Бугорландские Хроники

И пока бугорландские солдаты предавались, в душе, ликованию, гигантская черепаха вплотную подползла к их лагерю. И только тут солдаты смогли воочию убедиться, что это животное, при всей своей кажущейся безобидности, не стоит недооценивать. Сверху на панцире черепахи было устроено что-то наподобие маленькой крепости с бойницами. На одном черепашьем боку висел на цепи большой корабельный якорь, к другому боку крепилась выдвижная подъемная лестница. Ближе к хвосту, на некотором возвышении, стояла маленькая ракетная установка. Большой узорчатый фонарь, прикрепленный над самой головой черепахи, предназначался судя по всему, для освещения пути в ночное время.

Управлялась эта гигантская черепаха посредством обычного корабельного штурвала. При помощи хитроумных тросов голова черепахи поворачивалась то вправо, то влево, смотря куда нужно было ехать. Управлял всем этим хозяйством маленький узкоглазый рулевой, из-под монашеской рясой у которого проглядывала самая обыкновенная матросская тельняшка.

Двое других обитателей черепахи, тоже, по всей видимости, монахи, с интересом разглядывали Бугорландский лагерь из-за бойниц крепости, с явным желанием чем-нибудь тут поживиться. Внезапно рулевой выкинул за борт якорь, цепь натянулась, и черепаха вынуждена была остановиться. После чего монахи, зарядив ракетную установку, направили ее в сторону бугорландского войска.

3.5.2.

Выждав паузу, Епископ торжественно провозгласил:

– Начнем все с самого начала. Я, дети мои, прибыл к вам издалека, специально для того, чтобы всех вас просветить. Донести до вас, так сказать, свет знаний. Если кому-то что-то не понятно, – спрашивайте – не стесняйтесь.

– Мне, мне не понятно, поднял руку король Виргеум. – Мне не понятно – с какой это стати Горох у меня тюрьму отобрал, а?

– Да она у него все равно без дела простаивала, не остался в долгу Горох. – А у меня любой из солдат этой тюрьмы достоин.

– Ну, так и сажай их в свою тюрьму, возмущенно воскликнул Виргеум, – а мою не трогай.

– Да она теперь и так моя.

– Как это твоя? – взвизгнул от такой наглости Виргеум. – С какой это стати?

– С такой вот, – раз я ее у тебя отобрал, значит, она моя…

– Не отобрал, а украл…

– Вы, что тюрьму поделить не можете? – удивился монах. – Ну, вы, ребята даете! Сколько я всего на свете повидал, а такое вижу впервые…

– Больше и не увидишь, необдуманно выкрикнул все тот же Кварк из толпы. Солдаты дико засмеялись.

– Да вы тут все, как я погляжу, грозно прорычал Епископ, – из моего выступления балаган устроили. Но ничего это дело мы исправим.

И епископ, взмахнув рукой, крикнул:

– Ну, ребята – давай! Раздался выстрел, и огненная ракета с диким треском вылетела из черепашьей крепости, оставляя за собой ярко-белый дымовой след. И уже через мгновенье, (никто и глазом моргнуть не успел), как шахматная доска, возле которой стоял король, разлетелась на мелкие кусочки.

Виргеум, вытирая лицо обгоревшими лохмотьями, только и смог произнести:

– Я – то тут при чем?

Глава 6. Подвиг героя.

3.6.1.

Такого издевательства над царственной особой Горох вытерпеть, конечно же, не мог. Встав со своего места, он с тюремной стены обратился ко всем присутствующим:

– Друзья мои, есть ли среди вас храбрец – удалец, готовый отомстить за поруганную королевскую честь?

Пока солдаты раздумывали, о том стоит ли им связываться с диким попом, или обождать пока не поступит более прямого указания от начальства, со своего места поднялся Шампиньон и сказал:

– Такой боец есть, Ваше Величество. И Вы его прекрасно знаете, это мой сын – Батон. Разрешите ему выйти из тюрьмы, и он покажет всем, где раки зимуют.

И так как больше ни кто не выразил особого желания отомстить за поруганную королевскую честь, Горох был вынужден, с молчаливого согласия Виргеума, разрешить освободить Батона. Правда, прошло еще не менее получаса, прежде чем молодой барон полностью облачился во все полагающиеся по такому случаю рыцарские доспехи и регалии.

