Птица и ольха: сборник молодой поэзии Челябинска

Когда дело доходит до честности или слабости.

Это кость стоит поперёк горла.

Точит конструкции, слоги, призвуки –

Оставляет, что ей понравится,

Самое главное вырезав.

И приходят призраки, и приносят злость.

Говорят мне: ты нас не высказала.

Говорят мне: во всём виновата кость.

Железное сердце

Железное сердце делает оборот.

Засохла река. Засыплют песком. Построят дома.

Засохшую реку не перейти вброд.

Земля отмеряет год.

Всё идёт на дно.

Из ила и пепла растут слова.

Забор, на котором остался клочок футболки.

Железная сетка, бетонный берег.

Слова исходят от тех, кто умеет верить.

Я мелом рисую двери.

Удар вызывает трепет.

И эхо молкнет в усталых железных лодках,

Прибитых к мели.

Шарнирный бог на больших ладонях несёт мессий.

Мы кормим Россию!

Три века мы кормим Россию!

Три века в этой густой, как смола, воде

Рождается дрожь от железных клапанов и артерий.

Оно бьётся для тех, кто умеет верить,

Для тех, кто в беде, видит окна в густой воде.

И бегóм врезается в камыши.

Ты только дыши, железный монстр, дыши.

Освещай, корми, выдыхай огни.

По конвейерам пропуская безмерные

Чёрные стаи, которые вскоре растают, и останутся голоса.

Чайки над высохшим руслом реки.

Флаги, потухшие маяки.

Флаги несёт ветер – для тех, кто умеет верить,

Кто слышит призрачный зов чаячьих голосов,

Корабельных лесов,

Кто в сетях своих снов находит записки от бывших лучших любимых друзей.

И нету планеты тесней.

И нету любви честней.

Потому что одно на всех в нас

Бьётся железное сердце.

Люди склонны меняться.

Я верю, что люди меняются.

Я тоже меняюсь,

И ступаю в твои покои, железный бог,

Походкой совсем другой.

Я давно не видела берегов,

И мне сложно поверить, что мир может быть таков

– умещаться в твоих ладонях.

Но всё комкается и тонет.

И смотрю я насмешливо и бесстрашно,

Будто было с другой мной.

Но дрожит земля, и слезает за слоем слой,

А я стою упрямо перед тобой.

Как будто мне снова семнадцать.

Отучали верить – да так и никто не смог.

Я снова давлюсь чернильным каскадом слов.

Зачем я тебе тут, глупый железный бог?

Зачем моё сердце съел и перемолол,

бесстыжее человечье?

Зачем я так сильно чувствую боль и жизнь,

Как будто в груди поломанный механизм?

А он железный?

Он точно вечный?

Чад

Далеко-далеко на озере Чад происходит ад.

Птицы ночные кричат.

Земля горяча.

Утекает туманный чад

в темноту.

Я сегодня не пропаду.

Железный приклад пристроился у плеча.

Я не знаю, где наша семья, не знаю, где я.

Меня греет земля, саранчой звеня.

Это всё, что со мной, всё, что я унесу домой –

горизонт, неуклюжая колея.

От слёз земле растресканной мало толку.

Жирафа задело осколком.

Но я не заплачу – я стану пустынным волком,

мне нужно в тени отдохнуть – и только.

Меня научила Руни этой игре.

Она старше, безжалостней и мудрей.

Меня научили, как жить, чтоб не умереть

от голода, жажды или ночных зверей.

Когда железные носороги упали сверху,

старый Джа сказал,

что это проверка,

наша вера была некрепкой,

и в гневе предки нам послали с неба огонь и боль.

Солнце вышло из берегов,

и наше село, как раненый зверь, легло.

Из-под обломков: колено, рука, крик, заточенный, как кинжал.

Мама велела бежать, и с тех пор я должна бежать.

Все умерли там, и мудрая Руни, и старый Джа,

наверное, в яме одной лежат.

Но, может быть, мама ещё жива.

И вот я иду, подобрав ружьё,

горячие пули звенят дождём.

Я засыпаю в тени у камня

и боюсь, что ночью меня прожжёт,

и я никогда не вернусь к маме.

Если она спаслась, то сварила отвар для выживших

– смазать раны, рубиново-алым брызжущие,

словом, мама сможет всех вылечить.

И, закрыв глаза, я почти что слышу её,

и голос её медовый, в земле звеня, к дому ведёт меня.

И голос Руни ведёт тоже.

