Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры

Поезд останавливается перед платформой.

IV

Пожилой бородач в форме военного министерства вошел в вагон, раскланялся с ежедневно путешествующими с ним в утреннем дачном поезде, сел на скамейку, вынул из кармана небольшую бумажку и, надев на нос пенсне, начал читать написанное в ней. Сидевший против него усач в серой шляпе и сером пальто-крылатке улыбнулся и спросил:

– Требование матери-командирши, поди, читать изволите?

– Вот, вот… Действительно, жена написала мне для памяти, что нужно в Петербурге купить для хозяйства. А вы почему догадались?

– Да уж знаю я. Мне самому сейчас такой же реестрик сунули. Там и рис, там и персидский порошок, и бура, и десять аршин полотняных кружев в два пальца.

– Вообразите, и у меня рис. «Рису десять фунтов, но не королевского, а простого, так как гостей на этой неделе к себе не ждем, а для самих и этот хорош».

– Ах, так она у вас даже с подробностями…

– Да ведь делать-то ей нечего, так вот и выписывает. «Помады банку в 20 копеек бергамотной, на этикете которой изображен бык».

– У меня сегодня вместо помады пудра, – говорит усач. – То есть это ужас, сколько она пудры издерживает!

– У вашей жены пудра, а у моей кольдкрем. Каждую неделю банку кольдкрему ей привожу. И когда только она его вымазывает – не понимаю. Вот и сегодня… Помады и банку кольдкрему. «Палочки три ванили»… Позвольте, позвольте… А вот это уж я не знаю, где и как купить.

– Что такое? Может быть, я знаю.

– «Мухоловку стеклянную, какая у Марьи Андреевны».

– Стеклянные мухоловки есть. В каждой посудной лавке найдете.

– Позвольте… Да ведь надо именно такую, какая у Марьи Андреевны, а я даже не знаю, кто это такая Марья Андреевна. Вот тоже пишет!

Бородач пожал плечами.

– Да просто купите стеклянную мухоловку, – сказал усач.

– Хорошо сказать: купите. А как купишь, да не ту? Тут в записке прямо сказано: как у Марьи Андреевны. Вот тебе и штука! Хоть бы я знал, кто это такая Марья Андреевна!

– Мухоловки стеклянные все на один покрой. Не ошибетесь.

– Если бы были все на один покрой, то не писала бы она: какая у Марьи Андреевны. Нет, стало быть, ей нужна какая-нибудь особенная мухоловка.

– Да разве она вам на словах не объясняла?

– Где же объяснять, когда она спала еще, когда я уходил. Записку она приготовила с вечера и положила мне в часовой башмачок, который висит у меня над кроватью и в который я кладу на ночь часы.

– Может быть, с вечера говорила, да вы забыли?

– С вечера! С вечера я у соседей играл в винт до часу ночи, а когда вернулся домой, она уже спала… «Мухоловку стеклянную, какая у Марьи Андревны»… Тьфу ты, пропасть! Вот так задача! Как тут купить?

– Да купите какую-нибудь мухоловку – вот и вся недолга.

– Гм… Позвольте узнать, ваша жена с нервами? – спросил бородач.

– То есть как это: с нервами? – переспросил усач. – Да разве бывают?..

– Пожалуйста, пожалуйста… Вы очень хорошо знаете, о чем я говорю. Я спрашиваю о нервных приступах. Бывают они у вашей супруги?

– Ах, вот что! Ну что ж, дело житейское… или, лучше сказать, дамское. Бывают.

– Так как же вы говорите: купите хоть какую-нибудь мухоловку. А не угодишь? А не ту купишь? Не ту, которая у Марьи Андреевны, да и попадешь под первый приступ? Ведь это пахнет порчей всего обеда. Голодный останешься.

– Да, да… Ах, женщины! А особенно избалованные!

– Поняли? Знаете, в чем дело? Поди, ведь и у вас то же самое?

