых – бессчетное потомство, обрушившееся на нас карой за все прегрешения человечества перед природой.

Кое-где вокруг нас будто бы натыкались друг на друга и даже дрались меж собой, лязгая пастями, её взлохмаченные пучеглазые отродья. Некоторые из них просто расшагивали среди кустов и стволов, распугивая и доводя до изнеможения лесных птиц и селящихся на ветвях животных, а другие задирали все свои головы-черепа к небу и хором выли для своей матери болезненную мелодию «Эву-эу-э-ки-ки-ки-ки» вязким пронзительным клёкотом, стаями кружащих летучих мышей, уносящуюся в потустороннюю ввысь к спиралям бессчетных и липких конечностей, зависших над нашим обречённым миром, словно само олицетворение смерти. Звуки ужаса, смердящий свист погребального марша, какофония песни безумства, пожирающая здравый рассудок…

Ожидание конца было самым страшным, и сильнее всего пугала не неизбежность смерти в крепких руках сильного дяди, решившегося на такой немыслимый и бесчеловечный поступок, а незнание момента, когда всё свершится. Я понимал, что жизнь моя вот-вот оборвётся, что он решил убить меня и зарезать здесь, принести в жертву безобразной богине, но не знал, когда кончатся его песнопения, а нож всё это время оставался зажат в его руках. Если бы он хотя бы повесил его снова на пояс, может, я ногами как-то смог тогда дотянуться и вытащить. Может, рванул и высвободил хоть одну руку, выхватывая его, но у меня не было никакого шанса защититься и вооружиться. И эта обречённость буквально парализовывала каждую мышцу, замораживала кровь, и только трепещущее сердце отбивало истошный ритм, будто бы напоминая дяде, что я всё ещё жив и подготовлен к кровавому действу.

И он, и я, всё глядели ввысь, как древнее чудовище двигает всеми своими конечностями, клацает пастями и клешнями, взирает на нас мириадами глаз, словно бездушное искажение звёздного неба, и жаждет человеческой крови. Жаждет истиной жертвы, чтобы погиб тот, кого любишь, а не какая-нибудь обрядовая курица или выращенный для заклания ягнёнок.

Эта бестия ждала настоящей агонии, и я ощущал это всем своим нутром, глядя на её тошнотворный облик. Она питалась страданиями и страхом, обращаясь к самым тёмным уголкам души, где засевшая, как насекомое в своей норе, наша память из далёких времён заставляла робеть перед тем, что не удаётся понять и постичь, перед скрывавшимся во мраке ночи опасностями, диким зверьём, природным ненастьем, когда морской шторм, страшная засуха или грозы воспринимались проявлением воли свирепых богов, точно также требующих бессердечных жертвенных ритуалов.

И было понятно, почему наши боги оказались глухи к молитвам. Сколько бы вероисповеданий не существовало в деревне, новые боги не могли защтить нас от всепоглощающего древнего зла. Прав оказался тот, кто убил и съел всю свою семью, ведь только так можно было спастись от гнева истинной не подвластной ни описанию, ни пониманию богини. Чёрной, как ночь, необъятной, как бездна, страшной, как смерть и свирепой, как весь этот дикий мир, где испокон веков выживал сильнейший. Но какой ценой?

– Сжалься над твоим слугой! Ийя Шаб-Ниггурат! Мать легионов! Прими эту жертву и дай глупым людям шанс сосуществовать рядом с потомством твоим! Тёмная молодь пусть пощадит нас, ибо мы служим тебе! Поём песни тебе и славим тебя! Шаб-Ниггурат! Чёрная Коза Лесов! – дрожащими губами под навернувшиеся слёзы кричал дядя Олег, сжимая покрепче нож.

Казалось, кульминация ритуала уже близко. Он даже не хочет взглянуть на меня в последний раз, чтобы не выпустить из-за сковавшей сердце жалости. Он действительно хотел это сделать! Выкрал меня, когда отец был снаружи, а Антон в своей комнате! Когда я был один в спальне, да ещё облегчил ему задачу, подпрыгнув к окну и вытянувшись там стрункой, став столь уязвимой и лёгкой добычей…

Занесённая с отражавшим лунное око ножом рука дрогнула, и под оглушительный выстрел мне на спину и оборачивающееся от удивления лицо хлынули брызги крови. На миг я зажмурился от этих тёплых, но весьма неприятных брызг. Однако едва ощутил, что хватка на моих запястьях ослабла вместе и с давлением колена на спину, как вскочил на траву, и, обернувшись, увидал сперва роняющего нож и пристреленного в затылок дядю с загадочным выражением смешанных чувств на лице, а за ним, вдали у деревьев, стоящего папу с ружьём, к которому тут же и понёсся со всех ног.

