Непрекрасная Элена

К пятнадцатому дню от кроп-события паника иссякла, пресса и сеть были взяты под контроль. Террористы были назначены виновными. Их обезвредили, и проблему объявили решенной. Многое удалось засекретить, прочее – извратить и подтасовать. Город закрыли на год, карантинную зону сделали недоступной для въезда и даже пролета над ней. Таким образом, число жертв просто некому было проверить.

Стоит ли добавлять, что причину происходящего не установили и год спустя? Её могли бы выявить кураторы кроп-программы. Но именно они постарались полностью исключить любую связь своего проекта и инцидента в Амстердаме.

Первое кроп-облако рассеялось. Но вода продолжила впитывать «стиратель». Никаких мер по предотвращению худшего не было принято. Время шло, каждый его миг приближал второй виток катастрофы… и не были выявлены ошибки при локализации инцидента – случайные и намеренные – которые предстояло повторить агонизирующей цивилизации.

Абсурдные решения имели место и позже. Их прикрывали намеренная ложь и секретность, что по сути одно и то же.

Несколько лет спустя кроп-инциденты стали происходить в разных городах. Довольно скоро их вероятность попытались связать с влажностью воздуха. Хотя фактор погоды был вторичным, дождь и туман стали считаться признаками беды, а пустыни – зоной наивысшей безопасности.

Что ж, до поры эта ложная теория казалась правдоподобной

Я так и не нашел сведений о том, кто расположил в океане и взорвал цепочку бомб умеренной мощности, смыв часть прибрежных зон Европы – и в первую очередь «потенциально зараженных». Полагаю, то было коллективное решение высокопоставленных чиновников, и сами они уже находились в бункерах, отдавая приказ. Они верили, что смыть зараженный берег – значит, убрать «концы в воду». Но именно после Большой волны началась массовая паника, а случаи геномного разрушения стали системой для Старого Света, затем – Ближнего Востока, Китая и далее повсеместно…

От первичного кроп-события до глобальной катастрофы прошло три года.

Еще три года спустя супервулкан все же «сработал». Я не нашел сведений о том, что стало причиной его активизации. У меня есть основания подозревать внешнее возбуждение процесса.

Если говорить о дальнейшей деградации общества… Мне неизвестно, кто первым легализовал право паникующих обывателей на смерть и начал выдачу шприцев с уколом покоя. Нет и однозначного понимания, какая страна первой дала право гражданам на постоянное ношение и бесконтрольное применение оружия, но это право быстро распространилось, узаконив реальность нового времени: «сильный прав!».

И вот еще подробность, тоже из разряда психологических и социальных болевых точек той цивилизации. Огромное число центров исследований и разработок, а ведь в массе своей они были частными, корпоративными, получило приказ от головного офиса о ликвидации серверных мощностей и баз знаний. Самое очевидное обоснование: избежать утечки информации и расследований со стороны спецслужб, получивших огромные права. Обвинение ученых, целых научных центров и институтов в причастности к кроп-кризису стало привычной массовой, истеричной «охоты на ведьм». Так захватывали имущество, так удовлетворяли жажду толпы – разрушать…

Я не готов теперь или позже написать полную хронику катастрофы. Все же я отчасти человек. Моей псевдо-антропоморфной идентичности хочется закрыть глаза и забыть то, что я знаю о поведении себе подобных в условиях кризиса.

Как информационно-аналитическая система могу констатировать: человечество оказалось подвергнуто шок-тесту. Оно располагало ресурсами – научными, временными, силовыми – для прохождения теста с очень умеренными потерями. То, что человечество оказалось недееспособным, ввело в силу иные законы.

Эволюция показала себя во всем великолепии.

Вода – основа жизни. Когда человечество стерло себя, было очищено поле для созидания.

На свободном пространстве тишины было сказано новое… слово. И запись информации инициировалась. Я стал свидетелем невероятного, величественного явления.

Смерть, возрождение и преображение.

