Непрекрасная Элена

Бреду вверх по лестнице, слушаю, как нарастает визг Лоло, и пропорционально шуму теряю аппетит. А, не важно. Сгружаю на стол припасы, режу и мну все, что подлежит нарезке и сминанию. Под руку ныряет Мари, принимается таскать ломтики сыра из-под ножа. Мне страшно: а ну как не услежу и оттяпаю пальчик? Ей ничуть не страшно. Мари верит в мою реакцию. Жую сыр. Не чую вкуса. Пульс малость разгоняется: боюсь идти к Матвею. Как бы по пути не потерять беззаботную улыбку.

– Тетушка Эли, а вы пойдете провожать вашего Ларкса? – тоном малолетней змеюки интересуется Лоло. Она зовет тетушками всех, кто старше её хотя бы на день.

– Когда он покинет нас? – вяло интересуюсь я.

– Так вот уже, – Лоло неопределенно машет рукой в сторону реки.

– Значит, не успею, – даже не пытаюсь изобразить сожаление.

Если б ночью не подслушала обрывок разговора, пошла бы. Жадно ловила взгляды: кому Ларкс кивнул, на кого намеренно не смотрит… Глупо, Юргены не выдадут себя. Ларкс, я уверена, опытный засранец. Ночью поняла: на нашем свидании он не просто бубнил глупости в облаке лавандовой романтики. Он делал со мной нечто, что ему всегда удавалось. Но – не сработало. Такой вот «зеро» -эффект. Эх, знала бы, чего от меня ждут, подыграла бы! Я стольких врачей обманула, я самая опытная врушка города медиков… Именно поэтому я толковый диагност, ведь, чтобы имитировать симптомы, их надо знать.

Колокольчик у входной двери звякнул дважды. Это к нам, на второй этаж. Я высунулась из окна, радуясь лету: створки нараспашку, солнце в лицо, низкое и яростно-золотое. Ветерок пахнет хвоей и рекой.

– Теть Эль, сказали звать с утра, – пропищал рахитичный Али, пацан пяти лет. И, переваливаясь на кривых ножках, умчался, повторяя: – Я позвал её, позвал её!

Али и вся его неисчислимая родня занимают два дома у самой стены. Они перебрались в Пуш с маленьким санным поездом два года назад. Откуда – наверняка соврали. Почему – точно соврали. Они генно неидеальны и по здоровью так себе, а еще они малость вороваты и ужас как плодовиты. Если в прежнем городе не были рады приросту малоценного населения, семейку могли спровадить и без особенных причин. А мы как раз искали жильцов в пять домов, зимний мор выкосил людей… Опять же, в семье Али никто жителям Пуша не близкородственен.

Конечно, они приволокли с собой тучу вирусов, воз блох-вшей-ведьминых волос и два воза предрассудков, но, надо отдать им должное, обживаются старательно, правила Пуша перенимают безропотно. Работают в поле, помогают на гидропонной ферме. Для них Пуш – настоящий рай, потому что у нас сытно и спокойно. Им есть, с чем сравнивать.

– Эй, клоп! – заорала я, высовываясь из окна еще дальше. – Рыбий жир пил?

– Не-а! – донеслось издали.

Кто б сомневался! Али тот еще капризник. Я отнесла к нему домой ценнейший концентрат, доставленный поездом Юргенов. Пузатый рахит сразу взвыл: воняет. Что мне, опять идти и объяснять? Ему, его безмятежной маме, его сонному папаше, его крикливым дедам и бабкам…

– Яйца вари подольше, слышала? – велела я Мари, напоследок цапнув с тарелки остатки творога.

С тем и побежала в приемную больницы, и было мне стыдно: значит, Матвея утром не навещу, не успею. Увы, я согласна не успеть – внутри, глубоко. Я ждала подобного. Предсказуемо было, что кто-то из опытных врачей на рассвете придумает причину и не явится в приемный покой. Может, для отмазки, а может и настоящую: вдруг он покинул город в группе Юргена? Так или иначе, мне суждено истратить весь день на осмотр детей.