– Да как же, помилуйте. На прошлой еще неделе привожу по записке гофманские капли, простые гофманские капли, а она говорит, что не те, потому что не из той аптеки, из которой она хотела… Она требовала из аптеки Брезинского, что против Гостиного двора, а я послал курьера со службы, и тот взял в какой-то другой аптеке. Привожу капли – не те, да и что ты хочешь! Я и так и сяк… «Душенька, понюхай… Гофманские капли во всех аптеках одинаковы». Не те!..

– Ну, и нервы?

– Банку с каплями сейчас шваркнула об пол.

– Вот-вот. И моя так же, как только не потрафишь. А потом попреки, а затем в слезы, а там… Ну, и останешься без обеда, потому что завалится на постель. Ей хорошо. Она, ожидая меня, и того кусочек, и этого ломоточек, а я голодный.

– Я в этих случаях велю подавать мне на стол одному и ем, – сказал усач.

– И я ем, но уж спокойствие-то потеряно и, главное, того аппетита нет.

– А я уж привык и ем отлично. Да и она-то, видя, что я ем, соскочит с постели и сама есть начинает. Ест и язвит. А я сижу и молчу.

– Это еще хорошо, когда язвит. Это первая степень нервов. А вот когда молчит, дуется и молчит, и, чуть подступишься с чем-нибудь, то все летит и вдребезги – вот это уже вторая степень. А это, согласитесь сами, и неприятно, и в хозяйстве убыточно.

– А у вас большей частью вторая степень?

– В том-то и дело, что вторая. Ежели мы с вами так разговорились и сошлись на одинаковых неприятностях, то должен вам сознаться, что вторая, – печально кивнул бородач.

– И постоянно так? – спросил усач.

– Постоянно.

– Это нехорошо. У меня также бывает вторая степень, но сравнительно редко.

– А у меня всякий раз. «Мухоловку стеклянную, какая у Марьи Андреевны», – прочитал еще раз бородач и пожал плечами. – Нет, уж лучше сегодня никакой мухоловки не покупать, а отложить до завтра, а сегодня вечером расспросить хорошенько, какая это такая Марья Андреевна и какая мухоловка.

– Да ведь тогда, пожалуй, не только вторая степень будет, а, может быть, и третья, ежели не привезете мухоловку?

– Надо привезти противоядие, и тогда, пожалуй, без всякой степени дело обойдется.

– А противоядие есть?

– Есть.

– Какое?

– Да привезти что-нибудь такое, чего она в реестре не упомянула, а между тем любит. Вот, например, фунт шоколаду. Или ошибиться и привезти вместо восьми аршин полотняных кружев целый кусок кружев, а ей сказать, что купил по случаю, дешево, что вместо пятнадцати копеек за аршин заплатил пять…

– Понимаю, понимаю… – кивнул усач.

– Еще бы не понять! Женатый человек да не понять! – отвечал бородач.

– Знаю, знаю. Вы вот это называете противоядием, а я это называю отпарировать удар. В каждом семействе свои термины.

– Куплю целый кусок кружев! – махнул рукой бородач. – А мухоловку сегодня побоку.

Поезд умерял ход и остановился около промежуточной дачной платформы.

V

– Читали вы, Валерьян Иваныч, во вчерашних газетах?.. – спрашивает дама в синем ватерпруфе и шляпке с рожками из перьев пожилого бакенбардиста с портфелем на коленах.

– Вы это о чем? – откликается тот. – Что Казерио оказался вовсе не Казерио и даже не итальянец?

– Что мне за дело о Казерио, хоть бы он кем ни оказался! Мерзавец, которого надо повесить, чем скорее, тем лучше. А я говорю о холере. Вообразите, опять к нам жалует. По вчерашним известиям, она уж в Кронштадте. Да неужели вы не читали?

– Читал, читал-с. Но что ж из этого? Знаете, теперь уж мы к ней как-то привыкли.

– Чего-с?

– Привыкли, я говорю, к холере этой.

Дама пожимает плечами.

