Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры

За вторым блюдом квартирное горе несколько стушевалось. Отец семейства порешил с завтрашнего дня поручить предварительное отыскивание квартиры канцелярскому сторожу и уж по его следам делать осмотр более подходящих квартир. Более хладнокровно отнеслись и к неприятности, что нужно искать новую горничную. Жена даже говорила:

– С одной стороны, я даже и рада, что она уходит. Щетками стала белье тонкое стирать и уж многое что перепортила.

– Да, да… Воротнички у меня у сорочек то и дело в усах.

– Вот, вот. Сорочки-то она щеткой и рвет и, главным образом, воротнички, – подтвердила жена. – Я несколько раз ей говорила, чтобы она не смела этого делать, но она не слушается. Ты вот что… Ты завтра зайди в контору для найма прислуги… – обратилась она к мужу.

– Опять я? Да что я за вьючная лошадь такая! – воскликнул тот. – Я и квартиру ищи, я и закупки в городе делай и на себе тащи и, наконец, уж прислугу нанимай!

– Да ведь это всего на полчаса. Ты зайдешь, уговоришься, дашь на проезд сюда.

– Не могу я, не могу! Здесь полчаса, там полчаса… Помилуй, матушка, ведь я на службе… Мне служить надо. Я чиновник. Этого только не хватало, чтоб я прислугу нанимал! Это дело хозяйки.

– Да никто тебя не заставляет нанимать прислугу. А ты предварительно переговоришь с двумя, дашь им на проезд сюда на дачу, и уж здесь я найму окончательно. Ну, двум дай на проезд и пришли мне их сюда на выбор.

– Нет, нет, нет! Можешь сама подняться и съездить в Петербург.

– Я варенье теперь варю. Мне некогда.

– Варенье можно на день и отложить. Помилуй, у меня и от квартиры-то голова кругом идет, а тут еще прислугу ищи…

– Да ведь уж так все равно будешь в городе, а мне нужно нарочно ехать.

– И съезди. Варенье отваришь и поезжай. Варенье варить – час-полтора, а потом все равно ничего не делаешь.

– Как не делаю ничего? Ты знаешь, я экономию навожу, да еще экономию-то какую! Вот уже три дня, как я покупаю говядину по пятнадцати копеек за фунт, а кухарка наша покупала по семнадцати. Кухарка в мясной лавке, а я у странствующего мясника с телеги. Привадила к себе мясника с возом и покупаю. Две копейки на фунт… Это ведь расчет. Кроме того, у него в возу и зелень, и молодой картофель. Кухарка до сих пор молодой картофель платила за восьмушку тридцать копеек, а я у мясника с возу за полтинник полчетверика купила. Кухарка сердится, но мне плевать на нее. Зачем мы будем переплачивать?

– И все-таки я прислугу нанимать не пойду, – стоял на своем муж.

– Пойдешь. Помилуй, ведь, покупая сама провизию, я семь-восемь рублей в месяц экономии сделаю.

– Черт с ней, с экономией, но ведь нужен же мне покой. И наконец, тебе придется уехать только на один день.

– Да ведь и тебе ничего не значит один какой-нибудь день пожертвовать лишним получасом.

– В том-то и дело, что у меня их нет, лишних-то. Не могу я, не могу, и не неволь ты меня, пожалуйста! Дай ты мне с квартирным-то вопросом кончить. Ведь уж это и так обуза. Пожалей ты меня.

Подали последнее блюдо, манную кашу. Это последнее блюдо принесла на стол уж не нянька, а сама кухарка, плотная, средних лет женщина с красным лицом и заплывшими жиром глазами. Она остановилась у дверного косяка и начала:

– Увольте меня, барин и барыня, завтра…

– Как уволить? Куда? – воскликнула барыня.

– Да так… Не могу я у вас больше жить. Завтра, пожалуй, я у вас еще денек поживу, а уж послезавтра увольте.

– Да что ты взбеленилась, что ли? Или какая-нибудь тебя бешеная муха укусила? – спросил барин и поперхнулся ложкой каши.