У нас правило: летом – хотя бы один осмотр в месяц. Ушибы, раны, а еще овода, клещи, змеи, глисты, вши, водные черви и похожие на них ведьмины волосы, шерстинки ужаков… и прочая напасть, без счета. Взрослые стараются беречься или сами идут к врачу, заметив первые симптомы. Дети готовы скрывать даже очень серьёзные травмы, лишь бы не оказаться запертыми в больничной палате.

День начался с вопля Лоло и визга Али. Чего ждать в продолжение, если не шума? Мне спихнули буйную мелкоту. Летний осмотр кого угодно доведет до одурения. Старшие врачи берегут себя. Вдобавок они знают, я – «зеро», я выдержу стресс, не подцеплю заразу и буду внимательна весь день.

Али – это у предков и называлось законом подлости – оказался последним в очереди. Уже солнышко спряталось за крыши домов внешнего периметра, уже все старшие дети покинули зал, уже унесли визгливых младенцев и увели плаксивых гнилозубых недорослей… А я всё возилась с родней Али, и после ловила его, коротконогого, но такого проворного! Он был покусан и исцарапан, у него нашелся гнойник на стопе и ещё подозрительное покраснение на шее. Он уворачивался и выворачивался, врачом меня не считал, я же – «теть Эль», сестра Мари, которая дружит с его пятью сестрами… или кто они ему? Не важно.

Когда пролеченный Али вырвался и умчался, вереща дразнилки, я рухнула на ступеньку крыльца, уронила гудящую голову в гамак ладоней. Пульс держался, а вот жидкие сталлы совсем облезли. Из-за этого я, поймав Али, чуть в обморок не грохнулась… Стоп, не надо вспоминать. Не грохнулась же. Никто ничего не заметил. Но восстановить сталлы я обязана.

Пришлось пересилить себя, вернуться в приёмный покой, добыть из ящика нужную банку. Поочерёдно обмакнуть подушечки пальцев и дождаться, растопырив руки, высыхания клея. Иначе… нет, не стоит и думать.

Пока клей сох, мимо юркнул дежурный врач, скороговоркой велел всё проверить и закрыть. Связка ключей брякнула по подоконнику. Скрипнули доски крыльца… Даже не попросил. И никаких «спасибо». Я ведь не Лоло, истерику не закачу.

Связка ключей в сумерках казалась похожей на паука. Я сидела и тупо пялилась, думая о себе – влипшей по полной… Во всех смыслах. А потом сообразила: здесь вся связка! Если закрою дверь изнутри и пройду больничку насквозь, то запросто проберусь в противоположное крыло. Навещать Матвея поздновато, через внешнюю дверь меня не впустят. А так… Я должна сходить к нему! Иначе не засну вторую ночь подряд, теперь из-за угрызений совести. Да, я сейчас не улыбаюсь и вряд ли беззаботна. Но у меня есть отмазка: я устала.

«Стационар» – ещё одно плесневое слово предков. В современном Пуше ему соответствуют две комнатухи с четырьмя койками в каждой. Обычно летом больные, за которыми надо всю ночь приглядывать, умещаются в одной комнате. Зимой мы выделяем под стационар самый теплый дом, при необходимости освобождаем еще два-три учебных зала. Как сложится. Пару раз по реке прибывали поезда, где все люди, поголовно, были поражены вирусами или отравлены добытой в пути пищей. Вот уж морока!

А свои, домашние больные… В Пуше каждый второй хоть немножко врач, так что уход за пациентами налажен. К тому же динамика наблюдений показывает: мы вжились в наш непростой мир. Детская смертность снижается, продолжительность жизни растет. А еще мы стали выносливыми: хотя антибиотиков нет, выживаемость после серьёзных операций высокая, один к одному. Сто лет назад было один к двум. Двести лет назад – у нас есть такие записи, но сохранность их плоха – один к пяти… Жутковато даже думать о работе хирургов в те годы!

