Непрекрасная Элена

Снова лезу на стихийно облюбованную ветку. Кажется, страх и мешок неразделимы. Надела груз – и на душе потяжелело.

Сова ухнула от моей наглости, насупилась, встряхнулась, покрутила головой… и улетела. Я повозилась, пытаясь прильнуть спиной к стволу. Не знаю, можно ли выспаться в такой позе и на такой высоте. Пробую выяснить… закрываю глаза и начинаю растворяться в сумерках.

– Тьма – глаз коли, мейтар бы заплутал.

Бам! – вздрогнула я затылком о ствол. Сон сгинул, шишка понемногу набрякла. Я еще разок дернулась, замерла. Рассудок отсиделся в пятках и запоздало сообщил: тот, кто разговаривает, далеко. Туман усилил голос, донес неискаженным. Голос незнакомый. Почему же я сразу решила, что это погоня, что по мою душу?

– А неслабо она упахала, – задумчиво сообщил второй голос и вмиг лишил меня надежд на силу случая. – Здоровая, точно. И жилистая. Не будь облаков…

– Ты еще вспомни о собаках и фосфорной метке на подошве, шахзгре, – хмыкнул кто-то третий. – Точняк, сбились… Стриженная дура рыдает где-то у стены, а мы прём по следу лазутчика черных лесников. Ну, как мыслишка?

– Слышал, лесники с горожан шкуру режут смеха ради. Йохр… – дрожащим шепотом выдавил первый.

До меня ударом дошло: говорят на германике с примесью ругани на иных наречиях, звучание речи кажется странным. Значит, люди не из Пуша!

– Ломился кто-то со всей дури, – продолжил тот же голос. – След намеренно четкий. Длина шага… не баба. Как я раньше-то не сложил два и два?

– Отходим до большой поляны. Там ночуем, – резко велел второй. – Хотя… вряд ли лесники. Они бы уже… н-да.

– Ты про наживку? – шепнул третий.

– Йохр! Не надо об этом в лесу и тем более ночью, – отрезал первый.

Вот и думай без эмоций, беглянка Эли! Что правильно: удирать со всех ног в гущу леса, надеясь, что до утра оторвешься – или самой проследить погоню и подслушивать, подсматривать, разнюхивать? Мой страх голосует за бегство. Здравый смысл воздерживается из-за недостатка информации. Интуиция требует не терять погоню из вида: следуя за страхом, мне не спастись. Опыта и сил не хватит.

Отсидевшись и отдрожав своё, я никуда не побежала. Попробовала красться, и сразу поняла: мои ноги воистину зрячие, они умудряются найти все хрусткие ветки и шуршащие листья. Вдобавок, пообещав Мари «пыхтеть за двоих», я это делаю слишком буквально. В погоне люди тертые, привычные к лесу. Меня спасает лишь то, что у нас разные возможности по слуху, зрению и обонянию. И разница – в мою пользу…

Когда я добралась до поляны, ноги научились не будить примерно половину источников шума. И – я взмокла от усердия. Посчитала пульс… сорок пять. Значит, это для меня много? Оставлю вопрос до лучших времен.

Погоня расположилась вольготно: палатка, костер, облако гвоздичного запаха – защита от кусачих тварей. Досадно, я-то расчесываю свежий укус на шее и брезгливо выбираю что-то мерзкое, шевелящееся, из волос на затылке. И это – лёжа, укрывшись за могучей травяной кочкой. Я прощупала её и убедилась: не муравейник.

В погоне – по голосам насчиталось и теперь подтвердилось наблюдением – трое злодеев. Один ворочается в палатке: пока я кралась, здесь успели поужинать. Второй смотрит в темноту, ко мне он сидит в профиль. Третий, шипя однообразные ругательства типа «йохр-хойр», возится с квадратной жестяной коробкой. Если в Пуше и есть похожие штуковины, я прежде не замечала их.