Но вот ворота тюрьмы, наконец, открылись, и Батон в полном рыцарском облачении, как разъяренный лев бросился на врага. Но даже разъяренный лев, как выяснилось, не всегда выходит из схватки победителем. Оказалось, что против толстого черепашьего панциря старое рыцарское вооружение было совершенно бесполезно. Копье скользнуло по черепашьему панцирю словно по каменной стене, не причинив при этом черепахе ни какого вреда. Только искры посыпались в разные стороны. Но гордого барона эта неудача ни чуть не обескуражила. Развернув на полном скаку свою боевую свинью, он вторично атаковал неприятеля. И снова неудача. Сколько бы не атаковал Батон черепаху, ни чего поделать с ее толстой броней он не мог, а отступить ни с чем ему не позволяла его рыцарская гордость. Это был его первый ратный подвиг, происходивший, к тому же, у всех на виду. Но, что самое главное, это был первый его подвиг на глазах у Лисички, которая, узнав, что молодой барон будет драться на поединке, тут же бросила все свои занятия и прибежала на поле боя. И теперь Батон просто не имел права проигрывать этот поединок. Поэтому он нападал снова и снова, пока не выдохся настолько, что едва мог держать в руках свое оружие. Однако отважный рыцарь скорее умер бы на месте, чем прекратил бы этот поединок по собственной воле. Факс, снимавший сцену поединка, занервничал, он не любил тратить пленку попусту.

– Прогресс дедовскими методами не остановишь, высокопарно заметил Епископ, издали наблюдая за поединком. – Ладно, давай добей его, пусть не мучается, смилостивился, наконец, священник. И пущенная ловкой монашеской рукой ракета выбила отважного рыцаря из седла, прямо на сырую землю. Там он и остался лежать бездыханный.

3.6.2.

Тут из толпы бугорландцев с громким криком выбежала принцесса Лисичка. Упав на колени перед бездыханным рыцарем, она горько зарыдала.

Факс крутился возле них, с восторгом снимая крупным планом, рыдающую принцессу.

– Отлично, превосходно, бормотал он себе под нос, – вот это я понимаю. Вот это уже что-то. Любовь и смерть. Народ это любит.

– Хорошо умер, печально заметил Горох, – всем нам бы так.

На поле установилась могильная тишина, даже Лисичка и та рыдала теперь почти беззвучно. Внезапно эту могильную тишину прорезал тихий стон. Барон был без сознания, но жив. И тогда бугорландские солдаты аккуратно положили рыцаря на носилки, и осторожно понесли с поля боя. По простоте душевной они собрались было нести его обратно в тюрьму, но Виргеум велел разместить раненого в своей палатке, и вызвать к нему самых лучших врачей, какие только были в королевстве. Король любил изредка делать широкие жесты, особенно когда все это фиксировалось на кинопленку, и ни чего при этом ему не стоило.

Глава 7. Консилиум.

3.7.1.

Только вот с врачами в Бугорландии были большие затруднения, поскольку в этой стране вообще не было ни каких врачей. Последний бугорландский врач умер лет пятьдесят тому назад. Чем он болел перед этим, ни кто не знает, эту тайну последний бугорландский врач унес с собой в могилу. Злые языки поговаривали, что незадолго перед своей смертью он пытался вылечить насморк.

Оставшись без врачей бугорландцы особо горевать по этому поводу не стали, только старались теперь без особой надобности не болеть. Ну, а если они все же заболевали, – им ни чего не оставалось, как заниматься самолечением. Что с точки зрения современной медицины делать было категорически запрещено. Однако ж, законопослушные бугорландцы с неизменным постоянством нарушали этот запрет, уж больно им хотелось выздороветь, не смотря ни на что.

Был у них, правда, еще один вариант лечения – обратиться к Грифуссу, у которого от всех болезней было одно лекарство – яд. По мнению палача, яд в малом количестве был не только не вреден, но даже полезен для здоровья. Главное в этом деле было чувство меры. Но такое экстремальное лечение было не всем по вкусу.

И вот сейчас к больному в срочном порядке были вызваны два специалиста по медицинским вопросам – Грифусс и Фиштулла. Фиштулла, как нам известно, тоже не был полноценным врачом, он был, лекарем, точнее знахарем, точнее фельдшером. В общем, он был кем угодно, только не врачом. Но выбирать не приходилось, нужно было довольствоваться тем, что есть в наличии.

Фиштулла, стоявший в это время в карауле, несказанно обрадовался представившейся возможности отлынить от ненавистной ему караульной службы. Сменившись с поста, бывший фельдшер не спеша умыл руки, после чего, все также не спеша, направился в палатку к больному. По дороге он зашел за Грифуссом (чтобы потянуть время), и дальше они пошли уже вдвоем, негромко обсуждая между собой разные медицинские вопросы.