Кем бы и чем бы ни был современный Алекс, он, то есть я… мы, все мои грани и модули идентичности, солидарны в признании реальности высшей силы. Разум это, душа или нечто более универсальное – мы не способны понять. Но нас не разрушает приятие непостижимости.

Значит, мы тоже эволюционируем.

Элена. Пульс сто пятьдесят

Чего бы ни добивался Ларкс своими угрозами, одной из целей он уже достиг. Я начала нервничать. Даже не уснула, вернувшись домой. Лежала и слушала, как звенят сосновые иглы – ветер задувает с запада. Значит, дождей в ближайшее время не приключится… хотя – что мне с того?

Очень далеко, в ночи, кто-то вдохновенно воет. Или поет, не знаю. Слишком далеко и тихо. Только мне, пожалуй, и слышно… хотя – важно ли это?

Без труда различаю ближнее: по темной лестнице, вздыхая и ругаясь на свою ночную слепоту, крадется припозднившаяся Мари. Трёт замерзшие руки. Для неё ночь – холодна. Уши трёт… икает, якобы потому, что кто-то отругал её. Мари верит в приметы. Сейчас она встречается с Пашей, Ренатом и Тором. Кажется, именно так… Ничего себе набор имен, но мне что с того? Пуш – открытый город. Мы учим врачей и принимаем переселенцев. У нас говорят на дюжине наречий, имена детям дают самые разные.

И все же Тор – это кто? Сестра упоминала его имя и вчера тоже… вот, опять! Сопит в коридоре, бормочет: «гадский Тор». Уж не из людей ли Юргена?

Я резко села. Сердце сдвоило удары, замерло… Вдруг знакомство Тора и Мари – часть плана Ларкса? Ох, всего можно ждать, сестра то и дело ловко переходит от приязни к игнору, держит несчастных ухажеров в напряжении. И ей верят, и её, если что, прощают. Нет: это она прощает, вот к чему сводится всякая история. Мари трогательная. Её беззащитность совершенна и безотказна для поклонников. Еще вчера мне казалось, что детские игры сестры не опасны. Мари никого не обижала всерьез. Опять же, я, если что, прикрывала её. Но Ларкс и его угрозы…

Я в два прыжка оказалась в коридоре, поймала Мари за руку, зажала ей рот – сестра имеет привычку пищать из-за всякой мелочи. Вот: дернулась, задохнулась… расслабилась и кивнула – мол, узнала, отпусти. Мы скользнули за порог её крохотной комнатушки и прикрыли дверь. В два шага до кровати Мари умудрилась избавиться от платья – оно улетело влево, я поймала, встряхнула, свернула и повесила на спинку стула. Тапки срикошетили от стены – я взяла их в прыжке, аккуратно поставила у кровати, мысками к двери. Поясок повис на светильнике, откуда был мною снят и смотан.

Пока я прибиралась, Мари нырнула под одеяло, отползла к стене. Я пристроилась с краю, и меня обняли руками и ногами, как любимую длинную подушку… Я сама такую сшила и украсила узорчиками.

Сколько себя помню, вечерами я рассказываю Мари сказки. Она тяжело засыпает. Её тонкие нервные пальцы постоянно пребывают в непокое – или теребят прядь волос, или мнут край платья, или щиплют меня за бок…

– Обещай! – прошелестела Мари и безжалостно скрутила кожу у меня на спине. Так она обозначает серьёзность мысли.

– Да-да-да-ой, – мигом сдалась я. – И на что я согласна?

– Прогони Ларкса. Ох, он такой-растакой… и весь рас-такенный, но ты прогони. – Мари оттолкнула меня и села. Стукнулась затылком о стенку, и еще, и снова. – А! И! Ой… Слышишь? Я во как переживаю. Что я буду делать, если тебя увезут? Кто перевесит за меня шубы? Кто поможет на профилировании? Кто помирит с Лоло? Эли, слышала? Прям завтра, а? Мири нас, иначе кошма-аарррр… У-ууу! Совсем у-ууу!

