Капитан Проскурин Последний осколок Империи на красно-зелёном фоне

Вскоре Эстигаррибиа погиб в авиакатастрофе и президентом стал генерал Мориниго, ничем, кроме интриг, не отличившийся в службе разведки у Николая Францевича Эрна. Мориниго, в свою очередь, был свергнут Фрутосом, Фрутос Гонсалесом, Гонсалес Вильясанти, Вильясанти Лопесом, Лопес Кареагой, Кареага Перейрой, а Перейра Стресснером. Помню, во времена Чакской войны Таранченко заставлял его, молодого лейтенанта, пить канью и учил ненавидеть большевиков. Похоже, Стресснер усвоил питейные уроки нашего «Таранканьи» – так и не установил дипломатические отношения с большевистской Россией. Но теперь у нас диктатура хуже сталинской.

Борис Эрн, сын Николая Францевича, служит в генштабе. А брат генерала, военный инженер Сергей Францевич, отстраивает Асунсьон. Теперь самый влиятельный человек в общине не Беляев, не Эрн, а генерал, профессор математики и почётный гражданин Парагвая Степан Леонтьевич Высоколян. Получил золотую медаль в военной академии, женат на дочери министра иностранных дел. Девять детей!

Наш майор Леш, служивший в разведке у Эрна, умер в Пуэрто-Касадо от заражения крови. Похоронили на русском кладбище. Супруга Нина Николаевна осталась одна с сыном.

Срывалина оперировал сам Дзирне, вылечил ему ногу. Теперь Срывалин командует сапёрами, а Дзирне получил назначение консулом в Бейрут, но скончался там через год.

Канонников снова открыл речную компанию. Берёт с собой сына, приучает к воде. А я зарегистрировал «Общество русских морских офицеров», председательствую в РОВСе и Императорском Доме. С супругой устраивали приёмы для парагвайской и русской элиты. Танцы, тосты, веселье… Но с моей болезнью всё закончилось.

Братья Оранжереевы… Игорь стал начальником штаба дивизии. Про Льва давно не слышал. Лётчик Парфёненко после Чакской войны служил инструктором в лётном училище, но заболел туберкулезом, уехал лечиться в Вену и, кажется, умер. Николай Ходолей наконец-то получил Чакский крест за войну с Боливией и по-прежнему служит в армии. Жаль Ширкова. Спился, бродяжничал в лохмотьях с бездомными собаками. Самому было стыдно – всё-таки герой Чакской войны. В Асунсьоне его уважали, мальчишки ходили толпами, расспрашивали о подвигах. А он стыдился нищенского вида и решил уехать подальше. Мы собрали денег и он перебрался в Сан Хуан Кабальеро на границе с Бразилией.

После Чакской войны приехал офицер и писатель Павел Булыгин. Рассказывал как пытался спасти царскую семью. Скончался дома на террасе от кровоизлияния в мозг. Жаль, всего лишь 42 года. Такой талант! Башмаков поехал покупать гроб, но как раз вспыхнул мятеж Франко и получил пулю в живот. Мучительно умирал на улице.

Хватит о Парагвае! Закончились здесь времена русской военной славы. Эта глава о гражданской войне на юге России. Пока есть силы, опишу третью войну, в которой Провидением и патриотическим порывом мне выпала честь участвовать. Надеюсь, рассказ не утомит притязательного русского читателя где-нибудь во Франции, Бразилии, Парагвае, а может, даст Бог, и в освобождённой от большевиков Матери России.

Январь 1920-го. Севастополь

– Как Вам утка, Владимир Зенонович? – спросил генерал Субботин.

– Отменная, Владимир Фёдорович! – промямлил Май-Маевский. – Грецкий орех с черносливом. У Вас исключительный повар! Мне бы такого.

– Из петербургского ресторана. Стажировался в Ницце.