Сейчас стационар целиком в распоряжении Матвея. Он бы тоже мог пожить дома, но при таком кашле он никому не даст выспаться.

Я бегом миновала учебные классы. Пуш готовит врачей для трех десятков городских скоплений и отдельных поселений. Это наша гордость и ответственность. Мы стараемся ничего не забыть и учим основательно. Самых толковых подростков оставляем в Пуше по их желанию, определяем в архив, в лаборатории и на два производства, которые предки постарались сделать работоспособными надолго, предвидя нынешнюю нехватку знаний и ресурсов.

Архив, производства и лаборатории – всё там, по левую руку, в основном блоке, к нему и прилепились двумя крыльями больница и приемный покой. Коридор соединяет эти крылья, я бегу в темноте, и меня всё сильнее настораживает тишина. Уже должно быть слышно, как кашляет Матвей.

Вот и дверь.

Нащупываю замочную скважину, вставляю ключ, поворачиваю. Чуть приподнимая, двигаю дверь, чтобы не скрипнула в петлях – я знаю их коварство. В коридоре пусто. Дверь комнаты дежурного открыта, внутри никого. Дверь палаты Матвея тоже нараспашку. Свет не горит. Но мое зрение в нем не нуждается, хотя закат иссяк, а луна еще не затеплилась.

Шаг… еще шаг…

Пульс – взорвался! Взлетел до ста двадцати прежде, чем я осознала умом то, что отпечаталось на сетчатке глаз. По мозгу шарахнуло приливом крови, внутри черепа словно молния полыхнула. Это очень больно и ужасающе однозначно – внезапное и полное понимание. Со мной такое впервые.

Картина для глаз: у кровати Матвея стоит Лоло. В её руке зажат скальпель. Кровь каплет, вязкая, но еще свежая. Лоло приросла к полу, как сосна в парке – и качает её, как сосну под большим ветром…

Картина в мозгу, не для зрения: я – самовлюбленная идиотка! Главная цель Юргенов не я, их цель – Пуш и то, чем мы занимаемся. Генные карты? Диагносты? А может, система обучения врачей и древний холодильник с материалом… Из трех хранителей архива категорично и последовательно против Юргенов выступает только отец Лоло. Завтра его никто не станет слушать. Утром его дочь станет – убийца, ему больше не будет дела до Юргенов! А я… я только что потеряла дорогого человека. Единственного, кому могла рассказать совершенно всё. Матвей любил меня, точно зная, что я трусливая приспособленка, готовая терпеть и молчать…

Даже теперь – молчу. Ненавижу себя, смотрю на Матвея и не кричу. Голос пропал. Мне некому кричать… только он услышал бы, понял и принял. Только он.

Глотаю сухим горлом. Моргаю. Заставляю себя дышать и думать. Отныне я не сомневаюсь: Ларкс постарался и составил настоящий список «ценностей Элены». Первый номер списка, Матвей, уже вычеркнут из жизни… Следующим наверняка значится деда Пётра, а после, на крайний случай моего упрямства, – Мари.

Ларкс ужасающе точен в угрозах. Страшный удар. Смотрю на неподвижного Матвея – и ощущаю себя нищей и мертвой.

Я онемела и оглохла. Но я упрямо дышу, дышу… сглатываю рвотные позывы. Очень больно. До ужаса пусто в душе.

Было бы легче, если б я сошла с ума, хоть на время. Но мозг работает лучше обычного. Сейчас, на пороге стационара, я обязана сделать выбор, сразу и бесповоротно.

Первый путь: отступить назад, запереть дверь, тихо вернуться в приемный покой. И впредь лгать, что я не заходила сюда. Но завтра мне придется – как и предупредил Ларкс – принять его условия. Едва я закрою дверь и уйду, мне останется лишь полное подчинение Юргенам. Оно даст призрачную надежду спасти деда Пётру и Мари… Допустим, Ларкс не добьёт меня сразу новыми угрозами, предположим, ему папаша прикажет поставить меня на колени, но позволит жить моим родным… Даже тогда я буду обречена похоронить себя под могильной плитой страха. Утром я окажусь раздавлена. Точка.

