Икигай. Записки «вчерашнего» журналиста

Мавр сделал своё дело – мавр может уходить? Ну, это вряд ли. Ведь пока мы живы, наша совесть будоражит гены хотя бы ваших родителей. И не состоялось ещё ни одно общество, где бы дети не перенимали от родителей всё самое мудрое, а потом шли дальше, набираясь своих новых знаний.

Да, сегодня можно бесплатно открыть свой сайт или страничку в интернете. И набрать тысячи подписчиков. И сейчас даже председатель президентского Совета по правам человека, мой бывший коллега по «Известиям» Валерий Фадеев предлагает выдавать статус СМИ блогерам, набравшим очень много подписчиков.

Это, пожалуй, единственные, кому свобода слова пошла на пользу. Я сам знаю нескольких талантливых блогеров-журналистов, текстами которых зачитываюсь. Это, наверное, то, о чём многие из нас мечтали – отвести душу вольным философствованием и ненаказуемыми рассуждениями по тому или иному поводу.

Вот только пользы от такой вольнописательской деятельности мало. Она тешит, скорее, только самолюбие самих авторов, но не решает судьбы Родины. Это – не пресса.

Увы, публицистов сегодня заменили даже не блогеры, а раскомплексованные тиктокеры, ютюберы и инстаграммеры. Но ведь чаще всего поселившиеся в интернете хайперы решают свои собственные задачи раскрутки, пиара и заработка. Сайты, имеющие статус СМИ, похожи друг на друга, как близнецы-братья. Потому что передирают другу у друга топ-новости, пытаясь таким образом привлечь рекламодателя.

Почти вся нынешняя квази-журналистика заточена исключительно на продажу. Самыми ходовыми жанрами стали продающие тексты и скрытая реклама. Именно реклама и торговля газетными (эфирными) площадями стали источником заработка и смыслом существования коллег.

Не думаю, что ради этого стоит просыпаться каждое утро.

Ты знаешь, всё ещё будет…

Свердловск 1977—82 гг. УрГУ, факультет журналистики

Так вот – о профессии.

В журналистику я попал по спору. В школе собирался поступать в Новосибирский политехнический институт на факультет «Строительство мостов и гидросооружений». Но на выпускном вечере нам подвернулся под руку «Справочник для поступающих в вузы», и кто-то случайно развернул его на страничке с Уральским государственным университетом. На строчке «Факультет журналистики» все почему-то поглядели на меня.

Это был реальный пацанский вызов.

И уже назавтра вечером весь класс шумно провожал меня на вокзале нашего небольшого городка под Омском в Свердловск, совсем в другую сторону от Новосибирска, от моих мостов и гидросооружений. Я поехал всем доказать, что мне «не слабо».

Правда, уже в приёмной комиссии выяснилось, что на журфак поступают через творческий конкурс. А для этого нужны публикации, которых у меня, разумеется, не было. Пришлось вернуться. За две недели я опубликовал в местной районной газете четыре заметки – и снова приехал в Свердловск. Сдал экзамены – и поступил.

А через месяц написал заявление в деканат с просьбой отчислить меня. К тому времени я уже договорился со случайными геологами, которые на полгода, до моего призыва в армию, готовы были взять меня с собой в геологоразведочную партию.

Пока ждал декана, сидел на полу возле его кабинета нашего четвёртого этажа. По коридору шёл однокурсник-рабфаковец Азамат Саитов, бывший экскаваторщик. Он увидел в моих руках заявление, взял, прочитал, сматерился – и потащил меня, разумеется, в пивную на Пушкинской.

Там он, пуская профессионально клубы сигаретного дыма мне в лицо, орал:

– А ты знаешь, кто из-за тебя не поступил на журфак?! Конкурс – семь человек на место! Вот они мечтали об этой профессии, готовились, но их не приняли, потому что приняли тебя, говнюк!

Это был второй крупный вызов.

Я проучился ещё полгода, познав сразу все прелести сессий, «хвостов» и безобщежитья. В те годы мест в общежитиях всем иногородним студентам не хватало. Из-за высоких, как оказалось, заработков наших родителей, нам с Женькой Тарасовым пришлось первое время снимать жилой подвал в Цыганском посёлке (где хозяином дома был, кстати, грек).

Тогда же я впервые безответно влюбился…

А потом снова влюбился – теперь уже в ССО, – и именно стройотряды круто изменили вектор моей судьбы.