– Переманил бы к себе, если бы не наша дружба, – Май-Маевский вытер полное вспотевшее лицо свежей салфеткой, услужливо протянутой Павлом Макаровым. Стакан мгновенно наполнился вином. – У Вас новый адъютант? – показал на меня, неуклюже поправив пенснэ.

– Не совсем. Капитан Проскурин из службы охраны крепости.

– Рад знакомству, – Май-Маевский протянул маленькую пухлую ладонь.

– Командование решило выделить Вам личного телохранителя. Всё-таки, жалуют пост губернатора Крыма.

– Но при мне адъютант и ординарец!

– Третий – не лишний. К тому же у капитана приличный опыт охранной службы.

– Снова выдумки Астраханцева! – впалый, тонкий рот Май-Маевского капризно скривился.

– Не буду скрывать и ещё одну причину сего назначения: утечка секретной информации. Оперативные сводки по радио принимает офицер в крепости. Капитан, участник Ледяного похода. В благонадёжности не сомневаюсь. Далее сводки поступают мне и начальнику штаба. Только вчера обнаружили административный недочёт: копии до сих пор посылают и Вам, а затем появляются на улицах в виде листовок. Где-то засел шпион, а в городе действует большевистское подполье.

– Возможно, получают по своим каналам, – Май-Маевский попытался собрать воедино чрезмерно располневшее тело, а я заметил как Макаров напрягся.

– Не думаю. Содержание полностью совпадает с нашими сводками.

– Лично я сразу сжигаю. Давайте ещё выпьем! – Май-Маевский поднял бокал, явно желая прервать неудобный разговор. – За великую неделимую Русь!

– И за Ваше новое назначение! – добавил Макаров.

Тетрадь, найденная на крейсере «Генерал Корнилов». Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.

9 ноября 1920. В девять утра прибыли в Севастополь. Пригласил Кривошеина, адмирала Кедрова, генералов Шатилова и Скалона. Отдал приказ занять почту и телеграф, выставить караулы на пристанях и вокзале, распределил тоннаж по портам: Керчь – 20 тыс., Феодосия – 13, Ялта – 10, Севастополь – 20, Евпатория – 4. Приказал разработать план погрузки тыловых учреждений, раненых, больных, продовольствия и ценного имущества.

В десять принял французского верховного комиссара графа Де Мартеля, адмирала МакКолли, полковника Уольша и майора Токахасси. Просил помочь в Константинополе, если придётся оставить Крым.

По полудни пригласил представителей печати и ознакомил с положением: истекла кровью Русская Армия, сражавшаяся не только за честь и свободу Отечества, но и за спасение всей культуры и цивилизации от кровавых большевистских палачей Троцкого, Лациса, Розенфельда, Иоффе, Залкинд, Ландера, Кауфмана, Апфельбаума и прочих ненавистников русского народа, ввергнувших его в братоубийственную войну. Полураздетые, голодные, выбившиеся из сил офицеры, солдаты, казаки и матросы по-прежнему готовы отстаивать последний осколок Великой Империи, но силы на исходе.

Поздно вечером получил сводку с фронта. Наши части перешли в контратаку, овладели оставленной накануне позицией, но удержать не смогли. Резервы исчерпаны, а красные вводят свежие силы. К вечеру выбили нас из последней укреплённой позиции под Юшунью.

Январь 1920-го. Севастополь

Из скромной комнаты с видом на Южную бухту я переехал на площадь Нахимова в лучшую гостиницу Севастополя «Кист» – трёхэтажный импозантный особняк в стиле позднего классицизма и итальянского ренессанса, с полуциркульной аркой, пристройкой и балконами с дорическими колоннами. В вестибюле висело массивное панно из мрамора: «У нас проживали А. М. Горький, А. П. Чехов, К. С. Станиславский, Л. Н. Толстой, Ф. И. Шаляпин».