Мари рухнула и принялась подвывать, извиваясь и наматывая на себя одеяло. Верный признак: помирить будет сложно. Похоже, обе глазохлопки подмигивали одному и тому же парню, у которого не хватило ума или реакции, чтобы опрометью сбежать. Верное решение. У Мари есть я, та еще зануда, если вмешаюсь. У Лоло, то есть Лары, тылы еще прочнее: два старших брата, которые верят в любое, самое бредовое, вранье младшенькой. Оба считаются важными шишками в охране внешней стены, серьёзные люди, вооруженные, обученные. Почему же они всякую мелкую неприятность сестры воспринимают, как полномасштабное нападение дикарей на город? Нелепо.

Добавлю, папа Лоло – третий хранитель архива. Н-да… через месяц ему принимать экзамен у Мари. А дядюшка Лоло, вот ведь семейка, самый педантичный из составителей сменных графиков в больнице. Два-три всхлипа племянницы – и Мари придется дежурить ночами отныне и до наступления неизбежного перемирия с Лоло!

– А что завтра? – мне стало интересно. – Особенный день?

– Как можно не знать! Твой Ларкс отправится в ужасный лес за стеной. Он смелый, он вызвался идти к злобным дикарям. Вроде бы, снаружи нашли огромный архив. Подземелье… Он наверняка полезет. Он мужественный. Бедная ты, бедная… придется тебе от такенного Ларкса отказаться, раз я попросила. – Мари сморщила нос. – Вижу, он тебе хуже яда. И почему? Ларкс сладенький, вкусенький, ням-ням.

Мари шепнула последнее слово проникновенно, со стоном – и принялась молча, лягушачьи почавкивая, обожать мужество Ларкса и его несостоявшиеся еще приключения в диком лесу.

– Что ты делаешь завтра? – Неожиданный поворот разговора вернул меня к причинам собственной бессонницы, вернее, к одной из причин. – Ну-ка отвечай: Тор. Он из гостей города? Что за имечко? Почему не знаю?

– Если Лоло дуется, я тоже дуюсь. Дома. Весь день! И вечер тоже, наверное. Сказала же, мири нас. Ты такая неумная, ничего не чуешь, не ловишь… Эли, Тор – погоняло твоего наставника! Как в легенде древних, ага? Ну, всех молотком по башке, чтоб звездочки из глаз. Стр-рашный. Ничего ты не знаешь. Фу-у…

– Надо же, еще одно его погоняло, и только-то. Какое облегчение. Тор-мухомор. А ты дуйся дома. Обещаешь? – Я нашла прядь растрёпанной косы Мари, дернула. – Ну!

– Ну… Ну и не обещаю, ну и ни за что, ну и что хочу, то и ворочу.

Мари знает, у меня идеальное ночное зрение. Я вижу и как она корчит рожицы, и как кивает – мол, постараюсь, если не забуду. Сразу же расплылась в улыбке: она победила! Опять её мелкие глупости не станут её же большой головной болью. А у меня голова не болит. Даже сейчас, после Ларкса и лаванды. Мне ведь улыбается Мари…

Сестра вечно валяет дурака, но ей – можно. В ней есть радость, могучая и горячая. У сестры волшебная улыбка: вспыхивает, как первый луч солнышка. Люди вздрагивают, словно просыпаются. В больнице от бестолковой Мари всегда больше пользы, чем от меня – толковой. Людей ведь лечат не лекарства, а люди. Это правило всех времен… ну и добавлю: у нас почти нет сложных лекарств, только травы. Ха. И трав у нас почти нет, мы ведь в лес дальше опушки не суемся.

Предки, чтоб им в гробах крутиться непрестанно, намеренно уничтожили многие разделы медицины. Они думали, что так лучше, что мы не должны повторять их ошибки. Они, например, решили: антибиотики мы не сможем совершенствовать и, даже чудом сохранив производство, быстро дойдем до привыкания к тем несложным формулам, что нам оставлены. Из-за чего случится резкое падение эффективности с лавинообразным нарастанием потребной дозы. Еще, вроде бы, лекарства предков, многие, если не все, долгосрочно уродовали иммунитет и плохо совмещались с кроп-фактором. Предки были типа меня: много думали, слишком много… Отняли у нас жирные куски знаний, оставили в разжеванном виде лишь самое простое. То, без чего никак нельзя. Или что случайно не спрятали. А еще то, для чего уцелело оборудование, не склонное быстро ломаться или чинимое в наших примитивных условиях.