– Папа! Папа! – жался я к нему во тьме деревьев, – Ты всё-таки пришёл, я знал, я надеялся, хныкал я, уткнувшись в его рубашку и вытирая слёзы.

Сколько пришлось ему пройти в своих поисках? Он не боялся блуждать сквозь гнилой и пропахший тленом воздух, среди всей этой тёмной молоди ужасной королевы ночного мрака. Как настоящий бывалый охотник, он взял след и достиг своей цели, спас меня, погубив собственного брата, но иначе в этом жестоком мире выжить у всех нас бы уже не получилось!

– Если б ты не звал и не кричал, никогда бы не нашёл, – коснулась его рука моих волос, – Идём поскорее! – проговорил он, спешно перезаряжая ружьё, – Антон караулит дом, ждёт нас.

Не то от прерванного ритуала, не то на звук выстрела сюда уже, совсем не страшась, неслось несколько небольших особей. Когда они неслись прыжками, как призрачные чудовища торфяных болот Баскервиль-Холла, проклятое зверьё уже не шаталось и не ковыляло, а двигалось за счёт скорости довольно уверенно, вселяя жуть и дрожь в наши и без того перепуганные души. Благодаря этому адскому полнолунию их, так или иначе, было видно среди величавых деревьев, безучастных молчаливых свидетелей того, что ни во снах, ни на яву узреть не пожелаешь даже своему самому заклятому врагу.

К нам бежали блеющие выродки, немного помельче тех, что приходили к нам, эти бы не смогли перешагнуть наш забор, но зато им было куда удобнее направить свои рога. Похоже, какая-то такая тварь и боднула в бок тогда на охоте дядю Олега. А теперь они начали преследовать нас, хищно лязгая всеми своими пастями с непроглядно–чёрного тела в гуще жёстких ворсинок и бессчетного множества алых глаз. Мы укрывались за деревьями и слышали, как их массивные рога вонзаются в плотные стволы, а хоботы на головах пытаются те высвободить.

Папа присел на одно колено и, прицелившись, выстрелил, заставляя одну бежавшую мерзость споткнуться и пролететь под своим весом несколько метров по земле. Думаю, попал чётко в колено, что при десятке или более ног даже в ночном лесу было не сверхсложной задачей. Пока она поднималась, он тоже успевал перезарядиться и выстрелил снова. От такого близкого и оглушительного грохота у меня заболело в ушах и я прижал к ним ладони.

Подумалось, что папа зря взял своё ружьё, лучше бы из дома с собой вытащил оставленное дядей – ведь двуствольное перезаряжать куда реже, но зато, с другой стороны, из своего привычного «ИЖа» он в самый ответственный момент, там, на поляне, хотя бы чётко сумел прицелиться и выстрелить, не задевая меня.

– Что стоишь-то? Бежим! – скомандовал он, видя, что раз за разом, сколько в отродье ни пали, прыть этого молодняка не угасает.

Может, крупные зрелые особи и отступали с наших участков, а эти, небольшие, похоже, были более злобные, может, более глупые или слишком голодные, вдруг им уже в лесу пищи на всех не хватает, сколько ещё отродий собирается породить та кишащая богиня хаоса?! Мы всё ещё не знаем об этих тварях ничего… Хотя было кое-что, о чём бы я хотел дома рассказать и Антону, и папе.

Личные наблюдения, не более того. Я сам был ни в чём не уверен, да и захотят ли они вообще меня слушать, поверят ли, но наш староста-председатель действительно был прав. Мы бежали, что было сил, натыкаясь на крапиву, колючую ежевику, едва не налетая на древесные стволы, петляя, хоть как-то среди паутины, торчащих коряг корневищ и лесных зарослей, двигались на свет костров, что уже виднелся сквозь рощу.

Я так боялся поднять свои глаза к небу, чтобы увидеть осталась ли вопиюще отвратительная проклятая богиня парить в воздухе над поляной, не имея даже крыльев, как мне казалось, или же преследует нас. Как реагирует она на прерванный ритуал в её честь, на наш побег, на то, что мы отстреливаем её неказистое потомство…

Какие-то чудища от нас отстали, какие-то нет. Иные бы преследовали, но спотыкались, переворачиваясь по нескольку раз в падении, или глубоко застревали в коре, так что двигаться дальше уже не могли. Я не видел точно, убил ли отец хоть кого-то, но он всё же постоянно перезаряжал ружьё и делал остановки, чтобы прицелиться.