Первые два дня не было никакого движения. Видимо, Макаровы присматривались ко мне, решали как обезопасить себя и подпольный комитет. А я изображал ревностного телохранителя: молча осматривал здание, задёргивал шторы и проверял замки. Ознакомился с письмами и приказами Май-Маевского, написанными Павлом. Переписывались несколько раз из-за невероятного количества ошибок в правописании. Бросилось в глаза «сурьосно». Явно не дворянин, не офицер. Поместье у него под Скопино! Адъютант Его Превосходительства!

Наконец, за обедом Павел сделал ход:

– Владимир Зенонович, перечитали всего Диккенса! Почему бы не разнообразить наш быт? Владимир приглашает в гости. Отужинаем с массандрой в новом месте.

«Будут проверять меня большим количеством вина, – понял я. – Значит, подпольный комитет собирается именно там. Отводят подозрения. Если генерал был в квартире, то подпольщиков там быть не может.»

Май-Маевский оживился, задвигал всем телом и немедленно согласился. Вечером на авто мы отправились на Батумскую 37 – грязноватое, жёлтое четырёхэтажное здание между бухтами Карантинная и Южная. Три комнаты, шкаф, массивный буфет, потёртый диван, железные кровати и круглый стол в гостинице. Чувствовался горький запах пролетарских цигарок.

– Располагайтесь, господа! – произнёс Владимир. – Как видите, жилище скромное, но нам с женой и сыном хватает.

– Где они? – пробурчал Май-Маевский.

– Гостят у брата в Евпатории. Паша, помоги подать ужин.

Я подошёл к окну. На подоконнике тщательно вымытая пепельница, два горшка с цветами, в земле чёрно-серые крупинки пепла.

Май-Маевский устало погрузился на диван, а на столе появилось угощение, явно заказанное в татарском ресторане: лагман из баранины с домашней лапшой и овощами, жульен из рапанов с мидиями, шампиньонами, сливками и сыром.

– Я попросил Клавдию добавить в жульен белое вино, как Вы любите, Владимир Зенонович, – заискивающе произнёс Владимир.

Мы сели за стол. Павел поставил пять бутылок: «Ливадия», «Абрау», «Ореанда», «Массандра» и «Лакрима Кристи».

– Голубчики, зачем «Лакриму»? Женское! – капризно возмутился Май-Маевский.

– Десертное, Ваше превосходительство.

За лагманом и жульеном последовало тушёное мясо кавурма со сливочным маслом, бульоном, овощным гарниром и утка под тестом, начинённая рисом и поджаренными внутренностями. На малом столе ожидал десерт – пахлава с грецкими орехами.

Братья усердно подливали вино и наблюдали за мной.

– Почему так мало пьёте, капитан? – наигранно возмутился Павел. – Не стесняйтесь! Отвыкайте от фронтовой баланды!

– На службе, господа. Охраняю Его превосходительство.

– Перестаньте! Здесь все свои! – возразил Владимир, наливая мне до краёв массандру. – Севастополь наш, Крым наш! За единую, неделимую Русь!

– Вы тоже много не пейте, – строго произнёс я. – Произведём осмотр снаружи.

– Увольте, капитан! – возмутился Павел.

А Май-Маевский смаковал каждым блюдом, часто вытираясь салфеткой. Съел половину пахлавы и запил полным стаканом «лакримы». Павел предусмотрительно принёс подушку с пледом и генерал тут же задремал на диване.

– Прошу, господа! – я указал на дверь и за порогом сразу пошёл в наступление: – Вас предупреждали, что дома нельзя проводить заседания комитета! Визит генерала не отменяет подозрений контрразведки!

– Кто Вы такой?! – возмутился Владимир, опуская руку в карман шинели.

– Товарищ! Ваш товарищ! Связной и прикрывающий. Субботин наврал, что я из охраны крепости. Служу у Астраханцева. Приказ наблюдать за вами! – братья не смогли скрыть испуг. – Подпольная работа совсем не то, что малярно-кровельная мастерская в Скопине! Лучше бы подтянул правописание! – я строго посмотрел на Павла. – Твои ошибки в донесениях как дополнительный шифр. Пьяный пишешь? Теперь писать будет Владимир! Закончил школу с отличием, так?