– Вот уж не ожидала, что вы так скажете! Отец семейства… Куча детей.

– Позвольте… Да ведь уж третье лето, так как же не привыкнуть.

– Нет-с, я не привыкла, и мой муж Василий Спиридоныч не привык, и никогда не привыкнем. Ах, боже мой! Только-только думали настоящим манером лето прожить: начали купаться, посеяла я себе грядку огурцов на дворе, и вдруг все это надо бросить!..

– С какой же стати бросать? Продолжайте все, благословясь, и не обращайте ни на что внимания и, уверяю вас, будете здоровы и веселы.

– Ну, после этого я с вами и разговаривать не хочу. Вы, очевидно, задались целью злить меня, – пожимает плечами дама в синем ватерпруфе и пересаживается на другую скамейку.

– Анна Еремеевна, вы меня не так поняли, – говорит ей вслед бакенбардист, но дама не обращает на него внимания. Она уже заговорила о холере с другой дамой в коричневом казакине с буфами на рукавах, поднимающихся выше ушей.

Дама в казакине оказалась сочувствующей ее мыслям и произносит:

– Да, да… А мы, вообразите, только добились такой кухарки, которая делает отличный квас. Сделала она нам бочку, и теперь, вследствие холеры, приходится это все бросить.

– Вот-вот… – подхватывает дама в ватерпруфе. – Это-то и обидно. А у нас в саду на даче, как назло, более десятка кустов черной смородины и кусты переполнены ягодами. Мой муж сказал уже дворнику, чтоб тот оборвал их.

– И хорошо сделал.

– Да как же… Дети наесться могут. Дети ведь не разбирают. Они и сырые ягоды едят. Вот теперь еду в Петербург купить фланели и тесемок на набрюшники, да кстати холерную аптечку куплю.

– Да неужели у вас от прошлых годов не осталась аптечка?

– Вообразите, нет. Гофманские капли дети на сахаре выпили, соляную кислоту муж в прошлом году всю до капли выпил, мятная настойка пошла зимой в водку, а касторовое масло я себе на голову вместо помады вымазала. Помилуйте, ведь уж думали, что все кончено. В прошлом году так и говорили, что только на два лета, ан нет, теперь оказывается, что надо третье лето. И не понимаю я, чего санитарные врачи смотрят! Дезинфекцию оставили – вот она опять к нам и забралась. Куплю также четверть ведра карболовки. Наш дачный хозяин – идиот какой-то, и когда мы ему стали говорить, отвечает, что со стороны полиции еще приказания не было, чтобы прыскать. Ах, как это неприятно, как это неприятно! Только что начали купаться – и вдруг…

– Нам еще неприятнее. Мы для кваса купили бочонок, ушат – и куда теперь все это? А мы даже еще и ботвинью не ели, дожидаемся, когда лососина подешевеет.

– И мы не ели. Помилуйте, лососина – шесть гривен фунт. И как рано началась!

– Да, да… В прошлом году началась в конце июля, в третьем году в половине августа, а тут вдруг в июне, когда еще даже овощи не успели созреть. В те года мы все-таки успели кое-чего поесть до холеры, а нынче в июне…

Дамы покачали головами и умолкли. Через несколько времени дама с буфами до ушей спросила даму в шляпке с рогами из перьев:

– А как вы думаете, на велосипеде вредно во время холеры кататься?

– Да конечно же… Во время холеры все вредно.

– Ну, вот подите! А я своему старшему сыну купила велосипед в рассрочку. Бочка для кваса, велосипед, ушат – все это надо бросить.

– Да как же… Одно бросить, а другим обзаводиться. Ведь уж вот набрюшников нет, аптеки нет, все брошюры о том, как надо вести себя во время холеры, у нас пропали.

К дамам наклоняется усатый господин в пальто крылатке и форменной чиновничьей фуражке.

– Вы изволите о холере?