– Никакая нас муха не кусала, потому ко всяким мухам мы привыкши. А только, пожалуйста, увольте.

– Да что с тобой? Ведь ты была довольна нами, – сказала барыня.

– Была довольна, пока старые порядки были, а при новых порядках я не согласна.

– Да что такое? Что такое с тобой стряслось? Какие такие старые и новые порядки?

– Желаете, чтобы я сказала начистоту? Извольте. Уж откровенность так откровенность. Вот вы стали сами говядину у возящего мясника покупать, а это уж совсем для кухарки не модель.

– Каково! – воскликнула барыня. – Ну, я так и знала! Да ведь пойми ты, я пятнадцать-двадцать копеек в день экономии имею.

– Ну, ищите себе другую кухарку. Помилуйте, сигов и лососину барин из города с садка привозит. Была говядина у меня – и ту вы отняли. А уж сегодня картофель отняли. Благодарю покорно. Что же кухарке-то очистится? Кухарка не может без халтуры жить.

– Ах, вот что! Стало быть, ты раньше, покупая сама, воровала у меня?

Кухарка сверкнула жирными глазами.

– Никогда кухарка не ворует-с, так вы это и знайте. Кухарка от мясника халтуру получает, положение… раз в месяц. Я и получала.

– Да ведь это из наших же денег ты получала.

– Ну, уж это наше дело, а я не согласна… Ищите себе…

– Позволь, позволь… – вставил свое слово барин. – Да ведь, может быть, и этот мясник, что в возу ездит, дает тебе халтуру.

– Был уж у меня с ним разговор, барин. Нет, нет, я не согласна…

– Сколько же ты получала от мясника?

Кухарка позамялась и отвечала:

– Ну, мясник мне давал рубль в месяц.

– Так рубль в месяц мы тебе жалованья прибавим, пока здесь на даче живем.

– Нет, нет, я не согласна. Приготовьте мне расчет и паспорт. Что это, помилуйте, даже и картофель усчитывать! Вчера цветную капусту у носящего купили, сегодня картофель. После этого и корешки пойдут… А мне и зеленщик давал.

– Ну, полтора рубля тебе барыня прибавит. Ведь при покупках у носящих она имеет семь-восемь рублей в месяц.

– Нет, нет, и на это не согласна. Не люблю я с провизией в хозяйских руках быть. Никогда я так не живала. Ссориться я не буду, а разойдемтесь честь честью.

– Еще бы вздумала ссориться! – проговорила барыня.

– Бывает-с. Всяко бывает. Я вот остаюсь у вас все-таки на завтра, а другая снимет с себя утром передник без всяких предисловиев, бросит барыне и стряпайте, как хотите. Я не такая. У меня совесть…

– Послушай, Марья, ты стряпаешь недурно, мне тебя жалко отпустить. Я тебе прибавлю два рубля в месяц, – предложил барин.

– Нет, нет! Какие тут два рубля! Не хочу я… Приготовьте расчет. Завтра вечером я уйду.

Кухарка повернулась и ушла.

– Каково? Кухарка и горничная… Обе… Да и нянька козырится… – покачала головой барыня.

Барин тяжело вздохнул.

– Зимняя квартира… Горничная, кухарка… Тьфу ты, пропасть! Все сразу. Одно к другому. Ну, жизнь!

В дачном поезде

I

Дачный поезд подошел к платформе, принял пассажиров, по большей части мужчин, отправляющихся в Петербург на службу, и уже тихо тронулся в путь, как вдруг на платформу вбежал запыхавшийся пожилой человек в форме чиновника военного министерства с портфелем под мышкой.

– Стой, стой! – закричал он, расталкивая стоявших на платформе жен и детей, пришедших проводить мужей и отцов, и, ринувшись вперед, вскочил на тормоз вагона и стал пробираться в самый вагон.

В вагоне все знакомые по рейсам, ежедневно ездящие в Петербург и из Петербурга в одни и те же часы. Кивки направо и налево, приподнятие фуражки, рукопожатия.