– Так.

– Один пишет, другой шифрует. Приказ!

– Мы не подчиняемся приказам связного.

– В городе я главный!

– Но у нас уже месяц нет связи, передатчик вышел из строя. Только листовки расклеиваем и готовим восстание.

– Поэтому прислали меня с передатчиком.

– Назовите пароль! – потребовал Владимир.

– Пароль меняется каждый месяц, а я до вас добирался целых три!

Братья переглянулись и едва заметно кивнули друг другу.

– С сегодняшнего дня никаких заседаний в квартире!

– Но мы редко…

– Часто! – Я показал на окурки под окном. – Закрываем городское подполье и уходим в лес.

– А как же восстание? Всё подготовлено!

– Отправляйте всех в лес! Срочно! Приказ ревкома Республики!

– Беги на Базарную! – приказал Владимир брату.

Рукопись князя Туманова «Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти». Глава «Крым». Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.

В первые два года большевизма Одесса пережила немало страдных дней, а по количеству пролитой крови не уступала Севастополю. Но революционными здесь были только экипажи двух кораблей – «Синопа» и «Алмаза». Особо зверствовали матросы «Алмаза», жестоко убивая офицеров и буржуазию, а «Синоп» всю гражданскую простоял в порту. Матросы за сумашедшие деньги охраняли еврейскую буржуазию города. «Алмаз» же пришвартовался ненадолго и сделался самым страшным застенком большевистских палачей, воспетым в революционной частушке «Яблочко»: «На «Алмаз» попадёшь – не воротишься».

В штабе украинского флота я ожидал увидеть хохляцкое: чубы, жупаны, ой лыхо Петрусь… Но штаб оказался чисто русским. На машинках щёлкали самые обыкновенные Иван-Иванычи без шаровар размером с Чёрное море, а в приёмной ожидали Михал-Михалычи в обычных флотских тужурках, кителях и чёрных выглаженных брюках. Беседы велись на чистейшем русском языке и лишь приказы печатались на украинском, для чего имелся переводчик.

Начальник штаба контр-адмирал Ворожейкин, добродушный и милейший человек, принял меня по-родственному. Расспросив о мытарствах, предложил место штаб-офицера для поручений и я немедленно согласился. В приёмной среди офицеров, ожидавших аудиенции, узнал капитана 2-го ранга Казаринова, моего старого друга по Морскому корпусу. Обнялись.

– Какими судьбами?

– А ты как здесь?

– Командую канонерской лодкой «Кубанец».

– А я получил назначение штаб-офицером. Посоветуй где остановиться, но имей в виду, я небогат, о гостинице даже не мечтаю.

– Давай ко мне на «Кубанец»! Стоим на капитальном ремонте. Каюта найдётся.

Вечером я сидел в кают-компании, ощущая забытое наслаждение неповторимым морским уютом, понятным только опытным морякам, да и служба оказалась необременительной.

В Одессу со всех концов большевистской России под защиту германских и австрийских штыков бежала буржуазия. Город жил лихорадкой, переходящей в пир во время смуты, но днём было тихо и празднично. Одесса-мама блистала нарядными улицами, колоритными вывесками и кожаными меню ресторанов, до отказа заполненных разномастной публикой. В кондитерских Фанкони и Робина чистый русский язык слышался реже, чем на стамбульском базаре, а гостиница «Лондонская» была заполнена буржуазией со всех концов рухнувшей империи. Но с наступлением темноты, когда зажигались матовые шары электрического освещения, в разных концах города, сначала робко, на окраинах, начинали постреливать ружья и револьверы, к полуночи постепенно перемещаясь к центру, а ближе к рассвету на главных улицах взрывались гранаты и раздавались пулемётные очереди. Иногда шли настоящие бои. И так каждую ночь до предрассветных бликов южного солнца.