На очередной такой раз пока он стрелял в одно из бегущих созданий, его подбросило подбежавшее другое. Я в панике закричал, не зная, что делать. Застыл на месте от охватившего меня душащего паралича ужаса. Ружьё разломилось от удара о соседнее дерево, папа отлетел вместе с клацающим зловонным монстром, а потом дикая тварь впечаталась в раздвоенный молодой ствол бука, сотрясая его, но не в силах выдрать с корнем и вытащить оттуда свои витиеватые рога.

Папа с трудом поднимался, прислоняя ладони к израненному бедру и торсу, рубаха быстро обагрялась расширявшимися алыми пятнами, что было видно даже ночью, в ярком взоре подглядывавшей за нашими страданиями луны. Было видно, что второй рукой он держится за позвоночник, видимо, ещё и ушиб спину, а голова моталась по сторонам, скорее всего, в поисках ружья.

– Оно раскололось! – крикнул ему я, что было сил, – Ты ранен?

– Не стой столбом! Домой беги, живо! – велел он мне и как мог, ковылял следом.

Застрявшая тёмная молодь неистово взвыла, пытаясь толстенными щупальцами, растущими среди рогов, переломить раздвоенное дерево, обвивая то, будто свора питонов душили нечто крупное и несоразмерное. Там и тут слышался топот копыт. У каждого такого дитя богини всех рогатых было столь много лап, что постоянно держался морок иллюзии перемещения целого табуна, целой конницы, что навевало невероятный трепет.

Я бежал вперёд, как велено, но всё равно притормаживал и поджидал отца, превозмогавшего всю царящую внутри его израненного тела агонию. Там могли быть пронзены органы, сломаны рёбра, боги его знают, что ещё, если боги помимо той космической немыслимой бестии, конечно, вообще существуют…

Кажется, теперь я никогда не смогу спать. Мне будут сниться, если не белые дышащие черепа за окнами с их длиннющими языками, то уж точно рыжевато-огненный взор средь копошащихся отростков бесчисленных щупалец, одни из которых венчались крючьями когтей, другие перерастали во все виды клешней, а третьи были усеяны присосками то с одной, то со всех сторон своего цилиндрического змееподобного тела с коническим окончанием. Хотя, казалось, там были также и тончайшие усики, и просто такие, склизкие, подобные кольчатым червям, не имевшие ни когтей, ни зубов, ни шипов, просто гладкие, развевающиеся в воздухе в таком невероятном количестве, словно густые волосы чьей-то причёски на небольшом ветерке.

Выходя на опушку, мы двигались к кострам, а там с самодельным факелом бегала длинноволосая фигура, возжигая всё новые, окружая пространство обилием огня, и в силуэте этом без труда угадывался суматошный Антон, оставленный папой охранять дом, что тоже был уже относительно неподалёку.

Я вышел первым, но не бросился к нему, а решил подождать отца, как будто выход из леса на залитую бледными лучами небесной скверны небольшую поляну и следом располагавшуюся широкую сельскую дорогу выглядел хоть сколько-нибудь безопасным и позволял вот так переждать прям здесь.

Прижимая ладонь к груди, дабы отдышаться после всего пережитого, да ещё такой нервной и стремительной пробежки, я думал, сердце попросту разорвётся, не выдержав нагрузки, столь сильно стучало оно и подёргивалось изнутри. Брат звал к себе, кричал всё «скорее» и «скорее», а я стоял, смотрел на него и оглядывался, ждал, когда из темноты ветвей доковыляет папа.

Антону бы бросить кострища да подбежать к нам, помочь отцу, став опорой, и вместе бы дотащили его поскорей до дома, повыключали бы везде свет, повелел бы им вырубить этот генератор, всё рассказав, что увидел… Я махал ему, звал сюда, к нам, манил на помощь, а Антон стоял с факелом, опешив, уставившись на меня и стоя между кострами, будто боялся подходить ближе к лесу или словно не верил, что из темноты меж деревьями вот-вот появится папа.

Наконец, он таки показался, выходя на опушку, но вид его был совсем плох. Нижняя губа вся в крови, от неё алый слой по всей бороде, дыхания не хватало, нога с раненным бедром, понятное дело, прихрамывала, да ещё вдоль бока было несколько ранений на теле. Это даже не удар быка на корриде, у тех хотя бы рогов всего два растёт из головы. А тут из этих непонятных туш на куче лап, из спины их прорастали десятки! Плюс ещё кусачие головы, похожие на черепа наших животных, но едва ли имевших близкое родство с земной лесной фауной.