– Опоздали сегодня, Иван Иваныч? – слышится со скамеек.

– Вообразите – да. Еще четверть минуты, и я должен бы был дожидаться следующего поезда, который идет через два часа, а мне до одиннадцати часов утра надо побывать у его превосходительства и подать ему к подписи две бумажонки, потому что в канцелярии он сегодня не будет. Ведь мы каторжные… ни дня, ни ночи нет у нас для покоя. Ведь вот целый архив вожу с собой в портфеле, – хлопнул чиновник военного министерства по портфелю. – Вчера к Гребенкину на винт звали, а я сидел и бумаги строчил, да еще пришлось самому переписывать. Фу, как я рад, что успел вскочить в вагон! – прибавил он.

– Опасно так на ходу вскакивать. Долго ли до греха! – заметил бакенбардист в котелке.

– И плачешь, да скачешь. Служба, ничего не поделаешь. А опоздал прямо из-за жены. Вообразите, какую она со мной штуку сыграла. Я теперь каждый день перед отправлением на службу купаюсь в озере. Выкупаюсь и уж прямо на службу. Чудесно. Сегодня, отправляясь в купальню, сказал жене, чтобы она мне дала чистую рубашку, и захватил с собой сына, чтобы переправить с ним домой грязную рубашку. Так я очень часто делаю. Пришел в купальню, выкупался… Только хочу надевать чистую рубашку – глядь: вместо мужской у меня женская рубашка и даже с кружевами. Это жена мне по ошибке вместо моей свою положила. Ах, грех какой! Ну, как я под мундир надену вместо мужской женскую рубашку? А надеть ту рубашку, которая была на мне, так ту я бросил на пол, когда раздевался, и затоптал ее. Ну, сейчас сына домой командировал, чтобы переменить рубашку, и, пока он бегал домой, я опоздал вовремя прийти к поезду. А я аккуратнейший человек в мире.

– Ха-ха-ха… – послышался сзади чиновника военного министерства хохот. – Да вы бы женскую рубашку и надевали. Не все ли равно? Под мундиром не видать.

– Да ведь у жены декольте. Как я воротнички-то к декольте пристегну?

– Вот разве что воротнички. А то со мной раз была такая история, что я в гостях часа три во всем женском проходил. Белье, пеньюар и только женские туфли на ногу не влезли, так босиком остался, – рассказывал бакенбардист в светлой крылатке. – Давно это было. Лет пятнадцать тому назад. Еще я женат не был. Помните вы танцовщицу Мальвинскую, Марфу Ивановну? Она теперь умерла, царство ей небесное.

– Ну, как же не помнить! Я отлично помню. Она бешеные танцы танцевала, – откликнулся усач с крупной лысиной на лбу. – Я даже знаком с ней был. Я познакомился с ней, когда мы в Красном в лагерях стояли, а она танцевала у нас в Красносельском театре. Я тогда в драгунском полку был. Премилая женщина. Еще у ней вот здесь на плече была родинка.

– Погодите же, дайте же рассказать. Ну-с… Мальвинская жила тогда на даче на Крестовском. Она тогда пользовалась благорасположением полковника Карабасова, и нанимал он ей шикарную дачу…

– Да и Карабасова-то отлично знаю. Он еще жив, живет в своем пензенском поместье, но крепко разбит ногами, бедняга. Подагра у него, злейшая подагра.

– Ну, так как же вы в женском-то пеньюаре? – интересуются пассажиры.

– А вот сейчас, – отвечает бакенбардист. – Я давно бы уж рассказал, но меня все перебивают. Я был с ней знаком так просто… без всяких целей и никаких видов на нее не имел. А с Карабасовым я был приятель.

– Вы знаете, ведь он уехал из Петербурга, проклявши его навеки. Он в один вечер проиграл в клубе шестьдесят тысяч рублей, забастовал навеки, проклял…

– Да дайте же мне рассказать! Ведь эдак я никогда не кончу.