Напоминает, что я чудовище,

что я безжалостна и зубаста.

Я уничтожу всех, кто пришёл сюда убивать нас,

из-за кого вода кровава и горяча

в нашем озере Чад.

Я засыпаю, и ружьё засыпает,

пристроившись у плеча.

Питер Пэн

в садах зацветают вишни,

но яды бегут в водостоках,

и люди наполнены ими,

не могут ни петь, ни плакать.

наш город, в конец обозлившись,

встречает пришельцев жестоко,

и ангелы виснут на шпилях,

как бабочки на булавках.

раскройте грудную клетку

навстречу пустым надеждам

и вместо вина и мёда

отведайте горсть свинца.

не смыть из-под кожи метку,

ничто не пойдет, как прежде,

мне вынули дух ребёнка,

оставили – подлеца.

завидев на горизонте,

как зубья топорщат скалы,

мы точно не взмоем к небу,

по-чаячьи морща глаз.

на скорости гибнут сотни,

забыв опустить забрала,

а завесь стального склепа

от боли спасает нас.

а Темза, дорога крови,

свидетель моей потери,

давно ли цветные звёзды

звенели в твоих руках?

слетают к твоим покровам

и сыплются в пепел перья –

а я сквозь горелый воздух

ловлю языком их прах.

он падает мне на плечи,

белит в волосах, как иней,

но – верю или не верю –

я с ним не смогу летать.

я стал бы намного легче,

дождём разметённой пыли

с пыльцой от капризной феи,

но фея давно мертва.

и взглядом остекленевшим

взирает сквозь лёд витрины,

и сотни таких же пленниц,

как передовой отряд.

и крылья цветные блещут

фольги неживым отливом,

и дети их рвут, надеясь,

что феи не улетят.

всё бьётся с хрустальным треском,

и обнажены скелеты

тех ярмарочных палаток,

где мы обретаем плен.

мне тут не осталось места.

я в небе ищу планету,

откуда сбежал когда-то

под именем Питер Пэн.

Джеймс

Джеймс, это море достало до самых окон,

и все книги твои, все письма твои промокли,

и конверт, где хранился чей-то кудрявый локон,

течением к телевышке несёт вода.

Прервана бесконечная череда

долгих очередей, огоньков машин.

Мы сидим в безбрежной морской тиши.

На солнце горят разбитые витражи.

Это наша жизнь – разноцветные муляжи,

некогда забетонированные во лжи.

А теперь – дыши!

Джеймс, это же наш шанс никого не ждать!

Плыть, отталкиваясь от крыш остриём ножа,

нанизанным на весло, – это штык, штандарт

одиночек,

дрейфующих без якорей и карт.

Базы данных стёрты. Перерезаны провода. Миром правит вода.

Свобода ещё никогда

не была так близко.

Джеймс, посмотри, как тонут простые числа,

спускаясь, как по ступеням,

всё вниз и вниз, но

как весело поднимается вверх вода!

И вот уже крыши, антенны, и телевышка

– всё затоплено и не дышит,

И ни следа

не осталось от Уайльда, Киплинга и Дюма.

Но, Джеймс, отчего ты смотришь с такой печалью?

Мы же теперь одни из безумных чаек

без берега, крова, города и гнезда.

Темнеет, и над водой поднялась звезда.

Джеймс, я давно прошу тебя перестать

так глядеть назад,

будто тянешь на перевале

большой корабль,

набитый золотом, сталью, трупами и свинцом.

(У русалки заросшее мхом и моллюсками праведное лицо).

Но Джеймс уже далеко.

Антенны цепляют драповое пальто.

В карманы набились камни.

Джеймс плывёт туда, где бушует пламя

непослушного локона рыжего.

Над водной гладью качается телевышка – Джеймс ничего не слышит.

Джеймс никогда в воде не отыщет потерянного конверта.

Шторм налетит с ветром,

подхватит Джеймса и в сторону Африки унесёт.

Возможно, тогда Джеймс будет спасён.

Максим Ушаков

родился в 1997 году в Челябинске. Писать стихи начал в 16 лет. Окончил Южно-Уральский государственный медицинский университет. В настоящее время живёт в Санкт-Петербурге, учится в НИИ травматологии и ортопедии.

«Одна раковая больная…»

Одна раковая больная.