Потом за предками прибралось время. Измельчило в труху страницы книг, сгрызло смыслы, изломало идеи, разбило в мелкое крошево устои.

И вот они мы, обладатели осколков знаний и остатков навыков… Я знаю слово «томография». Выучила определение, которое кто-то успел переписать из настоящей древней книги в новую, ставшую старой и переписанную опять, наверняка неточно. Нынешнее слово – лишь эхо древнего. Оно ничего не определяет.

Касательно сложных тем предки дали нам лишь примечания. А всё простое свели в «Положение о работе врача общего профиля в условиях дефицита оборудования и препаратов». «Положение» предки составляли, как временный справочник для быстрого обучения новичков. А после только «положение» и осталось. То есть, если угодно, нас оставили… в положении.

Ум всегда во вред! Матвею три года назад хватило бы короткого курса антибиотиков, чтобы жить долго и не кашлять. Тогда последний раз мы с ним плавали наперегонки. Я поддавалась и старалась, чтобы было незаметно. Три года! Теперь он и до берега не добредёт. Плохо без лекарств. Не все ведь такие как я, неубивайки-зеро. Вернее, все не такие.

Я поежилась и проверила два крупных гнойника на спине у Мари. Сухие, хорошо заросли. Увы, иногда болезни возвращаются, особенно внутренние. Я знаю ночной кошмар Мари: свежий гнойник вскакивает на шее и хуже – на лице. Как у троюродной тетки Лоло. Говорят, она была когда-то самой красивой женщиной Пуша… Трудно поверить.

– Эй, хочу сказку, – приказала Мари и обняла мою руку. – А ну, быстро! И чтобы длинную, и с хорошим концом.

– Тебя кто-то расстроил?

– Не важно, – Мари завозилась, сунула мою руку себе под щеку. – Не засну просто так. Эй, хочешь, я тебе правду скажу? Совсем правду…

– Говори.

– Ну уж нет! – немедленно передумала Мари и старательно зажмурилась.

Мне стало больно, словно сердце прокололи… Оно даже споткнулось, моё бесконечно надёжное сердце. Неужели солнышко Мари, готовая улыбаться всему миру – не так счастлива и беззаботна, как старается показать? Неужели и она – терпит и молчит о многом? Было бы ужасно.

– Как ты сказала? Терпение и благодарность, – Мари крепче обняла мою руку. – Мне так жаль тебя… и себя тоже. Ха! Тебя так, себя мне, конечно, гораздо жальче.

Мари хихикнула и зажмурилась плотнее. Я погладила её по волосами, обняла за плечи. Сказка теперь неизбежна, поздно возражать и отнекиваться. Что рассказать? Я с младенчества травлю сестру сказками. Взять хоть ту, про Маришу и мейтара. Смутно помню: добрый мейтар пригласил девочку в свою берлогу, угостил медом. Затем, как положено в сказке, обернулся человеком и… и не помню. Отдал ей сердце, шубу и что-то в придачу.

Язык старшим сестрам надо своевременно отрезать, иначе они безнаказанно втиснут в душу младших чушь, несовместимую с реальностью.

– Жила-была в давние времена первых городов, что стояли среди ядовитых полей и диких орд, красивая девушка Анна. Гены у неё были ценные, как у меня, а улыбка теплая, как у тебя… Анной город заплатил выкуп. Тогда кочевые орды часто находили яды и оружие предков. Тащили под стены, чтобы угрозами довести и самые могучие города до покорности. Хотя бы временной. Анну ждала жизнь, которая хуже смерти. Но её спас страшный-престрашный зверь. Могучий. Может быть, даже йетар. Не знаю. Она и сама не знала.

– Прошлый раз её звали Мариша, а спас её мейтар, я помню, – капризно сообщила Мари.