– Ну, рассказывайте, рассказывайте. А я это только к тому, что какая сила воли: быть игроком, проиграть в один вечер шестьдесят тысяч рублей и не попробовать даже отыграться.

– Я молчу. Вы мне не даете говорить. Я молчу и не стану рассказывать.

Бакенбардист сделал серьезное лицо, нахлобучил на лоб шляпу и отвернулся к окну.

– Рассказывайте, пожалуйста. Ну, что тут… Пожалуйста, расскажите, – послышалось со всех сторон.

– Тогда попросите, чтоб они не перебивали.

– Михаил Семеныч… Уж вы не перебивайте, дайте им рассказать, – обратились к усачу.

– Да ведь я и не перебивал. А так как зашла речь о Карабасове, которого мы оба отлично знаем, то у меня невольно… Ну, да я потом… Пожалуйста… Начинайте… Я больше ни одним словом не обмолвлюсь.

Бакенбардист кашлянул и неохотно продолжал:

– Теперь уж неинтересно и рассказывать, а потому я буду краток. Карабасов пригласил нас на завтрак к Мальвинской. Меня и еще двух. Приехали. За завтраком было выпито изрядно. А Мальвинская жила на самом берегу реки, и у ней была лодка, которая тут же, против дачи, и была привязана. Ну-с, отлично. Вздумали мы после завтрака кататься на лодке. Да хорошо, что только вздумали, а не катались. Начали садиться в лодку. Я подаю руку Марфе Ивановне, хочу помочь ей сесть, пячусь и вдруг бултых с помоста в воду. Сейчас же ухватился за помост, выскочил, но ведь весь мокрый. К ней в дачу… Нужно сушиться, переодеться, но во что я переоденусь, если Мальвинская живет только с кухаркой и горничной и при ней никого из мужчин? Мальвинская и говорит: «Да переодевайтесь, – говорит, – в мое белье, и дам я вам свой белый пеньюар, пока ваше платье и белье высохнет».

– И вы оделись? – быстро спросили бакенбардиста.

– Конечно же, оделся. Что же мне было иначе делать? Ехать мокрому к себе домой? Но ведь на меня пальцами бы указывали, хохотали бы, как над шутом гороховым. Ну, я и переоделся в белье Мальвинской, надел сверху ее батистовый пеньюар, да в таком виде и просидел у ней, пока ее горничная съездила в город ко мне на квартиру и привезла мне другое белье и платье. Разумеется, в ожидании моего платья, сидели и пили, варили жженку. Вот и все…

– Ха-ха-ха! Воображаю я вас в белом женском пеньюаре! – хохотал усач.

Поезд убавлял ход и подходил к следующей платформе. На платформе толпились отправляющиеся в город дачники и пришедшие их проводить жены и дети с няньками и мамками.

II

Поезд, убавив ход, стремится к дачной платформе. На платформе, среди отправляющихся в службу дачников, начинается прощание с пришедшими их проводить женами и детьми.

– Прощай, Пьер… – говорит бесцветная блондинка мужу, средних лет толстенькому и коротенькому человеку с бородкой, облеченному в пальто-крылатку, из-под которой выглядывает вицмундир с золотыми пуговицами. – Сегодня, стало быть, домой обедать не приедешь? – спрашивает она, чмокая его в щеку.

– Да ведь где же… если вечером в восемь часов комиссия, – отвечает муж, перекладывая с руки на руку свой портфель.

– Ах, как я не люблю, когда ты дома не обедаешь!

– Да ведь служба… Ты радоваться должна, что я назначен в комиссию. Потом получу что-нибудь из остаточных сумм за это.

– Ну, что! Крохи!

– Все лучше, чем ничего. Тебе зимой надо крыть меховую ротонду – вот на ротонду и хватит. Однако прощай… Надо садиться. Не подходи близко к вагонам, не подходи.

– Ты на последнем вернешься?

– На последнем. Прощай. Держи Шурку-то за руку. А то он как бы не сунулся.

– Простись с ребенком-то хорошенько. Ах, отец!