3.7.2.

Заметив приближающегося палача, Лисичка тут же загородила собой вход в палатку не желая впускать того вовнутрь.

– Только через мой труп, закричала она гневно.

– Как скажете, ваше величество, хмуро заметил Грифусс, – за мной не заржавеет. Палач не любил, когда к его профессии относились так предвзято.

– Он здесь, чтобы исполнить свой долг. В смысле облегчить страдания больного, несколько неудачно вступился за своего коллегу Фиштулла.

– Не надо облегчать, в сердцах воскликнула Лисичка, – пусть страдает.

Наконец, после долгих препирательств и уговоров горе – медикам все же было дозволено подойти и осмотреть больного, с условием, чтобы те ни чего при этом не предпринимали. Фиштулла согласен был на любые условия, лишь бы не возвращаться на свой пост в тюрьму. Грифусс, по роду своей деятельности давно уже философски относившийся к жизни и тем более к смерти, тоже упорствовать не стал.

Войдя, наконец, в палатку, специалисты около медицинских наук первым делом решили определиться с диагнозом больного.

– Пациент либо жив, либо мертв, заметил после некоторого размышления Грифусс.

– Пациент либо еще жив, либо уже мертв, уточнил предварительный диагноз Фиштулла. Дальше этого дело у них не пошло. Через четверть часа безмолвного раздумья Грифусс спросил у Фиштуллы:

– Пациент курит?

– Нет.

– Пьет спиртное?

– Нет.

– Интересуется девушками?

– Да вроде бы тоже нет.

– Если пациент не курит, не пьет спиртного, и не интересуется девушками, скорее всего он мертв, поставил диагноз, Грифусс. При этих словах Батон то ли из вредности, то ли еще по какой-то иной причине взял да и пошевелился.

– Смотри-ка ты, еще дергается, удивился Фиштулла. – Наверное, остаточные рефлексы.

– Предлагаю дать ему яду, предложил тогда Грифусс. – Чтобы уж наверняка… – А то не дай бог очухается, – испортит нам весь диагноз. В таком деле яда жалеть не стоит.

– Ваша главная ошибка в том, что вы яд – ядом называете, вздохнул Фиштулла. –Это, знаете ли, отпугивает клиентов. – Я давно уже заметил, что больные не любят когда им правду говорят. Они будут принимать что угодно, лишь бы это красиво, ну или в крайнем случае, непонятно звучало. Врачи этим и пользуются. Почему они все рецепты на латыни выписывают, чтобы нас, простых людей запутать.

– Тут я с вами вынужден не согласиться, дорогой коллега, флегматично прервал рассуждения фельдшера Грифусс. – Врачи они ведь тоже разные бывают, и среди них встречаются нормальные люди. Знавал я одного врача, из соседнего государства, – вот это был, скажу я Вам, врач. Всем врачам – врач. Как-то одному нашему солдату сосулька голову проломила, так он, знаете, какой поставил диагноз? – «Весна пришла».

– Не надо мне ни каких врачей, тем более таких, закричал Батон, вскакивая с постели. – Дайте мне умереть спокойно.

Такая постановка вопроса вполне соответствовала методике лечения Фиштуллы, и тот удовлетворенно закивал головой. Грифусс все же предложил Батону для ускорения процесса лечения испить синильной кислоты с черничным вкусом. И искренне удивился, когда барон наотрез отказался травиться. Таким образом, горе лекарям ни чего не оставалось, как удалиться, недовольно ворча себе под нос, что-то о современной молодежи, падении нравов и переоценки ценностей.

Батон же остался в лагере своих недавних противников в качестве почетного гостя. И честно говоря, выздоравливать он не спешил. Да и куда ему было спешить, когда сейчас он имел все, о чем только мог мечтать – свежий воздух, отличное питание, да и Лисичка не на шаг теперь не отходила от него.

Глава 8. Недоверие к вере.

3.8.1.

– Вы посмотрите на себя, ну кто так воюет, выговаривал тем временем Епископ окружившим его со всех сторон солдатам. – Кто так воюет? Вы же чуть было парня не угробили… – Хорошо, что он таким твердолобым оказался… – А если бы он сейчас взял и умер бы… не просветленным? Какой грех лег бы на вас всех. Да, он что – один, что ли такой? Не сегодня – завтра вы все друг друга перебьете, а о душе своей вы подумали? Что будет с ней после смерти? Так, что предлагаю, пока не поздно, пока вы все еще живы или всё ещё живы, – дружно, всем вместе, просветиться. Я же со своей стороны тоже в долгу не останусь.