– За ними гнались, йетар был вроде бы ранен или отравлен… и не было спасения. Зверь смог доставить Анну в очень сильный город. Но его не впустили, да он и не рассчитывал на иное. Орда настигла зверя у стены. Там, снаружи, его убивали долго и страшно… Анна всё видела.

– Плохая сказка, – насторожилась Мари.

– Когда у Анны родились две дочери, никто в городе не подумал, что они – полузвери. Они были совсем как люди. Диагносты читали их генные карты, как годные. Анна выбрала и написала имена для дочерей – Мария и Елена. Именно написала. С тех пор, как убили её зверя, Анна не разговаривала. Стоило девочкам встать на ножки, сделать первые шаги, и Анна пропала… никто не знает, куда она ушла.

– Это разве сказка? Ты обычно используешь наши имена, не меняешь их на чужой лад. – Мари плотнее обняла меня. – Эли, соберись и закончи сказку хорошо. Я волнуюсь.

– Елена выросла красивая и умная. Себе на беду… Красивых люди хотят присвоить и изуродовать. Мария выросла слабая и странная. Она оставалась с сестрой, пока та еще могла… справляться. Мария была солнышком для Елены. Но даже рядом с ней Елена однажды не выдержала груза благодарности и терпения. Так Мария осталась совсем одна и разучилась улыбаться. Она покинула город. Вот и вся история из капсулы, которую мне разрешили вскрыть год назад, после шестнадцатилетия. Запись сделала моя мама и оставила вместе с генным материалом. Моя кровная мама, которая жила давным-давно. Я не знаю, кто моя мама из тех двух сестер – Мария или Елена? Жутковато, что их имена и наши почти совпадают. Я всё время думаю: зачем так? Это намек или хуже, приговор? Ведь мама не могла знать, что у меня будет сестра по имени Мари. Как все могло само собой совпасть и повториться?

Мари потерлась щекой о мою руку. Вздохнула, смахнула слезинку – она уже успела пожалеть сестер из прошлого, себя и заодно меня.

– Так и быть, засну под грустную сказку, – пообещала Мари. – Даже тебя утешу. Спрашиваешь, зачем так сложилось, в чем смысл послания от мамы? Ответ простой. Она хотела, чтобы мы исправили ошибки прошлого. То есть ты исправила. Ты умная и сильная, тебе придется пыхтеть за двоих, – Мари зевнула, чуть не вывихнув челюсть. – А я высплюсь.

Сестра повозилась, натянула одеяло до самого носа и дождалась, пока подоткну край ей же под спину. Засопела ровно, мелко.

Я лежала без одеяла и сна… растерянно моргала. В узком прогале меж штор покачивалась сосновая ветка, будто мне махала ободряюще – не печалься, Эли… Я следила за веткой и осторожно, неуверенно улыбалась. Кто мог подумать, что тьма моего отчаяния запросто развеется, стоит вмешаться Мари? Зря я хранила тайну, древнюю и горькую, глубоко в душе. И вот – не выдержала, высказала наболевшее… Не упомянула лишь, что письмо в капсуле было на докроповом английском, который Пушу ничуть не близок. Я билась над расшифровкой полгода. А когда справилась, боль меня ох как согнула… В прошлой жизни всё было так же, как в этой, даже хуже: Елена сгноила себя, путь терпения и благодарности привел ее в болото отчаяния.

И вот они мы, Мари и Элена, стоим на той же тропе. Впереди то же гиблое болото. Круг замкнулся. Так решила я, умная дурочка.

– Спасибо, солнышко, – я поцеловала сестру в макушку и стала плавно высвобождать руку. – Спи сладко. Я постараюсь и придумаю, как надо… пыхтеть. Но сперва помирю тебя с Лоло. Знаешь, это не очень сложно. Прогуляюсь заодно.