На журфаке своего стройотряда не было, потому что летом студентам надо было проходить практику в газетах, а осенью весь факультет, кроме четвёртого и пятого курсов, выезжал на трудовой семестр в Красноуфимский район убирать картошку. В «колхоз».

Но ещё зимой я случайно подружился со студентами-физиками, бойцами ССО «Оптимист». Пообщался с другими парнями в «целинках», которые гордо выделялись из всех, как аисты среди цапель. Я, начитавшийся в детстве романтических книжек, сходу понял: это точно моё, никаких сомнений! Меня сразил наповал этот яростный коктейль из трудовой романтики и патриотизма.

«Оптимисты» готовы были взять меня в отряд, мне надо было только договориться с деканатом, чтобы меня отпустили. Я убедил декана, что пройду газетную практику прямо в отряде. Кроме того, пообещал, что после стройотряда поеду ещё и в «колхоз» – и меня отпустили. Летом 1978 года с патриотическими песнями под развевающимися знамёнами мы рванули с отрядом на мою первую Целину – за романтикой, даже без мысли о «длинном рубле».

То лето мы ударно отработали на Богдановичском фарфоровом заводе – строили какие-то служебные помещения. Я все два месяца с удовольствием помогал комиссару отряда в организации наших праздников и выступлений агитбригады перед местными жителями.

А вечерами, уставшие, но неугомонные, мы ходили в гости к девушкам из соседних стройотрядов. Кстати, мы с ними вовсе даже не целовались, а дружно пели до полуночи целинные песни под гитару у костра. Готовились к легендарному фестивалю «Знаменка».

Приходилось иногда жёстко конфликтовать с местными парнями, которые считали: раз женский отряд стоит в их посёлке, значит, и девушки «ихние». Но я, как назначенный переговорщик, популярно объяснял им, что «по-ихнему» не будет, потому что нет такого слова. Обходилось, как правило, без кровопролития.

Мы рвали и метали на объектах, не щадя своих молодых сил. С песнями шли на работу, падали от усталости, а назавтра снова на флагшток взлетал отрядный флаг, лучшему бойцу дня торжественно вручались на линейке алые вышитые рукавицы, – «…И снова отряды дорогами пыльными уходят, чтоб встретить рассвет».

Закончилась та Целина неожиданно: бойцы-физики единодушно избрали меня, студента-журналиста, своим комиссаром. Вот этого в нашем деканате уж точно не ожидали…

Однако же я, как обещал, сразу после той Целины поехал к своим в «колхоз» на второй трудовой семестр. И практику в богдановичской городской газете «Знамя коммуны» параллельно прошёл-таки. Всё это наш декан Вадим Николаевич Фоминых зачёл мне в плюс и разрешил дальше заниматься комиссарской работой (только чтобы не вредило учёбе!).

Как в воду глядел добрейший Вадим Николаевич.

Стихия стройотрядовского движения захватила меня полностью. Что было неудивительно: Свердловский областной студенческий строительный отряд гремел тогда на весть Союз, мы были безусловными лидерами и запевалами. Как сильнейших, нас направляли в самые разные точки страны, на главные стройки: БАМ, КамАЗ, Колыма, БАЭС.

Отрядные субботники, зональные фестивали и конкурсы проходили и зимой непрерывно. Кроме того, была ещё учёба молодых бойцов по профессиям и подбор новых целинников взамен уходящим «старикам». Конкурс в отряды был тогда сравним с конкурсом на поступление в Универ. А в некоторые отряды и больше.

Я, уже как комиссар, беззастенчиво считал, что мой отряд должен быть во всём первым. Снова рвал и метал. Над моей кроватью в общежитии висел флаг моего ССО и портрет Че Гевары. Я носил свою «целинку», практически не снимая, и за это меня друзья прозвали апологетом и Корчагиным. На третьем курсе меня избрали в комитет ВЛКСМ университета, где я стал курировать все стройотряды УрГУ. Учиться было, действительно, некогда.

Однако мне как-то удавалось всё же сдавать зачёты и сессии. Не скажу, что преподаватели были ко мне снисходительны. Нет, скорее, они верили в нас всех и знали: если заложен в молодом человеке толк, то он и позже, в зрелости наверстает всё, чему не доучился в университете.