– О холере. Третьего дня муж читает, и меня, верите, как громом поразило, – отвечает дама в синем ватерпруфе. – Ведь уж, как хотите, в Кронштадте, это значит, все равно что у нас. Но что обидно – это то, что третье лето придется грибов не есть.

– Ну, отчего же? В умеренном количестве все можно есть, – замечает усатый господин. – Ведь и грибы… Проварите вы их основательно, потом прожарите, а для удобосварения рюмку водки…

– Да ведь какая же водка дамам…

– В эпидемию, я так считаю, пола нет. Тут дама или мужчина – все равно. Да, наконец, зачем в данных случаях вы смотрите на водку как на водку? Смотрите как на лекарство, как на гигиеническую меру. Моя жена в холерное время всегда вместе со мной водку пьет. А коньяк? Коньяк ведь уж прямо прописывается врачами как гигиеническая мера, а коньяк – та же водка. А только я вот что думаю: в нынешнем году холера уж не будет иметь надлежащего успеха.

– Отчего?

– Да оттого, что к ней уже успели за два года привыкнуть, она сделалась обыкновенною обычною болезнью.

– И вы то же самое? Ну, мысли!

– Мысли самые верные. К тому же, как оказывается, она почти не трогает интеллигентные классы. Пейте прокипяченную воду, не кушайте соленой рыбы…

– А разве это приятно, чтобы в рыбе себе отказывать? – спрашивает дама с буфами выше ушей. – Вот соленую-то рыбу я только и люблю. Для нее-то мы только и квас сделали, чтоб с ней ботвинью есть, а вот теперь оказывается… Эх, обидно. Скажите, пожалуйста, сколько вы будете брать фланели на каждый набрюшник? – обращается она, понизив голос, к даме в ватерпруфе.

– Да видите, ежели взять взрослый живот… Конечно, живот моего мужа в пример идти не может, ему надо двойное количество фланели. Но ежели взять обыкновенный живот…

Дамы начинают разговаривать тихо. Поезд подходит к дачной платформе, убавляет ход и наконец останавливается.

Дачный жених

I

– Нет, уж как хочешь, Серафима, что ты там ни говори, а сегодня надо выяснить, с какими намерениями он к нам ходит. По моему расчету, он у нас больше полупуда лососины съел, а лососина дешевле тридцати копеек за фунт нынче и не была. А сыр швейцарский и раки? А сардинки, а кильки, которые я для него покупаю? О мясе я уж не говорю, хотя для него я телячью печенку покупала. Специально телячью печенку, потому что он сказал, что телячья печенка с луком – для него первое блюдо.

Так говорила мать, тощая, пожилая, высокая женщина, обращаясь к своей дочери, девушке тоже уже не первой молодости, пестро одетой, несколько подкрашенной, с подведенными бровями. Дочь вся вспыхнула и отвечала:

– Но, мамаша, ведь вы сами же всякий раз приглашаете его обедать, когда он проходит мимо нашей дачи со службы. Он направляется в кухмистерскую, а вы выскакиваете и зазываете: «Милости прошу, Василий Павлыч, милости прошу, к нам на перепутье. Сейчас за стол садимся».

– Да, я приглашаю, но ежели он благородный человек, он сам должен понимать, с какою целью я его приглашаю. Он видит, что у меня дочь на шее и что я ищу ее сбыть с рук.

– Как это хорошо так говорить: сбыть с рук.

Дочь насупилась и отвернулась.

– Милая, в моем положении речей подбирать нельзя. Как хочешь, тебе двадцать семь лет, – отвечала мать.

– И всего-то двадцать шесть, маменька.

– Позволь… Метрическое твое свидетельство у меня, а не у тебя, и, наконец, я это говорю глаз на глаз. Конечно, при людях я всем рассказываю, что тебе двадцать три.

– Да ведь и на деле только что только исполнилось двадцать шесть лет.

– Однако двадцать седьмой все-таки уж пошел.

– Так двадцать седьмой же, а не двадцать семь.