Второй путь: я сама себя расплющу, прямо теперь. Конец терпению и благодарности. Конец лжи во имя покоя. Конец всему, за что я цеплялась десять лет, с того дня, когда осознала свой дар. Вернее, свое проклятие.

Вдох. Выдох. Затылку холодно, ушам жарко. Пульс упал до восьмидесяти. Ещё пара минут, и он нормализуется. Потому что я выбрала. Я бы не смогла одна, не посмела… Но я не одна: пусть Матвей умер, но он еще рядом! Он на моей стороне и согласен с моим выбором… Дикая мысль.

Медленно, контролируя каждое движение, я обернулась к двери в длинный коридор. Там – тьма и тишина. Там мое привычное согласие быть, как все.

Рука неловко дернулась, легла на ручку двери. Потянула её – тяжеленную! В ней вес всех моих страхов. Непреодолимый. Но я сдвинула дверь… и закрыла. Сквозняком пронеслась мыслишка: хорошо, что замки не висячие, а врезные. Иначе, даже со связкой ключей, я не попала бы сюда. Не имела бы шанса сделать выбор.

Можно сказать – я кашлянула от неуместного смеха – Матвей спас меня. Его гибель толкнула меня на путь, которого я боялась больше, чем смерти… своей.

Смерть.

Ещё днем это слово было для меня пустым звуком. Я легко обращалась с ним! «До смерти смешно», «умереть и не встать», «Мари, ты – труп!»… Неужели я однажды снова смогу говорить подобное и улыбаться?

Не знаю. Ничего не знаю! Я осталась по эту сторону двери. Здесь… нельзя спрятаться. Вижу мертвое лицо Матвея, обоняю запах крови. Сейчас мне настолько больно, что привычный страх иссяк.

Щупаю собственное онемевшее лицо. Тру ладони. Бью себя по щекам. Звук слышу, ударов не чую. В левой руке связка ключей. Знаю это, но тоже не чую. Роняю их. Подбираю. Тупо смотрю на ключи. Кладу связку на столик в коридоре.

Вдох. Выдох. Я смогу.

Вхожу в палату, трогаю запястье Матвея. Кожа еще тепловатая… Хочется выть, и я упрямо ищу пульс, чтобы смолчать. Это – уступка слабости. Что я, с первого взгляда не знала итог? С перерезанной сонной артерией люди не живут. Даже я, наверное… хотя что я могу сказать о себе в точности? Одно – я еще такого не проверяла.

Обхожу кровать, долго, пристально изучаю лицо Лоло. У неё совершенно пустой взгляд! Тусклее, чем у мёртвого Матвея… Пробую нащупать нужную точку, жму.

Едва научившись читать, я месяцами жила в библиотеке, даже спала там. В прошлое лето моей любимой подушкой была накарябанная неловким почерком сшивка листков с названием «Медицина родного Чунго, как её помнит моя семья». Автор случайно оказался в Пуше, вроде бы его доставили дикари или староверы. Давно, полвека назад. Был он едва жив, но удивительно живуч: перенес три операции, и после довольно долго жил. Его помнят старшие, говорят, неунывающий был и всякую помощь, самую малую, принимал как великий праздник. Упрямо твердил, наш город – лучшее место в мире. Ради такого несложно привыкнуть к незнакомой пище. Старик научил наших пищевиков правильно делать соевый сыр, выучился писать на слави и оставил нам «Медицину Чунго». Но город помнит старика из-за сыра, и только-то. Его записи редко читают, в Пуше всякий мнит себя врачом, а старик был – пациент. Мне в руки сшивку листов уложил деда Пётра. Он был одним из лучших хирургов Пуша, пока его не отстранили. Причин не знаю. Что-то тайное и крупное есть в прошлом деды. Ему запретили даже учить нас, младших. Но деда Петра тайком наставляет меня, а еще пробует кое-что рассказать Али. Пацан мелкий, немножко глупый, зато умеет слушать и еще – молчать о важном.