Главное, что нам внушали, – что мы учимся на факультете идеологическом, но творческом. Мы – четвёртая власть и опора партии. Какой партии, надеюсь, говорить не надо? КПСС, естественно. Других партий в Советском Союзе не было.

А стройотряды уходят дальше…

Вторая моя, уже комиссарская Целина была, как песня. Мы строили очистные сооружения и железную дорогу в Реже. Стояли отдельным лагерем недалеко от города, куда регулярно выезжали с концертами агитбригады и на разные шефские мероприятия.

Когда мы всё успевали?!..

Я снова проходил курсовую практику в местной газете – параллельно с работой. Комиссар, в отличие от командира, не освобождён от работы на объектах. Прибегал в «районку», сдавал им коротенькую заметку или зарисовку про наши трудовые подвиги – и их печатали!

И снова после Целины я поехал в «колхоз», к своим – убирать с полей картошку. Там уже был рядовым грузчиком, а «целинку» надевал только вечерами, после ужина, когда хотелось покрасоваться перед девушками.

Всего за три года, в общей сложности, я прошёл пять трудовых семестров.

Третью свою Целину я придумал сам. Как я уже говорил, на журфаке своих стройотрядов не было. А мне – хотелось. Ну, как же так: все факультеты имеют такое счастье, а журналисты – нет?!

Больших трудов мне стоило убедить декана, а главное – партийное бюро факультета в том, что стройотряд будущим журналистам крайне необходим. Что именно там, в горниле и на передовой, из нас вырастут настоящие бойцы идеологического фронта.

Главный контраргумент против меня был: а где ты сам собираешься проходить производственную практику? Третий курс. Снова – в «районке»?! Положено ехать минимум в областную газету на 40 дней.

Я предложил: давайте персонально для меня сдвинем срок практики на месяц, и я уеду, куда скажете, в августе. Вместо каникул. А молодые бойцы пройдут практику в той же «районке». Я сам буду курировать.

Партбюро долго думало. Вроде бы, нарушение трудового законодательства: даже студенту летом полагается отдых. Но, с другой стороны, мы же без трудовых книжек проходим практику. А сколько, где и как отдыхать – решать самому студенту.

Комсомольское, а потом и партийное бюро факультета «пошли навстречу», как тогда выражались. То есть моя наглая инициатива была поддержана «ввиду убедительной силы воздействия ССО на процесс трудового и идейного воспитания молодёжи». В виде эксперимента.

Меня утвердили командиром отряда, и я приступил к набору бойцов. Несколько старшекурсников пришли «стариками» из крепкого философского ССО «Товарищ», а в основном личный состав был из молодых второкурсников.

Название отряду мы придумали, разумеется, единодушно – «Журналист».

То было прекрасное лето. Мы строили всё, что нам предлагали: подъездные пути, дороги, склады. Были, к сожалению, организационные проблемы со стороны работодателя. Были и внутренние разногласия из-за тех, кто ехал в отряд больше потусоваться, чем работать. Отсутствие крепких стройотрядовских традиций оказалось, как ни крути, проблемой.

Но закончилась Целина благополучно, и я рад, что двум десяткам студентов-журналистов удалось поносить стройотрядовскую «целинку». Это с ними, верю, останется навсегда.

…Увы, это была первая и последняя Целина ССО «Журналист». Отряд-таки расформировали «ввиду нецелесообразности». Главной причиной назвали необходимость прохождения студентами полноценной производственной летней практики.

Почему всё не так?!..

Я после этого убыл на свою практику в Благовещенск, где работал в областной газете «Амурская правда». Летал в Тынду, Кувыкту и Хорогочи – там строили БАМ наши свердловские строители-железнодорожники. Вся страна же его строила – по одной-две станции.

Писал про доблестных пограничников, которые охраняют нас от дружественных китайцев, про рыбаков, которым почему-то запрещалось ловить рыбу в пограничном Амуре, и про строителей нашего прекрасного Благовещенска, рядом с которым тогда даже в сравнение не мог идти китайский зачуханный Хайхе на противоположном берегу Амура. (Кто бы мог тогда подумать, что через какие-то 25 лет ситуация принципиально изменится, и теперь с того берега, из окон их белоснежных высоток наш Благовещенск кажется куда более убогой дырой, чем в то время их Хайхе с деревянными сходнями и печками в каждой хибаре…).