– Это решительно все равно, впрочем. Будь тебе двадцать, двадцать шесть, двадцать девять, но там, где есть взрослая девушка в доме, безнаказанно в течение двух месяцев двадцать раз обедать нельзя.

– Да не обедал он двадцать раз.

– Больше, милая, а завтраки по праздничным дням я уж не считаю, хотя и за завтраком всегда пирог какой-нибудь, кофей, булки. Прошлое воскресенье нарочно для пирога сига покупала, а сиг маленький – и то шесть гривен. А пиво, а водка? Мадеры он бутылки три у меня за это время вытрескал, а мадера по полтора рубля.

– Да ведь и сами мы вместе с ним пьем и едим. Мадеру вы сами пьете.

– Так ведь для него же я пью, чтобы ему была компания. А что до лососины, то неужели я при моей пенсии буду платить за лососину по тридцати пяти и по сорока копеек, ежели мы обедаем одни? Раз даже заплатила по полтиннику за фунт. Шутка! По полтиннику за фунт! И наконец, всякий раз к ботвинье свежие огурцы, а они по весне… ты сама знаешь, почем они были. Теперь клубника, сливки… Нет, это надо выяснить.

Дочь пожала плечами.

– Да как вы выясните? – спросила она.

– Очень просто. Сейчас сяду за калитку нашей дачи, буду ждать, когда он пройдет мимо, зазову его обедать и за обедом решительно спрошу: «Позвольте, мол, узнать, с какими вы намерениями».

– Однако сами же зазовете?

– Сама, сама. Так что ж из этого?

– И вот всегда так. А с его стороны нахальства не было.

– Нахальство, прямо нахальство. Ежели он не имеет благородных намерений, он должен отказаться под благовидными предлогами. «Благодарю, мол, вас, но у меня срочная работа взята домой» или что-нибудь вроде этого. Который теперь час?

– Да уж скоро пять.

– Скоро пять! Стало быть, его надо караулить. В четыре часа он выходит со службы, час едет по конке. Переоденься. Надень сейчас на себя твой мордовский костюм и выходи за калитку. Мордовский костюм к тебе лучше всего идет.

– Но уж я раз пять была за обедом при нем в мордовском костюме.

– И все-таки он ему нравится. Он даже высказывал, что ты в нем очень интересна. Сегодня решительный день атаки, а потому все средства надо пустить в ход. Одевайся, одевайся. Да пойдешь мимо кухни, так скажи Дарье, чтобы она сбегала в лавку и купила к закуске селедку. Сегодня я для него, для подлеца, грибы делаю в сметане. Неужели уж грибами-то его пронять нельзя!

– Ах, мамаша!

– Нечего ахать! Иди. Селедку… Да там у нас еще полкоробки сардинок осталось. Я, милая моя, часы с цепочкой из-за него, мерзавца, заложила. Да бусы цветные не забудь надеть… И прическу в две косы… В две косы ты моложавее выглядишь.

– Ах, не дело вы затеваете!

– Тебе сказано, чтобы ты не ахала! Не дело! Надо же когда-нибудь конец положить.

– Конец надо выждать. Он сам собой выяснится.

– Выжидать мне уж надоело. Благодарю покорно. Прямо категорический вопрос: так, мол, и так… И ежели неудовлетворительный ответ – сейчас выгон. «В таком, мол, случае, милостивый государь, потрудитесь оставить наш дом».

– Как оставить дом? Он взял мою браслетку с бирюзой и с бриллиантиками починить.

– Браслетку? Зачем же ты ему отдала?

– Да ведь у ней замок сломался. В город мы ездим редко – вот я и попросила его свезти починить.

– Вот дура-то! Да браслетка твоя сорок рублей стоит.

– Позвольте… Да что ж из этого? Ведь вы же его в зятья себе прочите.

– Прочу, но пока не выяснилось дело…

– Он сегодня хотел ее привезти из починки.

– Боже мой, что ты наделала! А вдруг он не привезет, как я тогда его гнать буду?