Прежде я не пробовала использовать знания старика из неведомого Чунго. Мешали не предубеждения, а сталлы. В записях сказано: пальцы – чутки, пальцы сами найдут тайные точки силы и слабости на теле, если знать основы и научиться доверять наитию. Мне ли не знать, насколько это верно. Я затем и наношу клей, чтобы ничего не ощущать!

Что ж, пора менять привычки.

Я дотронулась до шеи Лоло. Провела пальцами по её руке… От первой неудачи в поиске нужной точки во мне проснулась злость. Повинуясь ей, я остервенело сколупывала клей с подушечек пальцев – слой за слоем… Снова трогала кожу Лоло. Морщилась – больно, но терпеть могу. И опять колупала сталлы.

Трогать живое для меня всегда больно. До потери сознания, если нет защитной прослойки. Снова щупаю кожу. Нашла: укол в подушечки пальцев, мой пульс сбоит и замедляется, мне тошно и темно. Нажимаю… и мысленно благодарю старика, ведь закаменевшая Лоло расслабляется. Могу вынуть из ее рук скальпель. Уже неплохо, вот только Лоло теперь на ногах не стоит, и вся – будто вареная. Поддеваю ее левой рукой под локти, тащу к кровати. Сажаю, прислоняю к стене. Отвешиваю пощечину. Повторяю для надежности, сразу зажимаю рот очнувшейся дурёхе. Вот она дернулась, слепо осмотрелась… Закат погас, но луна наконец-то разгорелась, света предостаточно даже её зрению.

Лоло захлопала ресницами, замычала, извиваясь… и опознала меня.

– Молчи, – приказываю шепотом. – Постарайся. Молчи и дыши.

Она молчит и дышит. Это больше, чем я надеялась получить сразу, с первых слов.

– Убираю руку. Молчи и не падай!

Кивает. Глаза на пол-лица, слезы ручьями… Вся дрожит, зубы стучат – аж щелкают. Ощупываю её карманы и советую прикусить платок. Слушается. При этом замечает скальпель у меня в руке, затем пятна на своих руках, на халате… Икает, непослушными руками зажимает себе рот. Надо же, ее не вырвало. И крика нет. Молодец. Может, она не полная дура? Мари бы не дружила с дурой.

– Лоло, слушай. Ты не виновата. Тебя одурманили. У них злой план, давний и серьёзный. Хотят уничтожить твоего отца, поняла? Наверняка, в деле Юргены. Скажи о них отцу, обязательно. Только ему. Сейчас снимаем халат. Не можешь помочь, хотя бы не мешай. Старайся запомнить то, что я говорю. Позже повторишь, и ничего иного не вздумай рассказывать. Никому не поможешь, правда пока что не годна и не нужна, к ней нет доказательств. Значит, будем лепить годную для всех полуправду. Вот начало. Вечером ты прибежала в приемный, умоляла меня подежурить вместо тебя. Спросят, когда именно. На закате. Что дальше… – Я села рядом с Лоло и устало ссутулилась. Проследила, как она упрямо жует платок, чтобы не кричать и не стучать зубами. – Дальше так. Я сразу согласилась. Больше ты ничего толком не знаешь. Вот важное: ты пошла домой, но захотела увидеть, где водятся светляки, задержалась в парке. Поняла? Кивни… Ты не дежурила здесь. Не была здесь ни минуты. В парке ты простудилась, туман холодный. Утром нагони жар и лежи, не вставай. Это важно. Поняла?

– А-аа, – Лоло подавилась платком, сплюнула ткань, растерла слезы по щекам, задышала часто, со стонами. – Д-да, но…

– Вот ключи, которыми я закрыла вечером приемное. Скажешь, я отдала тебе связку, – я показала ключи, положила на столик. – Ты сейчас…

Двое идут по дорожке к дверям больницы!