– Да ведь уж простился. Боже мой, как второй-то класс набит!

Толстенький и коротенький человек влезает в вагон и через несколько времени появляется у открытого окошка. Жена подходит к окну.

– Не подходи близко, не подходи… Сейчас поезд тронется, – говорит он.

– Не забудь привезти бисквит и ваксы, – напоминает она.

– Да, да… У меня записано.

– И обойных гвоздей…

– Записано.

– Выгляни-ка из окошка хорошенько.

– Что такое?

– Высунься. Я хочу тебе что-то сказать.

Муж выставляется в окно. Жена приближается к нему и шепчет:

– Будешь обедать в ресторане, так не пей много.

– Да что ты! Ведь у нас вечером комиссия.

– И прошлый раз была комиссия, однако от тебя как пахло!

– Да полно, матушка.

Звонок. Поезд тихо трогается.

– Бисквит, ваксы, гвоздей, пудры и шелковых шнурков для корсета! – еще раз напоминает жена.

– Знаю, знаю.

Толстенький и коротенький человек отходит от окна и садится.

– Все комиссии супруги правите? – спрашивает его высокий тощий брюнет, укладывая в сетку пакет, завернутый в газетную бумагу.

– Да ведь нельзя, знаете. Здесь в дачных местах ничего нет. Я даже себе табаку богдановского на папиросы вчера найти не мог.

– Да, вот и мне жена поручила зайти к портнихе и снести ей вот этот спорок. Хорошо, что сегодня останусь в Петербурге до последнего поезда, а то бы и не успеть. Портниха ее живет на Песках в Слоновой улице.

– Ах, и вы остаетесь до последнего поезда? – спрашивает толстенький коротенький человек.

– Нельзя… Надо проветриться и европейским человеком стать, а то в здешних глухих местах живешь, так эфиопом сделаешься, – отвечает высокий брюнет. – Никого, кроме нянек с ребятами, не видишь. Думаю после службы пообедать у татар на Черной речке, а потом в «Аркадию»…

– Комиссия? – смеется толстенький человек.

– Да, конечно же, комиссия. Иначе как же нашему брату, семейному человеку, на весь вечер отлучиться?

– Ха-ха-ха… И у меня заседание комиссии. Как хотите, а ведь без этих комиссий на даче просто одурь возьмет.

– Ха-ха-ха-ха! И все-то мужья на один покрой!

– От того, что все от одного праотца Адама. А только доложу вам, что иногда и ложь во спасение. Ну, что бы было хорошего, ежели бы я ей прямо сказал: еду, мол, проветриться в Зоологический сад? Сейчас ревность, попреки. А так сохраняешь домашнее спокойствие.

– А вы сегодня куда думаете махнуть?

– Да хоть куда-нибудь, только бы не слышать этого пищания ребятишек. А то ведь у меня дома и в дудки, и в барабаны, и в трещотки… Один кричит: «Папенька, покачай меня на качелях»; другой кричит: «Прокатай меня в тележке»; третий…

– А у вас сколько?

– Пятеро. Да вот в сентябре еще жду. Нынче из-за этого надо пораньше в город переехать.

– Ой, ой, ой… Пятеро и шестого ждете. Нет, у меня только четверо, и никого я не жду, а и то считаю, что много.

– По-немецки надо жить, у немцев поучиться. Немцы как-то умеют… Немец скажет: довольно троих. Смотришь – только трое и есть.

– Аккуратный народ. Послушайте… Приезжайте в «Аркадию» к девяти часам. Веселее будет. Выпьем какого-нибудь месива в кувшине. Теперь уж ягоды есть.

– Я обещал Михаилу Андреевичу Дукатову пообедать вместе с ним, так уж не знаю, как он…

– Тоже комиссия?

– Само собой.

– Ну, так вот и Дукатова склоняйте в «Аркадию». Ложу в складчину возьмем. Со мной будет Куролесов. Он нас познакомит с дамами. У него все садовые дамы знакомые.

– Запутаешься и на поезд опоздаешь.