– Но зачем же гнать-то?

– Ах, подлец, подлец! Вот хитрый-то! Это он у тебя нарочно в залог браслетку выманил, чтобы еще бесчисленное множество раз безнаказанно обедать у нас.

– Он, мамаша, вовсе не мошенник.

– Знаю я их. Все они не мошенники, однако вот уже около полудюжины таких сорвалось. Пили, ели и удирали. Один даже тринадцать рублей в стукалку мне проиграл и, не заплативши, свернулся. Ах, Серафима, какая ты дура!

– А вот увидите, что он сегодня или завтра принесет браслетку.

– Ну, марш, марш, одеваться! Все-таки я сегодня поставлю вопрос ребром. Одевайся и выходи ко мне за калитку. А я буду караулить его.

Дочь пожала плечами и направилась в дачу.

– Селедку! Селедку не забудь! Когда твоей сестре Кате теперешний ее муж сделал предложение, тоже была селедка к закуске. Селедка – счастливая закуска! – кричала ей вслед мать и вышла за калитку палисадника.

II

Серафима, одетая в мордовский костюм, с двумя косами, распущенными по спине, вышла за калитку палисадника дачи. Мать ее сидела около калитки на скамейке и, щурясь, смотрела вдоль придорожной аллейки, идущей мимо дачных палисадников.

– Не проходил еще… – сказала мать и перевела глаза на дочь. – Щеки-то, кажется, мало притерла, – прибавила она.

– Нехорошо много при дневном свете. Очень уж заметно будет, – отвечала дочь.

– Ну, садись на скамейку со мной рядом и давай его ждать. Сколько он жалованья-то получает?

– Да ведь врут они все. Говорит, что сто рублей в месяц и два раза в год награды.

– Напрасно я не съездила в их канцелярию и не справилась. Ну, да все равно: ежели и семьдесят пять рублей, то и это довольно. Может вечерних занятий искать… дом где-нибудь управлять из-за квартиры. К семидесяти пяти рублям ежели приложить мой пансион, то при известной экономии и очень недурно можно жить.

– Ах, вы хотите вместе…

– Конечно же. Последнюю дочь пристраиваю, так неужели мне одной остаться!

– Нет, я к тому, что у него тоже мать-старуха живет в провинции при его замужней сестре…

– А уж живет при его сестре, так мать-то свою может и оставить. Идет… – встрепенулась мать. – Ну, Господи, благослови! Дай доброму делу быть.

Дочь вздрогнула и сказала:

– Маменька, только вы, пожалуйста, не очень…

– Да уж я знаю, как… Перекрестись же, дура…

Дочь перекрестилась. По аллейке шел молодой мужчина, в светлом пальто, в шляпе котелком с портфелем под мышкой. Он приближался к ним. Мать сложила лицо в улыбку и, взглянув на дочь, проговорила:

– Да сделай ты веселое-то лицо. Ну, что кикиморой сидишь!

– Как тут веселое лицо, коли вы скандал хотите делать…

– Какой же тут скандал?

Молодой мужчина поравнялся с ними. Это был небольшого роста блондин с маленькой бородкой, тщедушный, с несколько как бы испуганными глазами. Он приподнял шляпу.

– Здравствуйте, здравствуйте… – заговорила мать. – Что это так поздно сегодня?

– На службе сегодня позамешкался, да и конка тащилась, как черепаха.

– А мы вас ждем, чтобы перехватить. Пойдемте к нам обедать. У нас сегодня ваши любимые пельмени. Ягоды со сливками и борщ из молодой свеклы.

Молодой человек замялся.

– У меня сегодня работа взята… – хлопнул он рукой по портфелю. – Я хотел наскоро зайти в кухмистерскую и приняться потом за дело, а ведь у вас засидишься.