Много было всего интересного и парадоксального. У меня, глядевшего на мир незамутнёнными «корчагинскими» глазами, регулярно возникали вопросы: а почему всё так фальшиво и нелогично? Почему нам позволено в газете писать только лишь об «отдельных недостатках», и ни в коем случае в негативном плане даже не упоминать имя первого секретаря райкома партии?!

Почему те же партийные функционеры с трибун говорят о народе и населении, хотя надо говорить – люди?! Почему мы бедные, когда такие богатые? Объясните мне, я не понимаю! Противоречия гражданской совести и нереального бытия рвали мозг. Люди во времена застоя злобно и надрывно пили и ссорились до драк. Очень хотелось перемен.

А мы, журналисты, были в системе, которую сами же мечтали сломать.

Советский формализм, очковтирательство, гонка за показателями – всё вызывало во мне жуткий антагонизм. Да и все видели эту несуразность нашей жизни, однако в газетах и на ТВ всё было прекрасно. Мы строили социализм «с человеческим лицом». Славили человека труда. И я тоже должен.

Но Владимир Семёнович Высоцкий уже тогда хриплым голосом говорил нам: «Нет, ребята, всё не так…».

…Август на БАМе- уже, считай, осень. И водку на всей трассе продавать было категорически запрещено. В магазинах стояли только коньяк и шампанское.

А как свердловским героям-строителям встречать дорогого земляка-журналиста?! Они брали на свой «длинный бамовский рубль» коньяк, до ночи рассказывали мне в строительном вагончике разные производственные истории, а утром шли к своим рельсам, бульдозерам и шпалоукладчикам.

Настоящие герои. Они шли напролом через тайгу. Сотнями строили те самые «мои» мосты и гидросооружения. Замерзали в снегу, тонули вместе с тяжёлой техникой в болотах, но шли вперёд, прокладывая свой легендарный путь. Как настоящий Павка Корчагин. Как мы почти – в наших ССО.

Вся страна смотрела на них. Тогда не было важнее народнохозяйственной задачи, чем «От Байкала до Амура мы проложим магистраль!». Из радиоприёмников каждые полчаса неслось патриотическое: «Слышишь, время гудит: БАМ!!!», и ещё что-то про молодость наших сердец и «большая тайга покоряется нам».

Все народные артисты побывали на этой баснословно дорогой Всесоюзной ударной комсомольской стройке. Все центральные журналисты, разумеется, тоже отметились хотя бы по разу. Воспели.

Вдохновению самих созидателей, казалось, не было предела. Они тогда ещё не знали, что их самоотверженный труд, отмеченный звёздами и орденами, лет на 30 потом забудут, похерят, и вспомнят только уже в новой России, при новых экономических реалиях.

Много позже в прессе появились скандальные публикации о «закопанных миллиардах» и о том, как прославленный бригадир монтажников пути Александр Бондарь от обиды и злости зарыл в откос БАМа свою звезду Героя Социалистического Труда. Как многие бывшие строители грандиозной стройки спились от тоски по утраченным надеждам и напрасно пролитом поте.

БАМ оказался никому не нужен, потому что несметные сокровища Сибири, которые предполагалось возить по нему, было просто некому добывать из недр. Выдохлась страна. В то время мы вместо рудников и обогатительных фабрик строили ракетные шахты, изо всех сил пытаясь не отстать в гонке вооружений. Пентагон давил, угрожая космическими войнами – и это был вызов для всей страны.

Огромная держава СССР напрягалась, экономя на своём народе. Миллиарды были вбуханы в гонку вооружений. А потом, гораздо позже выяснилось, что это было напрасно. Вся эта страшная космическая угроза и СОИ (стратегическая оборонная инициатива) оказались лишь фейком, созданным ЦРУ в исполнении Голливуда. Но нам об этом долго не говорили.

Я тогда был просто студент-старшекурсник. Ну, да, будущий журналист. Так ведь – будущий. Проводник идеологии партии? Четвёртая власть? А что мы знали!? Все ошибки – от недостатка информации…

Неуютно как-то в те времена было нашему брату, душно. Кругом – картонные образы и легенды, надутый пафос, а ты должен в патриотическом порыве всё это воспевать?! Нечестно это. Нехорошо. Против гражданской совести.