Я теперь понимал, что эти создания к нам прибыли из космоса. Их богиня принесла своих детей, чтобы плодились на нашей планете, а мнение человечества никто не учитывал. Нас в лучшем случае считали едой. И, может, только находящие общий язык с паранормальными силами всякие языческие жрецы да шаманы могли в том или ином виде находить контакт с этим живым источником безумия, потребовавшим служения, подчинения и зверских актов убийства и каннибализма, дабы оставить из нас в живых для себя хоть кого-то, кто бы снова пел и читал заклинания, чертил в угоду божеству таинственные знаки, возводил бы в честь Чёрной Козы всякие храмы…

Но заслуживает ли такой жестокий бог поклонения? Как мог дядя Олег поступить так? Предать всё и всех, нас, свою семью, и похитить меня, желая убить во славу склизкой мерзости, явившейся по наши души… Может, лучше умереть в любви, чем жить в хаосе? Исчезнуть в объятиях того, кто действительно дорог, уйти в иной мир вместе, не страшась ничего, чем под ужасом страшной кончины совершать безрассудные варварские деяния, уподобляясь допотопным вымершим культам сгинувшим в веках цивилизаций, превращаясь под гнётом диковинного хтонического исчадья в людоеда и тоже в какое-то чудовище, уподобляясь сошедшей с небес чуме…

Казалось, эти существа здесь повсюду – и в лесу, и в деревне был слышен их топот и клокочущий насмешливый визг. Они, откуда бы ни прибыли, не считали людей расой себе подобной. Мы стояли для них намного ниже в пищевой цепи, а все наши научные достижения, культура и искусство выглядели для них пустым звуком, не достойным внимания древних богов, сколь бы таких ни было.

– Антон! Живо домой! Я тебе сказал никуда не выходить! – почти задыхаясь, что было сил, грозно кричал ему папа, появляясь позади.

Я помчался к брату, чтобы отец не сердился, а кругом раздавались звуки настоящего хаоса – вопли людей, лязг битого стекла, ломающихся построек. Было боязно сделать даже шаг, и всё же, добравшись до дома, могло бы стать как-то спокойнее. Даже притом, что, эти создания явно уже, ничего не страшась, вламывались в деревенские постройки.

– Я сделал больше костров, чтобы эти твари… – отвечал тот, но был мгновенно схвачен пастями черепов пронёсшейся крупной бестии, резво бежавшей с одного пустыря на другой, там где располагались заброшенные и не заселённые участки земли.

Мне не удалось удержаться на ногах, я согнулся пополам, а потом аж присел, закричав. Думал, что рухну в беспамятство, что меня стошнит в нахлынувшей истерике, что от ужаса потери старшего брата сердце всё-таки лопнет, окончив все эти мучения… А хотелось проснуться дома в ярком солнечном свете сквозь не зашторенное окно, дабы всё это оказалось попросту затянувшимся ночным кошмаром…

В себя я пришёл, замолчав, лишь, когда меня приподнял доковылявший отец. При нас ни ружья, ничего, он изранен, а всё находит в себе возможность быть сильным и спасать меня даже в такой ситуации. Я никак не мог поверить в гибель Антона, его унесли в темноту так быстро, что не было даже уносящегося шлейфа его голоса, никакого затихавшего крика. Хотя, наверное, я сам завизжал так, что уже бы ничего не расслышал.

Как у папы после такого вообще оставались силы?! А он приводил меня в чувство, потряс, убирая мои руки от застланных ушей, которые я даже не заметил, как туда опять поднял. Он помогал мне идти, хотя это именно ему была нужна помощь. Я даже не видел, куда иду, всё лицо было в соплях и слезах, которые протереть удалось уже в нашей избе первым попавшимся «полотенцем», оказавшимся шторкой между комнатушками…

– Ты сильно ранен? Как ты? – было первым, что я спросил, вернувшись к плюхнувшемуся в кресло на веранде отцу, – Хочешь воды? – пытался я быть хоть чем-то полезен.

Я тоже старался быть сильным, несмотря на острую боль от потери старшего брата и неистовый страх за здоровье и судьбу отца. Происходило то, чего я боялся больше всего на свете – близкие умирали, а я оставался в этой черноте и пустоте один, совсем один, о котором даже не вспомнят, никогда не найдут, которого некому больше защищать… Совершенно никому не нужный…

Сильнее всего на свете я молился, чтобы папа выжил и был здоров. Чтобы раны затянулись, и не было никаких последствий, как с дядиной лихорадкой и этим нахлынувшим безумием. Без кошмарных снов, без яда по телу, а, чтобы всё просто, наконец, наладилось и стало хорошо… Мы ведь можем попытаться со всем справиться… Без мамы, без дяди, без Антона всё равно как-то жить и держаться вместе, защищая друг друга и обороняя дом. Или уехать отсюда вместе, перебираясь на новые земли в поисках спасения.