Третий номер подергал шнур, и тот отозвался проволочным звоном: натянут до дерева на опушке, кончик намотан на высокую ветку. «Третий» крутит ручку, слышно скрип. Ждет, смотрит на часы: у него роскошные часы предков, со светящимся циферблатом. Опять ждет… И я жду. Странно: укус не саднит, на земле лежать не холодно. Вероятно, моя природная температура тела ниже, чем у истинных людей. Получается, до сих пор я каждую зиму в городе мерзла из-за собственной глупости: упрямо разгоняла сердце и жила в режиме вынужденной лихорадки.

– Прием! – едва слышно прохрипела коробка.

– На связи, – нагнулся к коробке тот, кто ждал вместе со мной. – Мы не нашли её. След сомнительный, очень прямой. Люди ходят, чуть отклоняясь от курса, рано или поздно в лесу это выводит их на круг, они блуждают…

– Кто-то просил читать лекцию? – рычит из коробки. – Ладно, пусть пока побродит, проголодается – сговорчивее станет. Сворачивайтесь и живо сюда, метка семь. Старший передал: план си. Наживку все же удалось приманить. Нам нужны все силы.

– Принято. Утром…

– Сейчас! – визжит из коробки.

Мне зябко. Страх, рассудок и интуиция солидарны: рычал и визжал именно Ларкс, значит, дело плохо…

Пока отдохнувшие злодеи сворачивают лагерь, лежу и думаю. Наверняка планы Юргенов обозначены по порядку – эй, би, си. Странно, алфавит не так звучит на германике, значит, у них в ходу какая-то искаженная германика… Почему? Стоп! Это не рассуждения, а домыслы. Первый план был самый мирный. Могу предположить, что начинался он с попытки внедриться исподволь в управление городом, чтобы постепенно перехватить контроль и что-то поменять в жизни и законах Пуша.

Второй план? Трудно предположить, но думаю, угрозы и шантаж – из «би» -инструментария. Лоло стала бы убийцей, её отец потерял бы влияние, я покорилась после потери Матвея из-за бессилия спасти Мари.

Продолжу гадать. Допустим, я права, гадости ранжированы по нарастанию. Тогда третий план страшнее второго. Насколько? Учитывая генетику и воспитание Ларкса, боюсь отпускать фантазию на волю.

Так, я сообразила: коробка – это радио. В Пуше есть радио, но совсем иное: комната-станция, в мешок её не поместишь, за спиной не утащишь. По радио мы переговариваемся с поездами, когда они приближаются и входят в зону слышимости. Через поезда или напрямую иногда умудряемся связаться с двумя соседними городами. Но хрипит наше радио так, что «слышимостью» его работу называют только отчаянные оптимисты.

– Готовы? – тот, кто возился с радио, дважды ловко дернул проволоку, и она соскользнула с ветки. – Проверить оружие. Лесники – не лесники… мне тут не нравится. Будто кто целит в спину.

Я прикрыла глаза. У мужика чутье на мой тяжелый взгляд. Что ж, обычное дело. Мне и прежде говорили, особенно старалась Мари. Предупреждала, чтоб я не глядела на людей пристально, а то всякое уже говорят.

Не размыкая век и не двигаясь, я дождалась, пока удалится погоня. Лишь когда слух почти перестал разбирать звук шагов, я побежала следом. Если бы злодеи поставили простейшую ловушку, если бы затаились и подождали, я бы неизбежно попалась. Но, на мое счастье, они спешили по-настоящему. Бежали слаженно. Держали темп, так это называется. Я иногда нагоняла их, замирала, не дыша, отставала и снова спешила. На всё это мне хватало сил. Я определенно – жилистая. Лоло, услышав подобное о себе, рыдала бы сутки напролет! А я радуюсь.

К рассвету я поверила: злодеи бегут гораздо медленнее, чем я, устают – быстрее… так что нет смысла суетиться. Важнее беречь спину, мешок натирает плечи и набивает холку. Еще надо слушать лес в полную силу, до звона в ушах и серой ряби перед глазами. Чем ближе мы к «метке семь», тем больше шансов наткнуться на наблюдателей.