Первым завоеванием октябрьского переворота было освобождение уголовников из тюрем. Теперь они каждую ночь «трудились на благо революции». Последний градоначальник рассказывал как из одесских тюрем выпустили тысячи воров, грабителей, насильников и убийц. Остались в родном городе в такое «золотое» для них время, когда старая, опытная полиция, уничтоженная Керенским, сменилась народной милицией, набранной с бору да с сосенки из юнцов, доселе не державших оружия в руках. Поэтому с наступлением темноты жизнь в городе совершенно замирала: витрины и двери магазинов бронировались железными щитами, улицы пустели и лишь на мгновение оживлялись торопливыми экипажами из театра и синематографа, после чего даже Дерибасовская и Пушкинская превращались в молчаливые призраки без прохожих и огней в окнах. Золотой порой для бандитов были первые месяцы большевизма, когда они и пьяные революционные матросы были хозяевами города. Поджали хвосты лишь когда в Одессу вошла австрийская армия.

Когда я прибыл в город, австрийцы уже собирались уходить и не вмешивались в одесские дела. Солдат на улицах почти не было. Единственное, что напоминало об их присутствии – звуки сигнальной трубы, доносившиеся до моего «Кубанца» из портового здания, где расположилась их воинская часть. Бандиты вновь подняли голову. Но ни ночные грабители, ни налёты, ни стрельба со взрывами не мешали дневной Одессе жить праздником. Театры, рестораны, кабаки, кафе-шантаны, игорные дома и притоны ломились от публики, бросавшейся деньгами будто они потеряли всякую ценность. Все спешили насладиться жизнью или забыться от ужасов этой самой жизни.

Во всей Одессе я посещал лишь два семейства: контр-адмирала Ворожейкина и капитана 2-го ранга Перебаскина. У Перебаскина играли в бридж «по маленькой», а в полночь я возвращался на «Кубанец». Найти извозчика было нелегко. Они обычно ожидали у театров, фешенебельных ресторанов, притонов и ломили умопомрачительные цены. Мне пришлось разработать собственную тактику передвижения. Держался края тротуара подальше от подъездов и ворот. Если замечал силуэт, а хуже два или три, то переходил на другую сторону улицы и взводил курок револьвера. Если переходили на мою сторону, стрелял без предупреждения.

Ворожейкин жил довольно далеко от порта и путь мой на канонерку был долог. Иногда слышалась стрельба – «трудились» дети революции вроде Мишки Япончика. Но самым жутким отрезком пути был отрезок заключительный, когда я спускался в порт, скудно освещённый редкими фонарями и переполненный железнодорожными составами из пустых вагонов. Здесь я старался идти как можно быстрее, крепко сжимая в кармане рукоять револьвера. Успокаивался только когда слышал оклик часового у сходней «Кубанца».

Ноябрь 1918 был богат историческими событиями, которые тут же отражались в Одессе, калейдоскопом меняя её колорит. На улицах ещё можно было встретить громыхавщую окованными колесами по булыжной мостовой обозную австрийскую телегу с военным скрабом, как вдруг появились польские патрули, а газеты писали, что союзная эскадра прибыла в Константинополь и не сегодня-завтра будет в Одессе. Но самой радостной вестью, отозвавшейся пасхальным звоном в душах горожан, был договор с союзниками: покончив с Германией, они обещали разгромить большевиков и освободить от коммунистического ада свою верную союзницу Россию. И это не было слухом, рождённым в кондитерских Фанкони и Робина, в чём одесситы убедились, увидев в порту британский миноносец.

С «Кубанца» я переехал на старенький пассажирский пароходик к начальнику бригады траления капитану 2-го ранга Александру Оттовичу Гадду. Там же располагался его весьма обширный штаб. Ожидалось прибытие французского крейсера и меня назначили представителем по сношениям с французским флотом. В тот же день вечером далеко на рейде замаячил зеленовато-серый силуэт корабля и я отправился туда на стареньком паровом катере. Старший офицер отвёл к капитану – высокому старику с седой шевелюрой, аккуратной бородкой и бронзовым от загара лицом:

– Что было в городе ночью? Восстание? Переворот?