Пульс взвился до сотни. Они далеко, но у меня и обычно-то слух хорош, а сейчас – вообще нечто, весь город чую! И еще: я ждала пакости. Юргены не могли оставлять простор для случайностей… или мне чудятся враги за каждым кустом?

Я метнулась в коридор и потащила следом Лоло. Открыла ту самую дверь, которая позволила мне попасть в стационар. Сегодня она – главная в моей жизни. Последний раз смотрю в темный коридор. Такой спокойный… Трясу головой, гоню сомнения. Уже справилась. За шиворот волоку Лоло через порог, шепотом велю ей отсидеться, собраться с силами и ползти вдоль внешней стены коридора, никуда не сворачивая, к приемному покою. Приказываю: добраться домой, незаметно и тихо! И обязательно, строго обязательно, запереть за собой дверь приемного. Что еще? Что не учла?

Я вздрогнула, втиснула ключи в руку Лоло – они выпали, и тогда я бросила их дурехе за пазуху, сорвав со связки нужный. Осталось отодвинуть Лоло поглубже в коридор, запереть дверь и подсунуть ключ под эту самую дверь. И надеяться, что у Лоло хватит ума найти ключ и забрать с собой.

Шептать указания не могу, шаги скрипят уже перед самым крыльцом.

Я метнулась в палату, рывком натянула запачканный халат Лоло, нащупала скальпель и вымазала пальцы в крови. Рухнула на край кровати, обернулась к Матвею. Последний раз вижу его. Так больно. Вдобавок он – улыбался. Наверное, в последний миг из-за потери крови ему стало не больно. Впервые за много дней стало не больно… И он тихо уснул. Хочу так думать. Хочу и буду.

Если бы сейчас я могла умереть и тем вернуть Мая-Матвея, моего лучшего друга… я бы умерла. Но нигде в мире нет торга, допускающего возврат жизни в обмен на любую, сколь угодно огромную, ценность.

Это я убила Матвея. Не своими руками, но так даже хуже. Сутки назад я получила угрозу и ничего не сделала. Даже всерьез думать над ней не стала! Решила, пока Ларкс вне города, ничего не случится. Не поверила, что слова подонка так скоро обретут жуткое… эхо.

Пульс бешеный, воздуха не хватает. Юргены безнаказанно убивают в моем городе! Я бессильна остановить их. Вижу только один способ обезопасить Мари и дедушку. Ненадежный – но, хотя бы такой, он еще есть: Юргены упустили из вида коренное отличие нашего города от их родного.

Скрипнула входная дверь. Просквозил ночной ветерок – и унес мои мысли.

– Лара, вы не спите? В зале совета большой прием, кое-кто попросил за вас, ваш отец не возражает, если… – начал с порога помощник третьего хранителя. Не хочу думать, на чьей он стороне.

Он начал говорить на ходу, и сказанных слов как раз хватило, чтобы миновать коридор, заглянуть в палату… и подавиться продолжением фразы. Я обернулась сразу. Хотела увидеть его первую реакцию – и это был шок. Мне полегчало. Такое выражение лица не подделать.

– Лоло вечером попросила подежурить за неё, – громко сказала я, голос послушался, не сорвался в писк. – Я охотно согласилась.

– Что ты?.. Н-нет… – пролепетал прибывший.

– Маю было очень больно, – сразу продолжила я. – Уцелей у нас кислородные подушки, имело бы смысл поддерживать жизнь. Он много раз просил прекратить эту пытку.

– Элена, ты давно на профилировании, ты еще не врач, но у тебя талант… Ты в группе лучших. Тебе ли не знать, врач не мож… – в помощнике вдруг проснулась говорливость, обычная для наставников. Он начал длинную фразу, будто урок читал. Проглотил окончание, резко смолк. Продолжил иным тоном. – Я не верю вам. Что здесь произошло?

– Я приняла решение. Как видите, я не ушла, исполнив замысел, не попыталась скрыться. Я не намерена прятаться от ответственности за то, что сделала. Я убеждена, что поступила верно.