Когда солнышко отметило розовыми штрихами верхние листочки и веточки, я чуть успокоилась. Теперь вижу весь объём леса. Это высвобождает слух и рассудок в целом, а я давно заметила: когда предельно напрягаю зрение, делаюсь немного рассеянной, хуже распределяю внимание.

Основную группу злодеев я выявила легко и издали. По запаху! В городе мне не приходило в голову, что все – пахнут. Людей вокруг было полно, я старалась казаться обычной, усердно глушила в себе «странное». И, конечно, не принюхивалась…

Ветер слабый, но тянет в мою сторону. Теперь я сообразила, только люди имеют такой запах. Сижу спиной к дереву и принюхиваюсь. Пот, азарт, дым… Железо! Думаю, именно мокрое железо дает едкий запах. А выделанная кожа – кислый? И вот еще горчичный оттенок, едва слышный, что обозначает он?

Порох! Я принюхалась и кивнула. Точно, порох. Ларкс бы никогда не вышел в лес без спиннера. Прихвостни у подонка такие же кровожадные.

Чтобы моя спина отлипла от надежного ствола, пришлось прикусить губу и мысленно наорать на себя. Не помогло… Я не желала и носа высунуть из-за ствола. Ну, не увижу ничего – так и меня не заметят! Не услышу почти ничего… А много пользы мне принес обрывок беседы, подслушанный ночью в парке? Не вмешаюсь? Так я одна, без оружия, раздавленная страхом. И это не страх даже, а осторожность.

– Что изменится в мире, если ты умрешь сегодня, Эли? – спросила я себя едва слышно.

– Вообще ничего, Эли, – ответила я себе.

Вот и поговорили… Если умру, даже Мари не узнает и не станет оплакивать. Если отсижусь за деревом, тем более не узнает. Только я буду помнить, сегодня и в любой последующий день: я обещала Мари пыхтеть в полную силу и исправить старую грустную сказку Марии и Елены. Обещала, но – меня хватило на один день. Я сдалась, парализованная реальностью, которую от меня больше не прячут стены города.

Я не герой, потому не способна разделить страх и осторожность. Я знаю умом, что страх знаком каждому, но далеко не каждого он превращает в труса. Но всем своим естеством – кроме ума – я отчаянно хочу выжить. Хочу безопасности.

В глубине души надеюсь, что Юргены уберутся из города и тогда… тогда я даже, может, вернусь. Стыдно – но мыслишка копошится, и раздавить её никак не получается. Живучая, дрянь.

Надо разозлиться… Но спине уютно на мешке, а мешку – у дерева.

Я устала! Лямки натерли плечи, на коже двумя полосками вздулись волдыри, некоторые лопнули. И это уже второй или третий слой кожи, я быстро наращиваю её. Свежая – нежнее, волдыри на ней вскакивают сразу и крупные. Мне больно! Хочется пожалеть себя. Снять мешок и найти мазь. Вроде бы в запасах моих есть какая-то баночка, я не открывала, но почти уверена, это средство от ссадин и ушибов. Вот намажусь, отдохну, и тогда уж…

Шипя и смаргивая слезинки, я стащила лямки, развязала горловину… Снова затянула, села на четвереньки, согнулась, прикусила губу. Пусть будет больно.

– Елена отчаялась. И тогда Мария разучилась улыбаться и ушла из города, – поведала я узловатым древесным корням финал сказки. Сглотнула и добавила: – И больше её никто не видел.

Когда слова отзвучали, я словно сорвалась с обрыва! Сознание рухнуло – вниз, вниз, вниз… а там оскал камней и никакой надежды.