– Всё, слава Богу, спокойно.

– Спокойно? До утра стреляли будто город в осаде. Я приказал поднять пары и объявил боевую тревогу.

– Не обращайте внимание. У нас так каждую ночь. Революционные бандиты экспроприируют имущество богатеев. Мир хижинам, война дворцам. После октябрьского переворота не должно остаться богатых.

– Желаете переехать на крейсер?

– Нет необходимости. Буду являться каждое утро для инструкций.

– Тогда привезите свежей пресной воды.

Я приезжал на крейсер к подъёму флага и возвращался на берег. Французы были неизменно любезны, но не более и у меня исчезло пасхальное настроение, вызванное их прибытием. Даже стал тяготиться столь необременительной должностью.

Между тем события развивались стремительно и безотрадно. В многострадальном Киеве ещё до ухода германских войск у гетмана Скоропадского появился соперник за власть – какой-то Петлюра, собравший недовольных украинских мужиков наловить жирной рыбки в мутной воде. Уже вкусившие сладость безвластия, они вдруг попали в ежовые рукавицы нуждавшихся в хлебе немцев и возненавидели их лютой злобой. Но поражение и развал германской армии похоронили гетманскую Украину. На киевских улицах вновь появились чубы и жупаны, а брошенный на произвол судьбы единственный оплот гетмана слабый офицерский отряд генерал-майора Кирпичея после безнадёжно-отчаянной обороны был загнан в городской музей и ожидал расправы. Петлюровская кавалерия в высоких смушковых шапках, жупанах, с пулемётными лентами накрест и винтовками за спиной прямо на тротуарах кривыми гайдамацкими саблями зверски рубила офицеров.

В начале декабря петлюровские чубы и жупаны появились на улицах Одессы. Офицеры объединились в оборонительные отряды и постепенно отступали к порту. Утром на рейде показалась эскадра французских кораблей и высадился десант. Но у них был приказ охранять только порт. У основания мола вырыли окопы и наблюдали как гибнут наши офицеры. Наконец, с Петлюрой было заключено перемирие и по Дерибасовской проведена демаркационная линия, а по городу прошёл слух, что французский консул Эно наделён огромными полномочиями, ведёт переговоры с Петлюрой о новой демаркации и готовит масштабное наступление на большевиков.

Я познакомился с мичманом Тихомировым из Добровольческой армии Деникина. Заросший бородой, с изношенными погонами и бело-сине-красным треугольником на рукаве фланелевки, он на старом транспорте прибыл из Новороссийска за снаряжением. Рассказал о победах и безукоризненном порядке в частях Деникина и меня тут же потянуло туда, подальше от спекулянтской Одессы, жовто-блакитных флагов, жупанов и мовы. Я пошёл к Ворожейкину и попросил отпустить мою душу в родную гавань. Милейший контр-адмирал не стал удерживать и первым же пароходом я уплыл в Екатеринодар, потом в Новороссийск и, наконец, в Севастополь. Получил назначение в штаб командующего флотом с приказом собрать речные флотилии и познакомился с начальником 2-го речного отряда капитаном 2-го ранга Власьевым. Он предложил должность флаг-капитана:

– Команду наберём в Одессе. Там же будет штаб-квартира. А здесь я подобрал опытных офицеров.

Работа закипела в полном согласии. Понимали друг друга с полуслова. Помощником начальника флотилии по хозяйственной части назначили старого моряка капитана 1-го ранга Демченко с белой, как простынь, головой и ворчливым, раздражительным характером. Но он превосходно разбирался в отчётности и бухгалтерии.