Он очень долго смотрел на меня. Затем прощупал пульс на остывшем запястье Матвея – точно, как я недавно. Кивнул. Подошел, отобрал у меня скальпель. Налег плечом на стену и уставился в окно, полуотвернувшись.

– Не понимаю. Вы могли сказать, что имел место срыв, аффект… Что пациент сам добрался до скальпеля. Наконец, что всё было ненамеренно… Только я слышал признание. Вы молоды и вряд ли понимаете, чем закончится то, что вы начали прямо теперь своими словами.

– Я понимаю. Я не откажусь ни от одного слова.

– Что ж…

Он не стал договаривать. Вышел в темный коридор, спотыкаясь и шипя, принялся щупать стену, искать дверь. Ночь набросила на город туманную марлю и принялась цедить сыворотку лунного света – по капельке. Помощник хранителя наконец нашел вход в соседнюю комнату, и теперь на ощупь пробовал обнаружить сигнальный свисток.

Я сидела и смотрела на Матвея – воскового, зеленоватого… словно он утоп в лунной сыворотке. Меня бил озноб, но я старалась справиться, я обязана вернуть полноту самоконтроля. Вот только – не получается пока… Безумие накатывает волнами, впитывается в колючий песок души. Сейчас начну хохотать: я тоже утопла! Необратимо. Даже Юргенам не выудить меня из ловушки, даже им не изменить приговора.

Свисток просипел тускло, неуверенно. Окреп, сообщил всем о беде. И скоро от главного здания, где располагаются совет первых лиц Пуша и приемная архива, к нам стали приближаться огни, голоса…

Юрген-старший показался нескоро. Меня успели три раза допросить, сопроводили в приемную архива и там, консилиумом из пяти самых толковых психологов, попытались уличить во лжи и отговорить от глупости. Хором, еще до осмотра, твердили, что у меня аффект. Ну да, пусть диагностируют. С кем связались? Пульс я настроила на шестьдесят, руки у меня теплые, реакции в норме… Интересный такой аффект, похожий на издевательство. По сути так и есть. Откуда им знать, что я могу симулировать почти любые симптомы? Откуда им знать, если я вру с тех пор, как осознала меру своего отличия от окружающих?

Честно признаюсь хотя бы себе, хотя бы молча: хуже всего было получать травмы. Если кто-то из взрослых видел, как я пострадала, синяки и даже открытые раны приходилось восстанавливать перед каждым осмотром. Дней по десять… Я «зеро», мне можно быстро лечиться. Быстро, но не в один же час или день! Я резала и била себя раз за разом. Сперва было тошно и темно в глазах, после лишь противно. Я почти привыкла себя травмировать. Такого поведения требовал мой главный страх. Десять лет он наказывал и дрессировал меня. Сперва я врала рефлекторно, но лет с восьми стала делать это системно. Сейчас мне семнадцать. Я уже не помню, каковы мои настоящие реакции. Я привыкла имитировать нормальность и делаю это постоянно.

Последним пришел третий хранитель.

Папа Лоло был заторможенный, изжелта-восковой, словно и его утопили в лунном болоте. Мне полегчало: Лоло добралась домой, важная часть скороспелого замысла удалась, сложилась по-моему.

– Элена… – третий хранитель стоял на пороге, смотрел мимо меня и говорил, то по-лягушачьи растягивая губы, то сжимая куриной жопкой. – Вы уже дали клятву Гиппократа. Мы не уверены в тексте и плохо помним многое иное, но жизнь пациента – главное для врача. «Не навреди», вот что неизменно для нас и для предков. Поскольку вы упорствуете, дальнейшее вам понятно.

Я кивнула. Он прикрыл глаза, постоял молча. Знаю, читаю в позе и молчании: он очень хочет скрыть облегчение, ему стыдно… а вместе с тем легко на душе. Он милый, мягкий человек и безумно любит Лоло. А я завидую теплоте отношений в их семье. Я всегда думала о Лоло хуже, чем она заслуживала, и лишь теперь поняла это. Я не могла простить ей родных родителей и любящих старших братьев. Но сегодня простила. Честно.