Мария, сестра давно покойной Елены, однажды разучилась улыбаться. Подобного никогда, вообще никогда не должно произойти с моей Мари! Она всего лишь обычный человек, у неё зрение так себе, нюха нет, слух музыкальный, но – слабый. Она способна пробежать километр, а после задыхается. Она плавает только на мелководье и сразу мерзнет. Если промочит ноги, мается с почками по два-три месяца. У Мари совсем нет иммунитета к одному из известных нам видов клеща. У Мари аллергия на шерстинки ужака, даже самого безопасного – желто-пегого. И кожа у неё…

Я рывком оттолкнулась от травы с залысинами мха и проплешинами камней. Поднялась, меня повело вбок… пришлось обнять дерево. Я дышала сквозь тошноту, ненавидя чуждый лес, изгнавший меня родной город, упрямую себя и… и даже Мари. Я скрипнула зубами: ненавидеть надо Ларкса! Его, стену и спиннер. И всех уродов, которые готовы воевать во имя человека – «царя зверей» и «хозяина мира».

Ногти впились в мох. Я осторожно протерлась щекой по грубой коре, щурясь и принюхиваясь. Никого поблизости. Ветер не сменил направление, но запах людей почти не ощущается. Очень далеко иногда слышится какая-то возня.

Будь прокляты Юргены, будь проклята погоня, наступившая на хрусткую ветку, будь проклято мое решение идти за врагом! Сидела бы себе на той ветке, с молчаливой совой под боком…

Я приняла решение. Значит, рано или поздно переупрямлю свои жизнелюбивые ноги и руки. Выпущу из объятий надежное дерево и сделаю шаг, хотя опереться мне во всем мире не на кого и не на что.

Первый шаг дался трудно, второй чуть проще, третий – как будто так и надо. Дышу. Крадусь. Озираюсь. К горлу подкатывает истерический смех… чего я больше боюсь прямо теперь: споткнуться, нашуметь и быть пойманной – или уйти тихо вдаль и забыть, где оставила мешок?

Визг! Отчаянный, громкий, тонкий! Сердце лопнуло, рассудок отключился – и я прыжком сорвалась с места, помчалась… и бежала в полную силу, пока не споткнулась. И дальше ехала, растопырив руки! Пахала мордой грунт, сдирала кожу со щеки. Собирала, как иглы боли, острые мысли: так могут плакать только дети, будь они человечьи или звериные. Нет! Прежде со мной так – никто не мог! Это внушение. Хотя на меня, Ларксом доказано, внушение не действует…

Я замерла, шарахнувшись лбом об корень и накрепко запечатлев мысль в форме синяка: сейчас я не желаю сопротивляться внушению. Я поддалась, потому что внутренне согласна. Только – с чем и с кем?

Вот тьфу ты… Полный рот грязи! Глаза наблюдают звездочки, хотя засыпаны чем-то крупногабаритным. Похоже, теми бревнами, которые мы у себя не замечаем, рассматривая соломинки на чужой роговице. Нос свернуло набок… хотя, если ощупать – нос цел. Ладони саднит, запах крови внятный – это моя кровь.

Глубоко вдыхаю и прекращаю дрожать, паниковать и сомневаться.

Глаза стоило бы промыть. Но пока могу видеть хоть что-то, и на том спасибо. Озираюсь, лью слезы, но не зажмуриваюсь. Снова этот крик! С его помощью я нащупала важное: силуэты далеко впереди, солнце-то взошло, косые тени мне в помощь.

Так. Тени… определенно, это тени людей – мечутся, будто танцуют вокруг кого-то. Не хочу верить, но больные глаза дают повод: люди с оружием оберегают двуногого урода, из-за которого не стихает визг детеныша. Малышу больно, мне больно… Зачем всё это? Зачем? Пульс разгоняется… Мари, когда плачет, тоже всхлипывает тонко, и голосок у неё дрожит.

Визг оборвался на высочайшей ноте, я оглохла. Лес замер… Весь мир стал – восковой слепок, полупрозрачный, застывший.