– А велика беда? Ну, телеграмму жене пошлете, что так и так, за поздним временем…

– С ума сойдет, крышу с дома снимет, бесновавшись.

– Приучать надо. А в крайнем случае возьмем в складчину троечную коляску и в коляске… Ведь обратно-то всем по дороге.

– Это еще хуже. Начнет меня бранить, что на коляску деньги бросил. Надо на поезд поспеть. Да я поспею.

– Так будете в «Аркадии»?

– Я думаю. Куда же иначе-то? Куда ни поезжай, а в «Аркадии» будешь.

– Чего вы с обузой-то этой таскаетесь? – Тощий брюнет кивнул на портфель.

– Нельзя… Это внушительнее. Отвод глаз делает, – отвечал толстенький человек.

– Поди, ведь старые газеты?

– Все тут. А на обратном пути он у меня служит складочным местом для закупок. Ведь вот сегодня ночью надо привезти гвоздей, бисквит, ваксы, шнурков…

– Послушайте… Тогда уж и пообедаем вместе. Приезжайте к пяти часам в ресторан на Черную речку. Знаете?..

– Хорошо, хорошо. Как не знать…

Поезд подходит к следующей дачной платформе и останавливается.

III

Поезд только что подошел к дачной платформе. Ожидавшие его пассажиры тотчас же вскочили в вагоны и стали размещаться по свободным местам.

Вот в проходе между местами протискивается бородач в светлом сером пальто и в такового же цвета шляпе. Слева у него портфель под мышкой, справа корзинка в руке, покрытая бумагой и обвязанная веревкой.

– Позвольте, господа… Пардон… Дайте пройти… Виноват… – бормочет он.

– Батюшки! Кондратий Михайлыч… И с какими поносками! – слышится сбоку, и средних лет одутловатый человек в пальто-крылатке приподнимает с головы форменную фуражку с зеленым кантом.

– А! Максим Гаврилыч! Около вас место свободное?

– Свободное, свободное. Садитесь.

Бородач в светло-сером пальто начинает усаживаться, ставя корзинку в сетку.

– И что эта проклятая дорога скупится на вагоны! – ропщет он. – В третий вагон вхожу – и все переполнено. В заднем вагоне так даже приткнуться негде. На дыбах стоят. Сейчас для дамы согнали с места какого-то гимназиста. А ведь гимназист тоже деньги платит.

– Вечная история. Но вопиять можете сколько угодно – им все равно что к стене горох, – говорит форменная фуражка, смотрит на корзинку, обвязанную бумагой, и прибавляет: – А вы не только что из Петербурга на дачу, но даже и с дачи в Петербург с поносками.

– И не говорите! Уж такова наша судьба, судьба петербургского дачника. Фильтр везу в починку, пастеровский фильтр.

– Фильтр? Да разве вы все еще…

– Все еще на холерном положении. Мы так и не кончали. То есть повальное поглощение соляной кислоты у нас давно уже отменено, но воду продолжаем пить или отварную, или пропущенную сквозь пастеровский фильтр. Калганная настойка у меня отменена, но зато введен настой мяты и еще кой-каких снадобьев.

– Да ведь давно уж нет холеры.

– Будет. Была два года, так придет и на третий, так уж лучше же ее во всеоружии встретить. Фланелевые набрюшники у нас целы, соляной кислоты большая бутылка еще от прошлого года осталась и одно только – про дезинфекцию забыли.

– Да неужели вы даже сырых овощей не кушаете?

– Ем, но только тайком от жены и на стороне, а дома – ни-ни. Вот третьего дня обедал в городе, так порцию ботвиньи съел.

– А у меня жена так даже холерную аптечку уничтожила, когда мы из города на дачу переезжали. Все, все выкинула.

– Придется покупать-с.

– Ну вот, типун бы вам на язык.

– Да уж как там хотите, а купите. Помяните мое слово, что купите. Знаете, ведь и теперь есть что-то такое эдакое в воздухе.

– Позвольте… Да ведь ежели бы было, то было бы писано в газетах.