Я тогда решил для себя, что не стану никогда петь под эту пропагандистскую дуду. Про конкретных людей, про достойные поступки – да, буду писать. Об экономических проблемах и сложных жизненных ситуациях – да. Обо всём интересном и полезном. Но – не о политике партии, прости господи…

Слетал на преддипломную практику в Душанбе, откуда сразу же привёз приглашение на работу по окончании университета. Написал диплом о «Рабочей эстафете» (было тогда такое Всесоюзное соцсоревнование – одно, пожалуй, из всех реально работающих). И убыл под восторженные вопли однокурсников, купавшихся в фонтане ресторана «Космос» по поводу окончания Универа, – в Таджикистан.

И я сейчас, спустя годы, ни о чём не жалею. Всё складывалось благополучно. Впереди была большая, светлая (мы все в это верили) и полная свершений жизнь.

Мы падаем в небо

Душанбе 1982—86 гг. Республиканская газета «Коммунист Таджикистана»

В Душанбе я начал очень бодро работать специальным корреспондентом центральной республиканской газеты «Коммунист Таджикистана» в отделе капитального строительства. Курировал главные стройки республики: Нурекская, Байпазинская, Рогунская ГЭС, Дангаринский ирригационный тоннель, Таджикский алюминиевый завод, Яванский электрохимкомбинат.

Но уже через полгода, весной меня вызвали в военкомат и сказали: Родине нужны десантники.

В Афгане тогда вовсю полыхало.

– А я здесь причём?! Я – командир мотострелкового взвода, да и то ненастоящий. Срочную не служил, только военная кафедра.

– Вот, – сказали мне. – Главное слово тут – командир. Будешь командовать диверсионно-разведывательной группой. ДРГ. А бойцов мы тебе подберём – ветеранов ВДВ из запаса. Они тебя всему и научат…

Как я прошёл медкомиссию со всеми этими центрифугами и спецтестами – отдельная тема. Многие из офицеров не прошли. Поэтому из полусотни призванных военкоматом из запаса нас, командиров, в строй встало человек 20. И это были, в основном, холостяки. Так надо было.

Перед отправкой нам всем велели написать письма домой и сообщить, что месяца два от нас весточек не будет, а потом для обратной связи сообщат номер нашей полевой почты.

Двое суток мы ехали в составе обычного пассажирского поезда. Все – в гражданской одежде. Прибыли в Казахстан ночью. Капчагай. Река Или. Ещё полчаса от станции нас везли куда-то тентованными «Уралами». Остановились. Полупустыня голая. Только свёрнутые палатки лежат на песке, и десяток здоровенных прапорщиков в голубых тельняшках раздают нам топоры и колышки: ставьте себе жильё.

Вот тут я окончательно понял: всё серьёзно.

Говорят, все мужчины служат в армии один-два года, а потом всю жизнь вспоминают и рассказывают разные армейские истории, байки.

После окончания университетской военной кафедры и летних курсантских лагерей в Елани служить на два года с нашего курса призвали только троих: Женьку Тарасова – во Внутренние войска, Женьку Анисимова и Володю Мальцева – в Самаро-Ульяновскую Железную дивизию по нашей традиционной воинской специальности, указанной в военном билете, – командирами мотострелковых взводов. ВУС 0001.

Вот они на самом деле рассказывают реальные армейские истории. А мне-то и рассказать особо нечего, я и полгода не прослужил. Но ВУС в моём военном билете поменян, и, если расшифровать его, то получится, что моя воинская должность в ВДВ состоит из одиннадцати слов: командир диверсионно-разведывательной группы отдельного батальона десантно-штурмовой бригады специального назначения. Гвардии старший лейтенант.

Ладно, раз положено, расскажу…

Через пару дней к нам привезли личный состав. Это были те же запасники, только многие – с боевым прошлым. Кое-кто – ветераны спецназа, прошедшие Анголу, Сомали и ещё что-то. Саперы-подрывники, связисты, разведчики. И все – как шкафы дубовые – мощные, высокие, хитрые. И все старше меня.

Их построили в две шеренги, и нам, офицерам, начали представлять наши группы. В моей группе оказались два прапорщика, два старших сержанта, четыре сержанта и четыре ефрейтора. Всего 12 человек, как и положено в ДРГ. Для них это были обычные военные сборы. Для меня, 13-го, – то ещё испытание. Вызов.

Я начал перекличку, и понял, что мне каждый раз надо поднимать выше голову, чтобы рассмотреть лицо бойца. Они были – стена. А я среди них – самый маленький.