Рычание я восприняла тактильно. Нет, увидела! Прямо у себя перед носом, на запястье руки: рычание подняло дыбом волоски на коже, затем встопорщило крупные мурашки. Рычание вышибло из меня рассудок, боль, страх! От меня осталась лишь смятая мурашками шкура – прочее усохло, улетело прахом, дальше и дальше… прочь от смертоносного рыка.

Выстрелы! И сразу – крики, много, слитно.

Ненадолго я будто выключилась. Затем очнулась… Рассудок нехотя влез в тесную шкуру, побитую молью страха. Пульс взвился до сотни, по мозгам словно скальпелем полоснуло! Вскрылся нарыв бездействия, сознание обнажилось и заработало чётко, быстро. Зрение стало особенное, объемное. Вижу весь ближний лес. Хищно, злорадно улыбаюсь – и не верю, что таковы мои эмоции…

Доигрались людишки Юргенов! Не такую тварь они ловили на наживку по «плану си». Но сделанного не отменить. Теперь охотники, вмиг ощутив себя дичью, паникуют, ищут личного спасения, отстреливаются наугад или в упор. Их много, до полусотни, но передовые два десятка на поляне – а там есть поляна – уже мертвы. Прочие сплачиваются в круговую оборону. У них не только спиннеры, но и автоматика – я слышала про оружие с непрерывным потоком огня, но думала, всё оно осталось в прошлом…

Вижу и чую зверя. Его звал малыш! Ему жаловался, ему, а не мне… Зверь – крупный, очень. Он много раз ранен. Я вздрагиваю, когда в него попадают пули, когда его шкурку жжет огонь. Мне больно, мне жутко до спазмов от спокойствия этого зверя! Он не уклоняется, он осознанно закрыл собой малыша. Зверь нашпигован смертью всех калибров, он уже наверняка мертв, много раз мертв! И все еще в бою. Зверь держится не на злости, он хладнокровно исполняет… долг? Спасает малыша. Рвет лапами грунт, прячет мелкого в яму… прыгает, врезается в гущу людей – и запах крови делается пёстрым, многоцветным! И крики… предсмертные. Я слышу их все, потому что зверь смолк. Он с самого начала не тратил себя ни на что лишнее. Рычанием парализовал врагов, использовал их замешательство, прорвался в кольцо засады и закрыл собой детеныша.

Глухой звук падения, и еще, еще… Трупы валятся из древесных крон перезрелыми плодами человечьей подлости. Зверь, получается, убрал стрелков в высотных засадах – заранее, до боя! То есть он способен на разработку стратегии? И на самопожертвование? Ничего себе зверь!

В горле ком. Рвота… Стыдно. Я не должна так реагировать. Я вскрывала лягух, крыс, кур. И еще – трупы людей, как раз с весны начался курс практической анатомии. Я много раз ассистировала на операциях, а наблюдала их – сотнями…

Но сейчас меня выворачивает и мнёт нескончаемый спазм. Будь проклят идеальный слух! Желчь идёт горлом, звон пульса наглухо забил уши, но я по-прежнему различаю крики людей, хруст их костей. Мне внятен даже веерный разлет ошметков и брызг крови… И через всё это – всхлипы детеныша.

Малыш жив. Ему по-прежнему больно.

Встаю на четвереньки. Ползу в гущу запаха крови, в логово страхов – горячих живых, еще теплых израненных, остывающих посмертных… В облако пороховой гари. Ползу, плачу навзрыд, спазмы эти идиотские – сухо в желудке, желчь, и та иссякла. Глаза ослепли.

Умные мысли тащатся за мной, как кишки за подранком со вспоротым брюхом. Куда я ползу? Зачем? Впереди – только смерть. Там нет никого на «моей» стороне. Самое время бежать без оглядки. Выстрелы наверняка кто-то слышал, он мне не друг. Надо спрятаться…

Кишки нашпигованных страхом мыслей лезут и лезут из меня, это физически больно и эмоционально опустошительно. Ни отцепить их, ни обрезать, ни засунуть в бессознание и заштопать наглухо, чтобы гнили там до лучших времен… Ничего не могу! Только ползти. Рывками. Спазмами. Как раздавленный червяк.