– Ребята давай, махнул он рукой своим монахам. При этих словах, солдаты, с той и другой стороны, думая, что монахи сейчас опять начнут палить из ракетной установки, дружно попадали на землю, закрыв головы руками. Монахи же, тем временем, в полном спокойствии выкатили из своей передвижной крепости огромную и подозрительно тяжелую бочку.

Правители в недоумении переглянулись.

– Это, что еще что такое? – недоверчиво поинтересовался Виргеум, прячась при этом на всякий случай за спину своего советника Али ибн Луры. – Порох, что ли?

– Вы кого сейчас спрашиваете, ваше Величество, меня или его? – сердито переспросил мудрец.

– Да его, его я спрашиваю. Вас разве спросишь о чем-нибудь, проворчал король.

Монах же, словно бы не слыша вопроса продолжал агитировать:

– В темноте ведь живете, дети мои.

– Если бы только в темноте, выкрикнул не сдержавшись царь Горох. – Некоторые, при этом, еще и в тюрьмах живут…

– В чужих, заметьте, тюрьмах, не остался в долгу, Виргеум. – И ни кто их там силком не держит. Они могут хоть сейчас идти на все четыре стороны.

– Так некуда им идти, не сдавался Горох. – Кроме этой тюрьмы у них и нет ничего… – Ну, почти ничего… – А верни мы ее Вам… – Вы ведь все равно в ней жить не будете…

– Конечно, – не буду… – И никому не советую… – Тюрьма не место для жилья… -Тюрьма это… тюрьма!

– Тюрьмой нас не испугаешь, встрял в разговор Епископ, – мы сами только, что оттуда.

– Оно и видно, хмыкнул царь.

– Вот Вы зря иронизируете, укоризненно покачал головой Епископ. – Лучшего места чем тюрьма для проповедей не найти…

Тут в их разговор самым бесцеремонным образом вмешался режиссер. Заинтересовавшись темным прошлым священнослужителя, Факс решил на всякий случай запечатлеть его физиономию на пленку. Авось когда-нибудь удастся вставить эти кадры в какую-нибудь криминальную хронику. Судя по всему, размышлял про себя режиссер, этот монах далеко пойдет, если полиция его во время не остановит. (Хотя в этой убогой стране и полиции то нормальной наверняка нет.) В любом случае интервью с особо опасным преступником ни когда лишним не будет. Поэтому, не долго думая, Факс предложил Епископу вкратце рассказать всем присутствующим, каким образом, он дошел до такой жизни.

– Больше фактов, имен, паролей, явок, – где, когда, с кем, и по какой статье сидели. Имена и клички собутыльников, т.е. подельников. Епископ грозно посмотрел на режиссера, но спорить с ним перед включенной кинокамерой не стал.

– Я вам о великом трактую, а вы все о своем, печально заметил он. – О другом вам нужно думать, о …

– На другое у меня пленки не хватит, буркнул в ответ режиссер. – Так, что давайте начнем пока с малого, с вас, например.

– Ну, на меня-то у тебя точно пленки не хватит, усмехнулся Епископ. – Я ведь человек не простой, как вы все, уже, наверное, успели это заметить. Основатель новой религии не может быть простым человеком. Я, друзья мои, скажу без ложной скромности – просто гений, в своем роде. Со мной и за мной всюду следуют мои верные последователи – люди, не побоюсь этого слова – кристальной чистоты и душевного благородства. Нужно только уметь разглядеть в них эту самую чистоту. Один Вова чего стоит. Вон тот вон – узкоглазый в тельняшке. Из всех троих он наиболее кристально чист. Полностью отрекшись от мирской суеты, Вова никогда не выходит за стены епископства дальше трех метров. Три метра это длина цепи, за которую мы привязываем черепаху на стоянке, пояснил Епископ тем, кто не знал таких нюансов.

– Помимо прочего Вова дал обет молчания, и теперь он нем, как рыба. А все почему?– спросите вы. – Потому, что выразить свое отношение к мирской жизни приличными словами он не может, а ругаться я ему еще в тюрьме запретил.

– Так он в тюрьме сидел, встрепенулся Горох. – Я сразу понял, что это хороший человек.

– Мы с ним вместе сидели, счел нужным уточнить Епископ, – в одной камере.

– Вот видите, Ваше Высочество, обратился Горох к Виргеуму. – Все нормальные люди в тюрьмах сидят, и не считают это зазорным.