В начале марта мы отбыли в Одессу. Город мало изменился за три месяца моего отсутствия, но исчезли жовто-блакитные флаги, прибавилось народа в «Лондонской» и у Фанкони с Робиным. Спокойнее стало по ночам – бандиты Мишки Япончика стреляли только на окраинах. Градоначальником был генерал-лейтенант Шварц, прославившийся на германском фронте грамотной обороной Ивангорода. Но над ним стояли французский генерал Д'Ансельмо и начальник штаба полковник Фрейденберг. В первый же день мы убедились, что хозяева в городе французы. Нас поместили в тесном, без элементарных удобств помещении, тогда как они заняли самые комфортные квартиры. Тогда мы ещё не знали, что не пройдёт и месяца как эти блестяще экипированные войска, овеянные славой побед над лучшей в мире германской армией, со всеми чудесами техники и могучим флотом, под командованием талантливейшего маршала Франсуа Д'Эсперэ отступят перед полуголодной сволочью атамана Григорьева и, бросая на берегу тонны снаряжения, в три дня погрузятся на корабли и сбегут как котята, напуганные безобидным щенком.

Я вернулся на «Кубанец», на кормовом флагштоке которого уже развевался наш славный Андреевский флаг. Канонерка всё ещё находилась на ремонте и теперь стояла в самом отдалённом углу порта у ремонтного завода. На сей раз это не вызвало неудобств, ибо целые дни я проводил в отряде.

Наконец, для нас нашли другое помещение, весьма неординарное – трёхэтажную семейную баню Макаревича. На нижнем этаже, где когда-то были раздевалки и общие бани, разместились нижние чины. Этажом выше, в кабинках семейного отделения, фривольно расписанных масляными красками каким-то доморощенным художником, разместилось начальство и хозяйственная часть. Им пришлось созерцать голых женщин с такими пышными, округлыми формами, что казалось художник использовал циркуль. Зато в этих кабинках было одно незаменимое удобство – высокие мраморные ванны, на которые мы положили оструганные доски и получились вполне сносные столы. Но места для ног не было и писать приходилось боком.

В порту для нашей флотилии спешно ремонтировались быстроходные катера и крупные судна. Первый отряд уже готовился идти в Днепр, как в один прескверный вечер по городу с быстротой пантофельной почты разнёсся слух, что союзники уходят. Начальник отряда немедленно отправился к Шварцу, который с горечью подтвердил новость. Нам приказали на всех отремонтированных судах идти в Очаков на поддержку правого фланга греков. Их разбили большевики и теперь греки беспорядочно бежали в Одессу. На рассвете мы вышли в Очаков.

Одесские буржуи запаниковали, запасаясь валютой, иностранными паспортами и разрешениями на выезд через порт, а французские войска бесконечной вереницей, в новенькой форме потянулись к порту. По ночам в отрепьях и кепках снова стали стрелять мишки-япончики и русским офицерам стало небезопасно появляться даже в центре города.

Настал день погрузки на выделенный нам французский пароход «Коказ». Последнюю ночь перед эвакуацией я провёл в отряде и рано утром отправился на «Кубанец» собирать вещи. Палуба, кают-компания и коридоры были заставлены сундуками, ящиками и корзинами с провизией. Ремонт ещё не был закончен и команда ожидала буксир, чтобы выйти на рейд. Сборы мои были недолгими. Переодевшись в штатское, я простился с командой и тронулся в обратный путь с вестовым, поручив ему свой скраб. Бросив равнодушный прощальный взгляд на толстозадых «красавиц» в бане, я отправился на мол, где пыхтел укомплектованный нашей командой портовый буксир с непритязательным названием «Ледокольчик», а на набережной пчелиным ульем уже гудела толпа шумных одесситов, бегущих из родного города. Спотыкаясь о сундуки, чемоданы, корзины и ящики, мы с трудом протиснулись сквозь сплошную массу человеческих тел. Мы неспешно грузились под взорами тысяч направленных на нас отчаянных, злых глаз. Вдруг толпа замолчала, перестала двигаться и, словно набравшись сил, неожиданно кинулась вслед за нами: