Посвящение в мужчины

Слезливая Булка

Роскошным октябрьским утром 1998 года по улице большого украинского города шла девочка. Лет шести– семи, не больше. За плечами у нее висел ранец, на голове бант; платьице на ней хотя и не новое, конечно, но его очень хорошо пригнали по фигурке, ушили, подрубили, и оно выглядело совсем, как новое. Сразу видно – мамина дочка.

Походка у нее хоть и не торопливая, но уверенная: девочка знала, куда идет. Неторопливая оттого, что отличное настроение, и утро чудесное, и впереди еще– вся необъятная жизнь со всеми ее чудесами и радостями. Взять сегодняшнее утро. Такого трудно и придумать. Ну как не быть счастливой в такое утро, не радоваться жизни, не зыркать глазищами во все стороны; как можно не любить все это, всех людей на свете, и кошек, и собак, и разноцветный кленовый лист, и все, все, все?

Разве можно торопиться в такое волшебное утро, это просто неприлично по отношению к такой сказочной красе. Оля, так звали девочку, решила, например, со всеми здороваться. А что в этом плохого? Вот идет навстречу хлопотливая тетенька, ничего за своими грустными мыслями хорошего не видит, а она, Оля, ей: «Здравствуйте!». И тетенька расцветает, широко улыбается и отвечает: «Здравствуй, здравствуй, девочка». И дальше идет в совсем другом настроении. Или мужчина какой–нибудь серьезный– пресерьезный. Мчится, не разбирая дороги, взгляд поверх голов или, наоборот, землю изучает. А она ему озорно: «Здравствуйте!». И дяденька удивленно приостанавливается: откуда, мол, она его знает? Глаза его теплеют, он тоже начинает улыбаться. А Оля его совсем не знает, просто ей хочется, чтоб всем в это красивое утро было хорошо и радостно, и чтоб все улыбались.

Жизнь совсем была бы преотличная, если бы кишки марш не играли. Мама сегодня на завтрак дала ей маленький– премаленький бутербродик с маслом и сыром. И чай почти не сладкий. Ну что это для ее растущего организма? Почти и совсем ничего. Наверно, все уже переварилось внутри. Все вкусное у нее очень быстро переваривается. Не успеешь глазом моргнуть– а оно уже переварилось и просит добавки.И как только мама обходится без  завтрака?! До обеда – ой– ей –ей сколько ждать и ждать.

Нет, надо думать о чем–то другом. О куклах, например. Скажешь Даше и Варе: «Дети, на ужин будет манная каша, приготовьте салфетки, чтобы не запачкаться. И без всяких « не хочу». И не совать ногами, понятно? Я по лицу вижу, что Даше конфет хочется или шоколадки. Нет, у меня с этим строго. Я ей говорю: « Ты, Даша, непонимаешь, что мне надо и хлеба купить, и колбаски тебе на бутерброды, и картошка уже закончилась, что бабушка принесла. И сахар неизвестно куда исчезает– не запасешься.  А ты со своими конфетами мне сердце рвешь".

Кстати, надо бы стихотворение повторить. Учила, учила, а оно, противное, твердо не запоминается. понимаеучительное какое–то стихотворение. Надо бы подучить, а то мысли или о конфетах, или о булочке, что в ранце лежит. Прямо спасу нет. Неужто она, как Даша какая–то.

Девочка останавливается, снимает ранец, который,хотя и новенький, но тяжеловат, вынимает книжку и быстро пробегает глазами по нужной страничке. Потом безмолвно шевелит губами, снова несколько раз подсматривает в книжку и наконец удовлетворенно кладет ее опять в ранец, откуда, как назло, вкусно пахнет от двух кусочков молочной колбаски. Эх, как далеко еще до этой самой до большой перемены.Ужас. И вообще, зачем на белом свете существуют вкусные вещи, если их сразу нельзя съесть?

Девочка вздыхая, опять надевает ранец и шагает дальше. Вот и перекресток. Мама ей крепко– накрепко приказала быть осмотрительной при переходе улицы. Еще чего?! Будто она какая–нибудь кукла Варя, которой подолгу надо вдалбливать простые вещи. Смотрю налево– нет машины. Поворачиваю голову направо– тоже нет ничего опасного. Значит, можно идти. Даже на всякий случай подбежать немного, чтоб маме потом доложить, какая она была осторожная.

Сегодня она впервые идет в школу одна. Маме приказали быть на работе пораньше. Потому мама чуть сильнее обычного ее расцеловала и со слезами на глазах наставляла никуда не сворачивать,при переходе улицы держаться какой– нибудь тети и вообще « Солнышко ты мое ненаглядное, радость ты моя единственная, вот и  тебе, кроха, приходится взрослеть раньше времени". И слезинки кап…кап.. Даже стало жалко ее, сама чуть ни разревелась, только стыдно было, что Даша и Варя смотрят. Ну что тут такого– пройти две небольших улицы и одну большую?! Вот мама трусиха!  Я так со своими не няньчусь.Они у меня, как шелковые.Я им строго так говорю: « Дочки, у вас папы нет, забарывся где–то ваш папа, вы поэтому должны расти самостоятельно, хорошо учиться, слушаться мамы, не бояться черной работы. Это всегда в жизни пригодится. Лучше уметь, чем не уметь". Я их и зубы заставляю вовремя чистить и не лишь бы как. И кушать все, что я им приготовлю, и не кривить губы, и не оставлять ничего в тарелке. Это все тяжело достается. Вот как я их учу. Мама иногда слушает наш разговор и улыбается: « Из тебя, наверно, хороший учитель выйдет". Может, и учитель, а может, и певица. Я и петь и танцевать могу, как в телевизоре. Мама смотрит на меня и не нарадуется: « Веселая ты у меня растешь»,– говорит и прячет глаза. Я и в самом деле веселая. Вот и школа близко. Надо опять стих повторить– Галина Ивановна строгая у нас.

Оля снова шевелит губами, пытаясь повторять « с выражением». За это учительница ставит лучшую оценку и даже прощает некоторую забывчивость, если та случается.

Хорошо, когда у Галины Ивановны хорошее настроение. Она тогда добрая, ласковая, прохаживается неторопливо между рядами, заглядывает в тетради учеников, мягко пальцем показывает на ошибки, помарки всякие. И тогда так тепло, так уютно в классе, и совсем не страшно, если чего–то не  понимаешь, и хорошо все запоминается. А иногда Галина Ивановна и старается быть, как всегда, а у не это плохо получается. Можно сказать, на» слабую четверочку». Лицо такое озабоченное– озабоченное, темное, и в голосе совсем нет теплоты, а только нервность и скороговорка. Точно как у мамы, когда не ладится на работе. Тогда на кухню хоть не заходи. И дочка все не так как надо делает и жизнь « Повеситься, что ли?» Оля тогда сидит притихшая, маленькая, и ничего тогда в голову не лезет; только и думаешь, как маму развеселить.  Тогда оценки только и помогают.  « Мама, а я пятерочку сегодня заработала». Мама сперва через силу улыбается, но постепенно тише гремит посудой и не так быстро мечется по кухне, а потом буря и вовсе утихает. И опять все хорошо в их маленькой квартире.

Вот уже и школьные ворота. Как быстро доходишь до школы, когда на душе легко! Хорошо бы так и домой возвратиться.

Когда начался урок, Оля сразу поняла, что учительница « не в духе». Галина Ивановна нервным взглядом окинула класс, поставила «н» против  фамилий Лещенко Игоря и Светы Шестак, которые отсутствовали, и села на стул. Щеки ее были в красных пятнах– что–то серьезное, видимо, случилось у нашей Галины Ивановны, если она так часто и глубоко дышит. Наверно, и на сул присела, чтобы успокоиться, но отдышаться все не могла. А губы, губы–то как дрожат– вот–вот учительница расплачется. Какая там арифметика, если у тебя такие губы. Такое замечательное сегодня утро, только радуйся – и вдруг эта рука, бессмысленно шарящая по столу в поисках ручки, которая совсем рядом. Галина Ивановна, миленькая, ну пропустила бы урок– другой– ничего бы с нами не случилось. Ну сказала бы, что ухо болит– вот оно красное какое, прямо горит. Или горло. Можно несколько раз кашлянуть для убедительности. Это же так просто. Ну не все же мы должны знать, можно немножечко и упустить что–то, потом как–нибудь дознается.Мама говорит, что почти ничего не помнит, что в школе учила, а, поди ж ты, справляется. И мы справимся. А мучить себя нельзя. И учение впрок не пойдет. Я на следующем уроке начну  стишок рассказывать, как хорошо на свете жить, а у Галины Ивановны, может, муж ушел из дому, как мой папа. Или, не приведи господь, ребеночек заболел.Может после этого учительница оценить, с каким выражением она будет читать наизусть? Это все равно, что просить маму купить мороженое, когда приходит бумажка платить за воду или электроэнергию. К маме тогда не подходи. А Галине Ивановне надо сейчас унять дрожь в губах и рассказывать, как вычитать одно число из другого.

Но Галина Ивановна– молодец. Встряхнула головой, отбросила все посторонние мысли и вызвала Лешку Золотаренко к доске.Мягко подсказывает ему, и Леша начинает кое–что соображать. Только в одном месте учительница чуть поторопила его, и шустрый на переменах Золотаренко теперь поник и опять ни «бэ» ни « мэ». Вот что значит настроение учительницы. Нет, с этим надо боротся. Скольким людям будет плохо, если она сейчас же не примет решительных мер. Но что же предпринять? Насчет мамы она знает. Можно, например, когда мама сидит грустная, обнять ее за шею и крепко– крепко прижаться и ласково погладить. А можно что–то сделать по дому из того, о чем мама не просила. Тоже очень хорошее средство от маминой грусти. Ну и успехи в школе, само собой. А как быть здесь? Ничего не лезет в голову, хоть тресни. Постой, постой, а если предложитьбулочку? С двумя кусочками отличной колбаски. Мама всегда долго–долго выбирает, пока купит. Не всегда даже и учительницы едят такие замечательные вкусные булочки– говорят, им тоже подолгу не  платят деньги, и они, как это назвается… бастуют. Вот как. А почему бы Галине Ивановне ни предложить мягкую сдобную булочку, да еще с колбаской?  Тьфу на эту булку, пропади она пропадом, больно наешься ею, через урок ничего уж и не останется от этой булки. Одно воспоминание, правда, хорошее. А что до желудка– не велик барин, потерпит, не в первый раз. Зато спасем настроение Галины Ивановны, как потеплеют ее глаза, как она будет опять неторопливо расхаживать по рядам и говорить: « Дети мои, сейчас мы приступим…». И кого–то поощрит взглядом, кого–то погладит по головке, кого–то похвалит вслух. Необязательно ее, Олю. Совсем необязательно. Пусть даже не хвалит совсем, а только возьмет классный журнал, улыбнется всем лицом, скажет радостно: « До свидания, дети» и выйдет в учительскую, а в классе останется только запах ее духов и отличного настроения. Ну кто не поменяет на это булочку, пусть даже с колбаской или сыром, или маслом? Надо только это хитро сделать. Галина Ивановна обязательно придумает что – нибудь насчет того, что она недавно ела и тому подобное. А сама, небось, торопилась в школу и даже не перекусила. Откуда после этого настроение возьмется? Нет, здесь надо все  сделать по уму, как мама говорит…

На большой перемене ученица 1» б» класса Оля Борисенко  подошла к учительнице и сказала, немного смущаясь:

– Галина Ивановна, у меня что–то разболелся живот. Не могли бы вы съесть мою булочку? Здесь даже колбаска есть?

– Что ты, Олечка? Зачем мне твоя булочка? Я плотно позавтракала, а ты ешь на здоровье.

– Галина Ивановна, сегодня у вас нет совсем настроения, я же вижу. А когда вы подкрепитесь немного, оно у вас появится.У меня тоже так несколько раз бывало.

– Солнышко ты мое!– всплеснула руками учительница. – Ты заметила, что у меня нет настроения?  Какая же ты у меня… добрая душа!– Галина Ивановна, до этого сидевшая неподвижно в классе, встрепенулась, обняла свою ученицу, на ее ресницах задрожали слезы.– Да, у меня были причины для скверного настроения. Веские причины, как мне казалось.– учительница озорно тряхнула головой, словно просыпаясь от оцепенения и прогоняя прочь невеселые мысли.– Оленька, хорошая моя, ты не представляешь, как ты меня подняла! Надо же! Кому–то важно мое хорошее настроение!  И кому – моей маленькой ученице!  Что по сравнению с этим какие–то мелочи жизни, если рядом с тобой растут такие люди.– Галина Ивановна незаметно смахнула что–то со своего лица.

– Галина Ивановна, ну пожалуйста.

– Хорошо, хорошо, Оленька, давай вместе,– учительница отщипнула кусочек булочки. « Ну точь– в -точь как моя мама, когда я угощаю ее чем–то вкусным»,– подумала Оля.

В полдень она возвращалась домой в отличном настроении и на мир смотрела влюбленными глазами. « Как хорошо на душе, когда сделаешь человеку что–то приятное,– рассуждала она по дороге.– Даже есть не так уж сильно хочется». Дома она едва дождалась, пока мама придет с работы и уплетая за обе щеки овсяную кашу, заправленную растительным маслом, взахлеб рассказывала и про булочку, и про   Галину Ивановну, и про то, как это замечательно: чувствовать себя хорошим человеком. Мама только поддакивала и гладила дочку по волосам, думая о своем.

– Наверно, я у тебя плохая мама,– сказала она вдруг, и теплые капли упали на руку дочери.

– Ну что ты, мамулечка!– Оля обернулась и обвила ее руками   с такой сердечностью, с какой умеют только дети.–Ты у меня самая-самая…,– дочка  прижалась к мокрой материнской щеке:

– И что за напасть сегодня: и Галина Ивановна  всплакнула, и я вместе с нею,и  ты вот рюмсаешь– все из–за этой булки: какая-то она слезливая попалась.

Вечер танцев.

Помню тот неповторимый вечер в мягких красках уходящего дня.

Ранняя южная осень. Медленно, отдохновенно садится большое оранжевое солнце. Поселковый пастух гонит со степи сытое стадо: натруженно бредут, поднимая пыль, разнопородные коровы, распостраняя запахи плоти, кизяка, степи. Воздух густеет, очерчивает синим контуры хат, поют садовые славки, щеглы, потом один за одним смолкают, как инструменты в большом симфоническом оркестре. В небе яснее вырисовывается водянистый диск луны. День отошел. В наступившей тишине вдруг рассыпается соловьиное стаккато– тех–тех–тех– звучит прелюдия ночи. Так и в человеке: глохнет дневное, и рвутся наружу новые мотивы, и не спит, бунтует молодая душа.

Не в силах усидеть дома в свои шестнадцать лет, отправляюсь к Мишке и встречаю его по дороге ко мне. Не сговариваясь, кочуем вверх по улице в поисках приключений. Мишка, мой верный товарищ, рассказывает о новостях  за те полдня, что мы не виделись. А я гляжу по сторонам на пышную, сонную роскошь цветов в палисадниках: жгучих чернобрывцев, нежнейшего сине– голубого крученого паныча, астр, душистого табака, ноготков, и мне то грустно, то вдруг распирает от предвкушения огромной жизни впереди. Хочется бежать и дерзко смеяться в небо.

На улице ничего не происходит достойного нашего участия. Мы оживляемся лишь когда где-то сбоку слышатся звуки музыки. Оказывается, гуляют свадьбу у Майгуров. Перезревшая невеста другого, не нашего поколения, жених– незнакомый щуплый паренек  с маленькой птичьей головой.  Скука. Помню особую темень, окружающую этот одиноко стоящий на отшибе дом, комок желтого рассеянного света во дворе, обязательную веселость  подвыпивших гостей, толпу зевак, лениво судачивших о молодых. С реки неподалеку тянет холодной сыростью. Оттуда, когда молчит  динамик, доносится азартный хор лягушек– квакшей – тоже один из последних концертов.

Неинтересно. Отходим немного в улицу и останавливаемся.Мишка смотрит на свои часы, недавно купленные, и солидно говорит:

– Скоро девять. Можно идти.

Он имеет ввиду танцы. Танцплощадка располагалась рядом с клубом. Здеь построили павильон, куда добровольцы приносили свою « аппаратуру». Не просто радиолу или магнитофон, а обязательно « аппаратуру». И священнодействовали над ней с важностью жрецов. Теперь по прошествии многих лет я вижу на их лицах  редкий пушок, юную округлость подбородков, смешной апломб парней 17– 18 лет, за которыми крылась извечная застенчивость и желание выделиться. Ради этого они жертвовали своей «аппаратурой» – по тем временам вещью все-таки очень дорогой. Для нас же, мальчишек, эти владельцы стационарных, громоздких магнитофонов и сверхмощных усилителей со всякими украшающими цацками и наклейками казались, действительно, небожителями. Они веско и взросло говорили на любые темы, и мы, шнырявшие поблизости, принимали их высказывания за непреложные истины в последней инстанции.

Танцы устраивались по средам, субботам и воскресеньям. В четырнадцать-пятнадцать лет ватага пацанов закапывала томагавки «войнухи» и перемещалась к танцплощадке. Сперва просто смотреть на скопище людей, узнавать лица знакомых парней и девушек, непохожих на тех, что видишь днем. Расположившись табором за границей света, исходящего от столбов с фонарями, мы «травили» анекдоты, задевали одиночных девчат, спешащих на танцы – в общем, дурачились, как могли.

Взрослея, многие из нас продвигались ближе к павильону, гроздьями висели на его перилах, раскрыв рты, слушали деловые разговоры устроителей танцев. Когда они заканчивались, или когда танцующих разгонял дождик, мальчишки выбегали на круг и кривлялись, вроде бы пародируя взрослых. На самом деле, происходила бессознательная проба своих сил, пацаны незаметно уходили из детства.

Потом пришла очередь упражняться в танцах с нашими соседскими девчонками из тех, кого мы считали почти своими товарищами, не подозревая в них никаких других чувств и потому не стесняясь. Через много лет одна из них признается в первой любви ко мне. Что ж, останется лишь посетовать на превратности судьбы и нашу юношескую близорукость.

На танцах я и приметил Светлану. Раньше я ее не знал, так как учился в другой школе. Отныне танцы перестали быть просто зрелищем, интересным, но чужим. В семье только многозначительно переглядывались, когда я стал гладить брюки, чистить обувь, долго причесывать волосы.

И вот мы идем по тихой улочке, и чем явственней слышалась далекая музыка, тем медленнее становились наши шаги. Что-то в душе перестраивалось, томило тревожным и сладким предчувствием. Внутри меня происходило какое-то волшебное перевоплощение, как в сказке после таинственных слов заклинания, и надо было привыкать к новому своему существованию.

Оттого мы и не торопились, оттого я чисто зрительно и  запомнил чью–то увитую виноградом веранду, слепящий свет открытой электролампы, пронизывающий листья густого ореха, фантастическое смешение ярких бликов и увеличенных теней; лицо пожилой хозяйки, мелодичный перезвон о бетонное крылечко таза, куда женщина бросает ослепительно белые комки. Почему–то еще тогда я знал, что буду помнить эти мгновенные видения.

Проходим немую, темную, длинную хату –  мою бывшую школу, теперь уже закрытую навсегда. Легкий отзвук грусти. Затем заброшенную церковь с большим, настежь открытым садом, где мы раньше воровали сирень, чтобы сняться на школьной фотографии в конце учебного года.

Наконец музыка, густо заполняя пространство ночи, становится отчетливой, близкой. Нас обгоняет стайка девчат, и в воздухе плавает волнительный запах духов и пудры. И вот открывается широкая перспектива, яркий мир света, гул толпы, размытость двигающихся фигур, павильон, изрыгающий танго, фокстроты и вальсы. И что-то таинственное, необъяснимо тревожащее душу висит над всем этим. Вот наш поселковый парк, вот орава озорников у замурованного колодца – наших преемников; вот кое-где между деревьями стоят пары и группки – мужской разговор. И толчея молодежи  в центре бетонного круга.

По заведенному порядку обходим два раза танцплощадку, приветствуя знакомых, сходясь в компании и снова удаляясь.

– Светка твоя здесь,– шепчет глазастый Мишка и косит взглядом в ее сторону.

– Правда? – быстро переспрашиваю и гляжу за ним.

Она! В груди и в ногах ощущается зябкая дрожь, все тело слабеет, вокруг все ходит, вертится быстрее, словно кто-то плавно тронул бетонный круг. Сильнее бьется сердце, острее видят глаза, душа обмирает от какой-то шальной мысли и сладкого предчувствия праздника. Уже не хочется толкаться у павильона, не прельщает случайное внимание его властителей.

Мне никогда не удавалось близко рассмотреть ее лицо. Выдать себя внимательным взглядом или как-то иначе – о! страшнее этого не существовало ничего. Наверное, поэтому я не мог мысленно «вспомнить»  Кострикову. Всплывало перед глазами только размытое пятно лица, гладко зачесанные темные  волосы, взгляд больших черных глаз – ее будто прикрывала густая вуаль, и чаще всего сквозь нее прорывался именно этот глубокий, спокойный и строгий взгляд, от которого даже в одиночестве бросало в жар и холод.

Как я узнал, Света Кострикова училась классом старше, к  тому же ходила в другую школу. С некоторых пор случайно встретиться или хотя бы увидеть ее – с этим я вставал и с этим ложился спать.

Пригородный наш поселок больше походил на деревню.По вечерам в город ездили самые пижонистые парни и франтихи. Для большинства молодежи местом сбора оставался местный  кинотеатр или клуб, как чаще его называли. От желающих посмотреть любой кинофильм не было отбоя. Перед сеансом у окошечка кассы– людской водоворот, толкотня, мелькание рук, споры, доходящие до драк, приливы и отливы очереди, и кто-то растерзанный, но счастливый пробирается сквозь толпу, зажав в руке заветные голубые полоски билетов.

Торчал в этих очередях и я. Вместе со всеми кричал, нажимал на передних, красный и потный, совал деньги в длинный туннель кассового окошка и выбрасывался из толпы ее прибоем.Это длилось до тех пор, пока в моей жизни не появилась Кострикова. Одно предположение, что она может увидеть меня в очереди расхристанного, на которого кто-то орет, мокрого от этой жалкой возни за билетами, бросало меня в пот и жар, заливало краской стыда.

Теперь я приходил в кассу днем. Часто, особенно зимой, кассирша задерживалась, и приходилось мерзнуть, ежиться под ветром, топать ногами, чтоб не закоченели, отворачиваться от колючей поземки на обратном пути. Но зато я твердо знал, что вечером буду в кино и, возможно, ее увижу, и никакой мороз, самый сильный или скучный дождь, никакой сиверко не мог меня остановить, а надежда увидеть свою зазнобу возле кинотеатра еще больше горячила мою душу.

Обычно билеты брала подружка Светы – прыщавая рыжая толстуха. Я приблизительно знал в какое время она приходит за билетами, и если мы встречались  у кассы, я вслед за ней срывающимся голосом шептал в окошко: »Мне один, тоже в этом районе». Прямо просить двенадцатый ряд, где обычно садилась Кострикова, у меня не хватало духу и не позволяла гордость. Приходилось уповать на счастливый случай. Что из этого могло выйти, я не представлял, знал только – что-нибудь необыкновенное.

И однажды судьба коварно улыбнулась мне. Когда я разочарованный полнейшей прозой в покупке билета отходил от кассы, к ней подошла та самая толстушка. Вечером я сидел в кинозале ни жив ни мертв, видя, как Света со своей фрейлиной остановилась и направляется по моему ряду. Проходя, Света в упор посмотрела на меня сверху вниз, и мне показалось, краешком губ улыбнулась. Они сели рядом. Не успел я содрогнуться от восторга, как подскочил какой-то  поселковый прыщ из парней постарше и громко попросил: «Паренек, давай поменяемся местами. Света, можно я возле тебя?» Сопротивляться было смешно и оскорбительно. Я торопливо поднялся, стараясь не задерживать на себе внимание. Лицо мое пылало. Только когда начался фильм, я немного успокоился и уже корил себя, что не пришел попозже.

О моих роковых страстях  не узнала бы ни одна живая душа, если бы я мог скрывать отчаянье, когда долго не удавалось увидеть  Свету. Жизнь тогда становилась бесцельной, я ставил ее ни в грош. Все валилось у меня из рук. Я мог часами пластом лежать на кровати, уткнувшись в подушку, или наоборот  целыми днями шататься по улицам вблизи ее дома, возвращаясь затемно синим от холода и голода, уставшим и злым от неудачи.

Первым меня раскусил  мой лучший друг Мишка. После некоторого отпирательства я сознался ему во всем, взяв с него смертную клятву неразглашательства. Но шила в мешке не утаишь. Вскоре о причине моего недомогания догадались братья и сначала подтрунивали надо мной, но потом поняли, что дело нешуточное, и стали деликатно обходить эту тему. Только мать не принимала моих мучений всерьез. « Сколько ей лет?»– как–то спросила она, когда я лежал на кровати, безучастный ко всему. « Сколько и мне,– ответил я лишь бы меня оставили в покое. «Эх, дружок,– вздохнула мать,– ничего у тебя не получится.Твои невесты еще в куклы играются. Не переживай понапрасну».

Естественно, это прошло мимо моих ушей. Я стал с друзьями ходить в Светину школу на праздничные вечера. В школьный спортивный зал набивалась уйма желающих. Она выделялась среди подруг и соперниц высокой, стройной фигурой, как-то по– особенному  изящной и гармоничной; тонкостью и смуглого испанского лица, редкого среди наших девочек; умением держать себя вроде бы и просто, но и с достоинством. На Кострикову равнялись, ей подражали. Порой  с унылой грустью, иногда с юношеским отчаяньем я наблюдал, как вокруг нее бурлит толпа  более смелых и удачливых парней постарше меня.Теснясь в углу зала, я представлял, как стану чемпионом мира по боксу или большим артистом, и тогда она пожалеет, что не замечала худощавого паренька с глубокими, влюбленными  глазами.

Мне долго не удавалось узнать,где Света живет. Несколько раз я видел, как она исчезала за углом одной из улиц в районе со старым названием Мельницы. Тайно проследить за Костриковой до самого дома не было никакой возможности: улицы поселка длинны и немноголюдны. Пробовал выудить сведения через одноклассников Светы, заводя с ними хитрые беседы, но безрезультатно. Верилось, что она живет в самом красивом доме поселка. Попадая в ее район– а для этого годился любой предлог– я пытался определить Светин дом. Наконец облюбовал большой нарядный дом с голубыми воротами, железной ажурной решеткой между столбами забора, ухоженным палисадом с незнакомыми, но чудесными цветами. Бывать на Мельницах, мотаться там на велосипеде стало для меня грешным, тревожным наслаждением. Походы на пляж в этом районе исполнились большого тайного смысла: ведь здесь Кострикова могла загорать, купаться. Возможность встречи наполняла меня жутковатым, но сладостным томлением.