– Дело не медведь, в лес не убежит. Пойдемте, Виталий Павлыч… Нарочно ждем вас, – говорила мать. – Я сегодня заказываю кухарке пельмени, а Серафима и говорит: «Виталий Павлыч пельмени так любит»… Проси же, Серафима…

– Пойдемте… Мы вас не задержим… Чем в кухмистерской обедать, лучше же у нас, – проговорила Серафима и вскинула на него глаза.

– Не смею отказываться… – поклонился молодой человек.

Они вошли в палисадник. На террасе дачи был накрыт стол на три прибора.

– Серафима! Бери у Виталия Павлыча портфель…

– Что вы, что вы… С какой стати?.. Я сам…

Молодой человек положил портфель на стул, снял с себя пальто и перекинул его через перила террасы.

– Вот и селедочка приготовлена. Выпейте водочки, – предлагала мать.

– Жарко очень… – отнекивался он. – В такую погоду, знаете…

– Да полно вам кокетничать-то! И я с вами выпью.

– С вами, пожалуй.

Выпита первая рюмка, вторая, третья, съеден борщ. Мать подкладывала Виталию Павловичу то сосиску из борща, то кусочек говядины и рассыпала разговор. Дочь больше молчала. Вот и пельмени. Виталию Павловичу наложен на тарелку целый ворох. Он отнекивался, но съел. Подали клубнику со сливками. Мать подмигнула дочери и, обращаясь к молодому человеку, начала:

– А я сегодня, Виталий Павлович, имею до вас серьезный разговор.

– Какой это? – встрепенулся молодой человек, только сунувший в рот ложку с клубникой, и остановился, перестав ее разжевывать.

– Ведь вот у меня дочь – невеста, – продолжала мать. – Я все хотела вас спросить, с какими намерениями вы посещаете наш дом.

– То есть как это? Когда вы позовете, то я… Я очень люблю и уважаю вас и Серафиму Игнатьевну…

– Этого мало-с. Это все на словах, но надо доказать и на деле: выяснить, кончить.

Мать перестала есть и в упор смотрела на Виталия Павловича… Дочь сидела ни жива ни мертва, вся вспыхнувшая.

– Да-с… Вы у нас завтракаете, обедаете, ужинаете… – продолжала мать.

– Да ведь вы так неотступно приглашаете.

– А вы ежели принимаете приглашение, то очень хорошо должны понимать, что я мать, что у меня товар, то есть дочь, а вы покупщик. Посещая нас, вы все-таки бросаете тень на Серафиму, делаете огласку и порождаете сплетни. Если вы посещаете нас без серьезных намерений, то безнаказанно это оставить нельзя, если же вы с серьезными намерениями, то уж пора конец сделать. Вы молодой человек скромный, солидный… Ну-с? Я ставлю вопрос ребром…

Молодой человек весь вспыхнул, крупный пот выступил у него на лбу. Он перестал есть клубнику, отодвинул от себя тарелку и молчал.

– Ну-с? Отвечайте же мне. Со своей стороны я должна сказать, что мне и Серафиме вы нравитесь.

– И вы мне нравитесь, я вас полюбил как родных… – выговорил молодой человек и замялся.

– Так за чем же дело стало? Продолжайте. Договаривайте…

– Я, право, не знаю…

– Да тут и знать ничего не надо, а надо решиться. У Серафимы тысяча рублей про черный день…

– Позвольте. Дайте подумать…

– Нет, уж дольше думать нельзя. Вопрос ребром, и ответ должен быть ребром… Мы вас угощаем, покупаем дорогую провизию, стараемся угодить вашим вкусам, вы принимаете от нас угощение, завлекли ее, набросили на нее тень…

– Я очень люблю и уважаю Серафиму Игнатьевну…

– А любите и уважаете, так и говорить нечего. Она также вас любит и уважает. Серафима! Протяни Виталию Павловичу руку… Что ж ты сидишь истуканом!..

– Все это очень прекрасно, но так вдруг…

– Вдруг-то всегда и бывает крепче. Держите, держите ее за руку, а я сейчас схожу за иконой… Серафима! Не выпускай его руки.

– Я хотел вам сказать…