Охотно покидаю дом. В моем деле есть и польза, и удовольствие. Люблю бродить ночами, умею ловить любых мошек, знаю, где смогу почти наверняка укараулить светлячков. Они редко забираются сюда, за стену. Но сезон подходящий, а моя любовь к сказкам уже сделала главное – приманки разложены, хотя это не приманки, это просто угощение. Так я думала еще вчера… А сегодня буду стараться бережно изловить живой свет. Интересно, прилетят обычные зеленые или редкостные синие и лиловые тоже пожалуют? Мне любые годны.

В хорошенькой головке Лоло, как правило, умещается ровно одна мысль. Два-три светляка смогут переключить ее с навязчивой обиды «У-уу, гадкая Мари!» на писклявое счастье – «Убойный подарок!». Так и скажет Лоло, когда проснется, если я справлюсь…

Справилась!

В глухую полночь хорошо брести через луг от лабиринта внешних домов к парку.

Лето уже перевалило хребет жары и катится в овраг осени. До больших холодов неблизко, но по ночам от реки наползают туманы – стылые, кисельно-вязкие… Парк делается похож на дикий лес, огни города пропадают, запахи искажаются, звуки путаются. Дальнее кажется близким, а то, что в двух шагах, не угадывается.

К моей груди притиснута банка со светлячками, словно у меня зеленое сердце-фонарик. Мысли легкие, не гнут плечи. Интересно: в мире предков, шесть или семь сотен лет назад, светляки были такие же? Мохнатые, чуть мельче шершней, падкие на мед и гнилые фрукты…

Мы толком не знаем, какие виды животных и растений сильнее всего затронули генные подвижки. Мы слишком мало помним о прошлом наверняка, без искажений. Для примера могу порассуждать о соме. В Пуше сомов-шатунов видел хоть раз каждый ребенок. Осенью они стадами кочуют вверх по реке, к великим болотам. Крупные идут на глубине, а мелочь играет, выпрыгивает на берега, пробует встать на плавники и прогуляться.

Говорят, прежде эта рыбина не умела вылезать на берег, не охотилась в пору нереста на всяких там оленей, прикинувшись поваленным деревом. Или вот…

«Нет… не пани… ую, но»…

Я споткнулась, села и затаила дыхание. У меня тонкий слух. Именно слух помог мне узнать о существовании музыки. Пять лет назад я гуляла ночью, как сейчас, и услышала, как в полуподвале, страшно далеко, у самой стены, предсмертно-тихо хрипит последний патефон города. Я заспешила на звук и, набив три памятных шишки на лбу, встретила деда Пётру, которого с тех пор по-свойски зову именно так – «деда Пётра». Хорошо, что я успела, пока патефон не издох… Сосны с моего пути почему-то не шарахались, но я упрямо брела, зажмуренная: с открытыми глазами хуже слышу, отвлекаюсь.

Вот и сейчас мне чудится голос, опять он страшно далеко, в доме у самой стены. Удалось сходу понять три слова, а дальше будто слух от волнения ухудшился, не разбираю – и все! Зато улавливаю интонации и уже не сомневаюсь: говорит Ларкс.

Ларкс! От одной мысли о нем я разучилась дышать и двигаться. Кое-как заставила легкие работать, переупрямила ноги-руки. Встала. Осторожно сделала шаг, еще шаг. Кроповы сосны! Опять настучат мне… Слышу голос, бреду, уверенно понимаю направление и удаление. Двигаюсь быстрее, на цыпочках. Дурные мотыльки летят на свет и жгут крылья. Я тоже мотылек, я бегу, мчусь – прямиком в пламя бед. Но я должна подслушать секреты Ларкса!

Бам! Звездочки во тьме, звон в ушах. Сосна подкосила меня. Лежу, дышу ртом. Кстати – над самой землей отчего-то звук кажется громче, внятнее.

…у..ф..ре…? – голос старшего Юргена.

– Да! – Ларкс ответил громко, резко. – Я испробовал модуляции, все основные техники. Начал с прямого и косвенного…

Лежу и боюсь шевельнуться. Вдруг перестану слышать? Коленка ноет. Пустяк, ранка на две слезинки. Пока лежу и слушаю голоса, уже нарастает новая кожа.