Зрение предало: включилось и показало всю картину. Центр её – детеныш. Маленький, по-прежнему живой. Он слабо дергается, тело много раз прибито длинными деревянными кольями. Насквозь… Через левую переднюю лапу один кол, у затылка – второй, раздробленный и сломанный, через заднюю правую лапу – третий.

Очень много крови. Всё заляпано, мои руки тоже липкие. Ползу. Цепляюсь за соломинку надежды: хотя раны по всем моим оценкам несовместимы с жизнью, малыш дышит, и значит, он выживет? Я видела старые, докроповые, рисунки собак и волков. Видела новые – волкодлаков. Взрослых! Это их детеныш, точно. Ничего не знаю о его анатомии, не говоря о прочем… Болевой порог, сколько у него сердец, какой пульс? Цвет языка, допустимая кровопотеря, общее анатомическое строение… О чем я думаю, о чем! Он еще дышит, вот главное.

У щенка синие глаза. Мое ошалевшее объемное зрение утверждает: они огромные, на полморды, и они утопают в бархате ресниц. Человечьи глаза. И слезы… Треугольная морда, почти белый короткий мех. Розовая пуговица носа.

Протягиваю руку и нарушаю мой главный запрет десяти последних лет. Трогаю чужую голую кожу – голой кожей кончиков моих пальцев. Заранее жмурюсь: жду боли. Даже с людьми трудно, хотя про них я много знаю и это привычно, это я уже делала.

Касание. Краткий миг на адаптацию… и мозг взрывается, словно меня в упор расстреляли из спиннера, снаряжённого на мейтара. Терплю. Терплю… продираюсь сквозь боль, не разжимаю век, хотя так сосредоточенность снизилась бы. Но я не хочу себя жалеть, пока что моя боль – малышу в пользу. Терплю… это похоже на попытку столкнуть с места баржу, стоя у берега и упираясь в корму. Да, невозможно, но если очень долго быть упрямее «невозможного»…

Тьма перед закрытыми глазами дрожит, как натянутое полотно. Медленно, очень медленно она начинает отползать. Я столкнула «баржу», ворсинка света мигает… Вот она обозначилось отчетливо, проросла корнями, вскинула ввысь крону. Я приняла подсказку и стала видеть это – как дерево с мощным стволом… почему-то скрученным. Такие бывают у ив и еще некоторых приречных растений. Подумала – и мне сделалось еще проще, я будто приблизилась. Пальцы трогают нечто осязаемое, оно многоцветно, наделено даже вкусом и звуком – ну, или тем, что мною воспринимается подобно.

Не знаю, насколько это верно. Однако я с некоторых пор полагаю, что умею разворачивать из ворсинки света генную структуру. Мне для этого надо всего-то коснуться чужой кожи.

Жарко. Пульс разгоняется. В книгах предков написано, что люди могут одновременно думать одну мысль, мы не многозадачные, но мы легко переключаемся. То есть… они, наверное так надо думать. Я держу два или три потока мыслей. Сейчас, если открою глаза, смогу видеть настоящий мир, но и генное дерево тоже. Правда, меня затошнит еще сильнее. Лучше уж не проверять свою многозадачность. Я думаю о ней просто так, отвлекая себя от боли и сомнений.

Щенок жив чудом. Он – на краю. А я даже не полноценный врач. Да будь я лучшим из врачей, что изменилось бы?

Лучше попробую влиять на генное дерево. О том мире ничего не знаю, он вроде сказки, так что я охотнее и легче верю в чудеса там, вне привычного.

Итак, дерево. Доверчивое, как малыш-щенок. Оно готово показать себя целиком! Я ощущаю «кору», слышу шелест «листвы», обоняю запах «плодов»… А вот и подробности искажений проявляются: по стволу и ветвям зачернели спёкшиеся язвы и наросты, легкая гниль обозначилась вкусом на языке.