– Так они в своих тюрьмах сидят, а не лазают по чужим, пробурчал недовольно Виргеум.

– Если бы я в своей тюрьме сидел, это было бы еще полбеды, вздохнул Епископ. – А то ведь сидеть пришлось в китайской пересылочной тюрьме, куда я попал за свои религиозные убеждения. Как сейчас помню, поймали меня китайцы на границе, и ну давай дубасить. А за что? Подумаешь, черепашка моя немного рису на полях потоптала. Разве я виноват, что у них, куда не глянь, везде рис растет. В Китае, скажу вам по секрету, есть всего две вещи – это рис и китайцы. Так вот эти самые китайцы за этот самый рис и отдалбанили меня по полной программе. И ладно если бы только избили, так нет, им надо было еще меня, видного религиозного деятеля, в грязь втоптать…

– В каком это смысле? – не понял Маргадон.

– В самом прямом, тяжело вздохнул монах. – Впрочем, я их простил, всех до единого. Не сразу, конечно же, поначалу как мог отбивался, но уж больно их много набежало. Хотел я их, потом подстеречь и отметелить каждого поодиночке, как следует, но где там… – Они же по одиночке не ходят, только маленькими группами человек по двести – триста, и с виду все – на одно лицо.

– Ну, да ладно, бог с ними, с китайцами. Сейчас речь не об этом. Вове вон еще больше не повезло, он–то в тюрьму вообще не за что попал. До тюрьмы он был обычным, ничем ни примечательным китайцем, каких миллиард, если не больше. Служил он себе коком на нефтеналивном танкере и двадцать лет изо дня в день готовил матросам одно и тоже блюдо – вареный рис с овощами. Но в тюрьму его не за это посадили. А якобы за то, что он дезертировал с корабля, прихватив с собой всю судовую кассу. Только сдается мне, что кассу он все – таки не брал, доверительно сообщил в объектив камеры Епископ. – Китайцы его просто – напросто перепутали – с другим китайцем. Почему я в этом так уверен? Да потому что денег у него так и не нашли, сколько не искали, ни я, ни сами китайцы.

– Как сейчас помню, продолжал рассказывать Епископ. – Стоит он голый посреди тюремного двора и только якорь на плече держит. Якорь этот он с корабля прихватил, на память о флотской службе. На дворе холод собачий, снег идет, а он гордо так стоит, и матерится почем зря. Этим-то он мне сразу и понравился, своей железной, несгибаемой волей. Вот тогда-то я и предложил ему мир иной. Поначалу он долго не соглашался, ругался сильно, даже бил меня ногами, но потом одумался, и осознал. Как раз перед самым расстрелом.

– Так его что, вдобавок ко всему еще и расстреляли? – ужаснулся Яшка.

– Почему только его одного, вновь обиделся Епископ. – И меня вместе с ним, точнее его вместе со мной. Я вообще, расстрелы люблю, честно признался монах. – Перед расстрелом самое урожайное время для наставления заблудших душ на путь истинный. Вот и Вова не выдержал, пообещал мне, что если останется в живых принять мою веру.

– Так вас расстреляли или нет? – не понял Яшка.

– Не успели, пояснил Епископ. – У них в Китае есть старая добрая традиция приурочивать любой расстрел к какому-нибудь большому национальному празднику. А тут как назло ну ни одного праздника по календарю, а просто так нас расстреливать им было не охота. И вот пока мы все жили в ожидании праздника, неожиданно для всех, в том числе и для самих китайцев – подул западный ветер перемен. В результате чего нас не только не расстреляли, но даже отпустили, выдав при этом всем памятные значки о несостоявшемся расстреле. А потом с почестями проводили до самой границы, и что самое невероятное – мне даже черепаху вернули. Ну, а я, под это дело, еще и Вову прихватил. Китайцы его, все равно бы, потом расстреляли, по второму разу, им же судовую кассу надо было на кого-то списывать. Ну, а мне какой-никакой, а помощник. Так, что теперь Вова мой должник навек. Но веру он принял осознанно и добровольно, целиком посвятив себя служению нашему общему делу. Вы только послушайте – как умно он молчит. И Епископ на секунду замолчал, давая всем присутствующим насладиться незабываемым мгновением тишины. Было слышно только тихое похрапывание Лёлика, который спал с открытыми глазами, покуда не получил подзатыльник от Тефлона.