– А есть. Я сам чувствую, что есть. Да вот не далее как во вторник вечером играем мы у Неумытова в винт…

– У Василья Савельича?

– Вот, вот… Три робера сыграли – ничего… Потом вдруг чувствую как бы колики в желудке. Я соды… Как будто бы отлегло. Но через несколько времени начинает уж урчать, и что-то такое на языке противное. Я, разумеется, заторопился домой. Прибежал – горчичник на желудок, потом прием боткинских капель, лег в постель, заснул, просыпаюсь на заре, и весь в поту.

– Однако ведь ничего?..

– Да хорошо, что горчичник и боткинских капель хватил. А вся штука-то в том, что я тайно от жены три крутых яйца съел за завтраком и свежепросольный огурец. Нет, как хотите, а что-то есть. Зимой не было, но как лето настало – есть. И что обидно, знаете, что карта мне в тот вечер шла как на почтовых… Три раза маленький шлем пришел. Что ни сдадут – игра. Но заурчало, и пришлось бросить. Вернейшим образом из-за этого проклятого урчанья пять-шесть рублей прозевал.

– Да, это обидно… – проговорила форменная фуражка. – Со мной на прошлой неделе тоже был в винте преобидный случай…

– Вот видите, видите! – воскликнуло серое пальто. – Нет, оно есть что-то в воздухе, уверяю вас, что есть, и как только ягоды поспеют…

– Позвольте… Да у меня вовсе не из-за желудочных припадков. Заболел бы желудок, так я и внимания бы не обратил, а все-таки доиграл бы как-нибудь, потому я человек не мнительный. А со мной был случай обиднее. Я и посейчас без досады и без проклятий вспомнить не могу.

– Ошиблись тузом, что ли?

– Хуже-с. Играем мы у Кукурузова… Кукурузова знаете?

– Это что по духовному ведомству служит?

– По духовному ведомству служит его брат Иван Павлыч. А этот – черт его знает, где он служит! Ну, да ведь это все равно. Кажется, он дисконтер, а может быть, даже и ростовщик. Ну, да наплевать на него. Познакомились мы в поезде. Чудесно. Живет через три дачи от нас. Слово за слово, и пригласил он меня к себе на винт. Сидим, играем в садике. Я, он и совсем неизвестная мне какая-то усатая личность. Сначала карта мне не идет… Но я даже, знаете, люблю, когда ко мне вначале карта не идет. Играем по пятидесятой. Вдруг сдают мне на руки большой шлем.

– Большой шлем? Гм…

– То есть я вам говорю – карта к карте. Ну, думаю: вот наконец-то и на мою сиротскую долю… А надо вам сказать, что за последнее время меня карта ужасно как бьет. Бьет, а тут вдруг такая оказия…

– И вы ошиблись? – перебивает форменную фуражку серое пальто.

– Погодите-с… Хуже. Только начались переговоры, вдруг против дачи Кукурузова сталпливаются мальчишки и дворники, смотрят на крышу и указывают пальцами. Кукурузов кричит им: «Что такое? Что там?» Ему отвечают: «Огонь, из трубы огонь». Все моментально вскакивают и бегут на улицу. Я кричу: «Господа! Господа! Погодите. Дайте доиграть!» Никто и слышать не хочет. Из трубы, оказывается, выкинуло, сажа в трубе загорелась. Ну, дворник полез с ведром на крышу, плеснул в трубу воды – и потушил огонь. Я свои карты в кулаке держу. Вернулись мы к столу, глядь – все партнерские карты сбиты. Показываю свои карты, убеждаю – ничего не берет. Ну, понимаете вы?.. Впору хоть заплакать. Однако бросаю карты. Сдают вновь… И как начали меня бить, как начали!.. Кончилось тем, что на восемнадцать рублей меня и выпотрошили. Вот вам и большой шлем! – заканчивает форменная фуражка, смотрит в окошко и говорит: – Однако, смотрите какая масса пассажиров и на этой платформе. Куда их сажать будут?