– Не так громко, – я едва разобрала ответ старшего Юргена.

– Она… зала… я… дельта… Прямо в лоб! Если станет…

– Тише, без эмоций… запасному плану… Вернешься, то… да …трим, – старший Юрген начал фразу громко и затем, вот уж некстати, зашептал.

Скрипнуло закрываемое окно.

Досада! Мерзлявые попались злодеи, простуды испугались. А были бы они генными зеро, спали и зимой при открытых окнах, как я… Не повезло. Лежу, гляжу в небо. Слушаю, как шуршат крыльями светляки в банке. Надо бы сказать Мари, чтобы она сказала Лоло выпустить светляков. Пусть живут в комнате до самой осенней спячки. Зеленые светляки ленивы, если корма вдоволь, никуда не улетят.

Коленка перестала болеть. Зато разочарование вылезло из мозгов на лоб – набухло здоровенной шишкой. Я растерла ушиб. Кто понатыкал в парке сосен? Мало мне ударов лбом о стволы, так еще и макушка страдает. Сосны меня не любят, вздрагивают и бомбардируют безжалостно.

Ладно, думаю о хорошем. Я не разбила банку, пойманные светляки целы. Я не подслушала ничего нового? Но такой цели у меня сегодня не было… тем более нет причин для обид и волнения. Но я дышу часто и жадно, будто набегалась до упаду. Ну, так и есть: сердце, впервые с начала лета, выдало сотню ударов в минуту. Рекорд бесконтрольности. Ларкс может гордиться, вон как он волнует меня, засранец.

Бережно накрыв ладонями мерцающую банку, я встала и побрела домой. Пять шагов – в голове прояснилось, ещё пять – сердце выровнялось на достоверных и всем удобных шестидесяти ударах в минуту. Сейчас залезу на яблоню, суну банку в окно спальни Лоло. Верхний этаж, ветки тонкие, надо быть осторожной. Справлюсь, и тогда уж спокойно, по лестнице, поднимусь к себе в комнату, лягу и глубоко засну. Утром я должна выглядеть беззаботной, а для этого надо отдохнуть.

Впереди трудный день. Кропова диспансеризация, её надо пережить и не сломаться… чтобы вечером с улыбкой навестить Матвея.

Все, светлячки доставлены. Теперь – спать. Никаких мыслей о Ларксе. Лучше я подумаю опять о безответном, далеком: почему мы ценим длинные старые слова, смысловой фундамент которых разрушен? Диспансеризация, иммунографирование, локализованная пальпация… Я стала усердно перебирать слова и заснула.

Разбудил меня пронзительный визг.

Если однажды на стену полезут волкодлаки, объединившись с дикарями, мейтарами и даже йетарами, мы выстоим. У нас есть секретное оружие: Лоло с банкой светляков. Такой визг мертвых поднимет, а живых уложит… Полагаю, в городе уже никто не спит, разве глухие счастливцы в отдаленных домах у стены.

– И-и! Уй-я! Мари-зюзечка…

Зюзечка. Тьфу, слюнявые нежности. Зачем Мари убедила себя, что Лоло ей подружка? Лоло не умеет дружить. Любит себя, только себя и никого более. Хотя, возможно, это моя слабость: всюду применять логику. А логика – так себе инструмент, ржавый и неэффективный при работе с людьми, тем более с толпой. Или с одиночками без признаков мозга – это и есть случай Лоло… Бормочу глупости и тащусь, не проснувшись, в общедомовой погреб. Утыкаюсь в нашу клеть, нащупываю скользкий соевый сыр, бутыль с кефиром, два яйца, творог в марле. Соя у нас гидропонная, всесезонная, её много. Кефир свеженький, выдан мне, в поощрение за участие в диспансеризации. Творог в общем-то тоже мой. Не может город позволить ценной «зеро» -невесте побледнеть и обеззубеть теперь, когда её торгуют Юргены. Ещё меня подкармливают медом, яйцами и ветчиной. Ха: ветчину уже кто-то сточил… брат, наверняка. Прожорливый маменькин сынок.