– И этому человеку, продолжил свою речь Епископ, – я доверил самое ценное, что у меня есть – управление моей черепахой. И теперь у нас везде царит образцовый флотский порядок. Все как на настоящем корабле, есть свой якорь, штурвал, веревки там всякие и все такое прочее. Единственно от чего я так и не смог его отучить, так это от дурацкой привычки зарывать каждый вечер якорь в землю. По утру, правда он его всегда откапывает, такая вот у него старая флотская привычка, в смысле – традиция.

– Кроме Вовы, продолжал представлять своих помощников Епископ. – У меня в подчинении еще двое отроков – Парамоний и Фернандо. Я их на помойке нашел.

– В каком смысле – на помойке? – не понял Виргеум.

– В самом прямом. Они там жили до встречи со мной. Это уже потом я их одел, обул, и в люди не вывел. Правда люди они не простые, у каждого свой сдвиг имеется. Вот – Паша, раньше, (до помойки), был простым клерком, служил в банке. Переводил чужие деньги с одного места в другое и обратно. И вот после двадцати лет такой работы в голове у него что-то замкнулось, и он решил, что вся наша жизнь это не что иное, как постоянное передвижение материалов.

– Перемещение, поправил Епископа Парамоний.

– Не будем сейчас вдаваться в сугубо специфическую терминологию, суть не в этом. По его мнению, все люди, и животные, и вообще всё на свете создано для того, чтобы переливаться из пустого в порожнее.

– Не совсем так, встрепенулся Парамоний, – все не так просто… Но под пристальным взглядом Епископа смутился и замолчал.

– Опять ты за свое, с укоризной заметил Епископ. – Уйми! Уйми гордыню, Парамоша. Бери пример с Феди, вот ведь золотой человек… когда не пьет. А то, что пьет он постоянно, так – это не его вина. Это его – бремя, и несет он это бремя и денно и нощно. А все из-за чего? Из-за женитьбы, друзья мои, из-за женитьбы. Все беды в этом мире происходят из-за женитьбы. Вот возьмем того же Федю… – Поначалу ведь и он был нормальным человеком, работал грузчиком на заводе. Выпивал, конечно, как же без этого… – Но меру знал.

– И надо же было ему жениться…

– А после свадьбы взяла жена его за белы рученьки и собственноручно отвела… куда бы вы думали? – В библиотеку. Жена Феди попалась глупая, хоть и имела два высших образования. Не желая быть женой простого грузчика, она решила сделать из него образованного человека. Чем исковеркала жизнь и себе и ему. Я так считаю, – не хочешь быть женой простого грузчика – не выходи за него замуж и все дела. А делать из него человека уже поздно. Человека делают не жены, а родители.

– Надо отдать должное Феде – он сопротивлялся – как мог, но судьба его была решена. Прочитав первую книгу – бедняга призадумался, прочитав вторую – заплакал, после третьей избил жену до полусмерти, только изменить ничего уже было нельзя. И тогда Федя запил, причем запил уже по настоящему, без роздыху и продыху. И после месяца запоя взошло на него озарение, и понял он, что – все в этом мире ничтожно. И понял он, что все в этом мире когда-нибудь заканчивается и заканчивается все смертью. И так эта мысль его потрясла, что он решил наложить на себя руки и повеситься.

– Вот до чего может довести обычного человека – женитьба, подвел итог своему выступлению Епископ. – Поэтому я и сам ни когда не женился, и вам всем не советую. Хотя, конечно, моя религия напрямую этого не запрещает. Однажды я попробовал в одном королевстве женитьбу запретить, но… – В общем, все закончилось не так уж и плохо, врачи меня откачали. Полгода в реанимации для настоящего миссионера это пустяк, не стоит даже вспоминать об этом.

– Что же касается Феди, вздохнул Епископ, – то с ним тоже все закончилось хорошо – теперь он со мной и это главное. Только прошу вас, ни когда не говорите с ним о смерти. Это надолго выбивает его из душевного равновесия, и тогда он начинает пить. Как он говорит – для нервного успокоения. А так как мысли о смерти и без постороннего вмешательства преследуют его постоянно, то он почти совсем не просыхает. Я подумываю о том, чтобы со временем, после его смерти, конечно же, возвести Фернандо в ранг великомученика. Как мученика, пострадавшего за веру. Он этого звания вполне заслуживает, смотрите, как мучается бедняга. При этих словах все присутствующие с нескрываемым интересом посмотрели на еле стоявшего на ногах монаха, которого так всего и корежило от выпитого накануне. Некоторые, при этом, ему даже посочувствовали.