Заметив моё смущение, мой заместитель – один из прибывших прапорщиков – вышел из строя, встал рядом и, погладив меня по-отечески сверху ладонью по голове, спокойно так произнёс:

– Ничего, командир. Всё будет хорошо…

Первую неделю мы занимались только тем, что укладывали парашюты. На огромных брезентовых пологах тщательно выравнивали каждую стропу своих Д 5-х. Больше часа уходило на это. Площадь парашюта – 48 квадратных метров – как тогдашняя квартира-трёшка. 28 строп. И каждую надо идеально вывести строго параллельно соседней.

Инструктор ходил и контролировал каждый этап – до самого завершения укладки. Если одобрял – на специальной бирке каждый из нас писал свою фамилию. Таким образом подтверждалось, что купол себе ты укладывал сам, и ответственность за раскрытие этого парашюта лежит на тебе самом.

А наутро мы доставали из контейнеров эти самые свои купола, срезали бирку, – и всё повторялось сначала. Инструкторы не давали нам вздохнуть-покурить. От зари до зари наш распорядок был занят тренировками, учебными занятиями и укладкой парашютов.

Фотоаппараты были категорически запрещены.

Командир отряда – невысокого роста полуказах-полукитаец – любил по утрам, ещё до подъёма личного состава собрать по палаткам всех офицеров и, щёлкнув секундомером, скомандовать: «На сопку бегом – марш!».

Мы брали эту долбаную сопку всякий раз с остервенением. Ещё голодные, злые ползли по ней чуть ли не на коленях, а потом скатывались вниз, к своему командиру – все в поту, запыхавшиеся. А наш майор, выключив секундомер, говорил: «Что-то вы долго шли… Давайте-ка ещё раз…».

Иногда он отбирал из нас 5—6 человек, расставлял вокруг себя и командовал: «Бейте!». Мы бросались на него всем скопом – и через секунды, сами не понимая, как – валялись тут же вокруг него, корчась от боли. Он всех нас уделывал. Как у него это получалось – не успевали заметить даже те, кто стоял рядом и смотрел.

Мы никогда не прыгали с самолётов. Мы были диверсанты-разведчики, и нас выбрасывали всегда «по-тихому» с вертолётов. Самый большой в мире Ми-26, называемый в нашей среде «коровой», брал на борт до двух рот десантников, и мы уходили на задание обычно на рассвете.

Казахский мелкосопочник реально содрогался от рёва наших машин на взлёте. Никогда раньше не знал, что большие вертолёты взлетают обычно с небольшого разбега. И, в принципе, каждый наш взлёт походил на то, как если бы от рельс оторвался и ушёл в небо грохочущий грузовой поезд.

Одно это ощущение всегда потрясало. Ведь поезда же не летают! Как ЭТО могло взлететь?!..

В корабле мы всегда были собранны, молчаливы, и реально были готовы послужить Родине. Когда меня сейчас иногда спрашивают: а куда вы улетали? – я некорректно отвечаю вопросом на вопрос: а вы с какой целью интересуетесь? :) Куда надо было – туда и улетали.

…В мае в Заилийском Алатау расцветают маки. Сверху это бескрайнее алое поле кажется сплошным морем крови. Жутковато, но ободряюще. Жалко было давить десантными сапогами такую нереальную красоту.

Но ещё жальче было черепашек. В это же время они выползают из песка после своей зимней спячки, и их там так же много, как маков. Как ни приземляйся – всё равно раздавишь черепаху. Они, особенно маленькие, истошно пищали, и мы подбирали их, протыкали штык-ножом, чтобы не мучались, и несли с собой на базу. Вечером повара готовили нам из них жаркое, а на обед – черепаховый суп.

Вкусно, конечно. Пока не приестся. А вот когда приедалось – мы ели змей. Их там тоже было немеряно. Однако они – на любителя. Поэтому чаще довольствовались всё-таки гречкой с тушёнкой. Это наше, родное. До сих пор иногда себя балую – не змеиным жарким и не черепашьим супом, а простой гречкой с тушёнкой. За милую душу. За ВДВ.

Самые неповреждённые черепашьи панцири мы в свободное время распиливали штык-ножом вдоль, обрабатывали марганцовкой, переворачивали, свинчивали шурупом – и получалась прекрасная экзотическая пепельница. У меня на балконе до сих пор – кто был, тот видел – сохранилась пара таких.