Мое восприятие ничуть не похоже на генные карты предков, даже на самые лучшие – цветные и объёмные. Не похоже на доступные современным диагностам три упрощенные проекции фрагментов тех древних карт. Это вообще… другое. Если подумать, вряд ли это дерево можно объяснить наукой предков. Оно просторнее и сложнее. В нем больше искусства, чем науки. Вот почему я надеюсь на чудо.

Если дерево – рисунок, пусть даже цветной и объемный, я могу в нем кое-что исправить: стереть, дорисовать, поменять.

«Кистью выведено в едином движении высшего, совершенное и законченное, недвижное и полное движением»…

Так писал о дереве Чтец Кан.

Тонкая старая книга сама собою оказалась у меня в руках, так я помню. Мне тогда исполнилось семь. Я уже тогда любила читать, и в библиотеке меня никто не искал… То есть меня вообще никто не искал, но там я могла не замечать этого. Книга упала с верхней полки. Я подняла и пролистала. Сразу поняла: видеть генную карту – это «дар чтеца». Обрадовалась, ведь я такая не одна, и это даже не уродство, это дар…

Едва ли не единственный Чтец, известный людям Пуша, якобы был основателем первого легендарного города. Нам даже на уроках истории о нем говорили. Мол, жил в первый век нового времени некий Чтец Кан. Умел разделить население на людей и мутантов без ошибки, лишь раз дотронувшись до кожи. Люди были ему благодарны…

В тонкой книге, которая упала мне в руки, было написано иначе. Я долистала до последней главы, прочла и оледенела, и забыла дышать.

«В возрасте пятидесяти трех лет был сожжен на поле перед воротами нового города. После допроса с пристрастием признал, что сам не является истинным человеком и права жить в городе не имеет, так объявили жителям. Сам Чтец с решением города согласился, ибо закон един для всех».

Я несколько раз внимательно прочла книгу. Даже в свои семь я поняла: первые главы написал один человек, последнюю – другой. Так что слова Чтеца могут быть настоящими, а слова о нем и его согласии умереть… еще раз обдумав легенду, я испугалась. И решила, что лучше мне притвориться, что я слепа, глуха и глупа, что нет для меня волшебных ворсинок, способных вырасти до размеров дерева.

Чтец Кан лишь видел, и даже за это поплатился.

Насколько я отличаюсь от Чтеца, стало более или менее понятно, когда у Мари приключился страшнейший припадок эпилепсии. Нервической она уродилась, ну и укус клеща… В общем, сестра впала в кому, и её не смогли вывести. Сказали, надежды нет. Мне было неполных восемь, я с ума сошла, вцепилась в Мари, увидела ее дерево, похожее на молодую иву в сплошном лишайнике, и чистила ветки, чистила… пока не отключилась.

Утром Мари очнулась, и разразился скандал! Два консилиума у постели сестры, три проверки на заводе диагностов, пересмотр квалификации лечащего врача. Многократное изучение всех записей о здоровье Мари, опрос семьи устный и письменный, опрос соседей, друзей, случайных свидетелей…

Стоило ли ждать меньшего? Пуш – город врачей. Уж наши-то знают: генную карту человека нельзя изменить. Как же они старались объяснить перемены в карте Мари!

Мне тогда повезло: диагност, на котором снимали первую карту, сгорел на контрольных проверках. И тем признал себя виновным прежде, чем я сломалась и проговорилась. Повезло… Меня должны были вычислить: мачеха видела, что я часами сидела возле Мари и шептала: меняйся! Я много раз падала в обморок, а ведь я «зеро», у меня не бывает обмороков.

Дважды – не повезет. Я поняла и стала учиться быть как все. Обычность – моя личная стена, укрепляемая почти десять лет. Моя маскировка – жидкие сталлы, ложный пульс и многое иное. Всё ради права считаться истинным человеком. Всё… даже отказ от своей сути. Лишь раз я использовала дар после того случая. Два года назад, в полную силу. Но Матвею не помогло…