Два оперённых глаза

Три ночи

Четыре протяжные ноты

Пять зубов выбил тебе сыночек

Шесть лет боль в животе становится хуже

Семь волос каждый день вынимаешь ладонью

Восемь минут ты не дышала, пока молодой врач интубировал тебе горло

Девять – номер городской больницы, где тебе суждено умереть

Восемь миллилитров в час допамин на инфузамате

Семь раз в сутки тебе дают трамадол

Шесть человек в хиркостюмах тебя не любят

Пять палат в отделении реанимации

Четыре часа до рассвета

Три часа тебе остаётся прожить

Два часа тебе остаётся

Один час тебе.

Одна.

О!

Считалка для миллениалов

А в двухтысячном году

Я бесследно пропаду!

И напишут на могиле:

Жил, как все когда-то жили.

Год две тысячи один:

Не дотянем до седин.

И начертано на камне:

Это жизни умиранье.

Год две тысячи второй:

Похороним под горой.

И напишут на стене:

Этот год погиб в Чечне.

До две тысячи седьмого

Будет вовсе не хреново.

И напишут на оградах:

Хоронить не надо.

А в две тысячи восьмом

Снова все опять умрём.

И на крышке вбито:

Хоронить в открытом.

Год две тысячи девятый,

Статистически приятный:

Тридцать случаев из ста –

Зарыли вовсе без креста.

Вихрем годы пронеслись,

Счёт идёт, пока есть жизнь,

Кто кричит, кто стонет.

Жизнь – она не тонет.

Год три тысячи шестой

Чиркнул спичкой холостой.

Пусть пылит эпоха:

Будет всё неплохо!

«Лето господне…»

Лето господне

Кормит меня с руки.

Если обрящешь,

То не перестанешь верить,

Что жизнь – это танец

На берегу реки,

Берущий движения

У берегов постели.

Буйная милость

Зазеленила взгляд

С начала которого

Всё – начало.

И если хоть раз проснёшься,

То не вернёшь назад

Спросонья взорванного

На том берегу запала.

Задремлешь – видишь:

Отцовская тень плеча

И мамина юность

Уходят в джунгли,

Совсем уходят.

Лето Господне

Содержит в себе печаль

И что-то шепчет

На сумрачном

Небосводе.

Миниатюра в метро

Десять тысяч шнурков

В одночасье застряли

В прорезях эскалатора.

Предчувствие, осознание испуга.

Поздно: хрустко ломаются

Лодыжки, колени.

Всех перемалывает сочная мешанина,

Обеспокоенно лопаются черепушки,

Конвульсии кадыков и агональные сжимания сфинктеров.

Крах на конвейере.

Кто-то пытается выбраться,

Снять башмаки.

Акульи челюсти эскалатора

Вгрызаются в лопатки проходимца,

Тащат в фарш.

Это случилось на Чкаловской.

Один свидетель.

Выжил только я:

Мне на шнурки не хватило денег.

Кладбище

Из земли из земли

Нарастали и шли

Материнских волос завитки.

Ах дочерний расцвет

То ли был то ли нет

На могилке растёт паслён.

С глаз долой

А из сердца вой

По дороге домой

Попрощаюсь с тобой

И черна и свежа

И пахуча зимой

Как чужая скрижаль

Как язык мировой

Поцелуй меня в чресла.

Глядит через заросли весело

Мой невесёлый отец

Я имею в себе твой чудесный скелет

Пожирают тебя корешки.

Озорной озорной

Был мужик боевой

И теперь он с надгробия смотрит.

Ну чего ты отец

Я твой сын твой подлец

Твой законный феномен зачатья.

Как татары лежат кривобоко

Всё равнение на одного

Кто создал из Корана – барокко

Кто создал его кто?

Иволга жимолость травы

На любого найдётся управа

Не лежал – полежишь.

Да не встанешь

По-любому не встанешь.

«Иногда меня тошнит от себя и собственного опыта…»

иногда меня тошнит от себя и собственного опыта

ностальгия, скучания, переживания

не отравляют мне жизнь, но делают невыносимой.

не стукай меня не стукай

я не стукаю тебя, дурачок, я тебя е**** ногами, неужели тебе совсем

ничего не надо

а мне-то ясно только одно: мир –

глобус, пилюля, потеря связки ключей

в тонкую щель шахты лифта

жизнь говорит со мной с позиции герменевта через сдвиги времени счастья и моего времени

и вот этот академический разрыв

я толкую как асфиксию порядка,

как дефлорацию примерки суицида.

иногда меня тошнит от себя

а иногда меня тошнит на себя и

саблями саблями саблями я бы разрубил китайскую ловушку амбиций

не стукай меня не стукай

а я тебя и не стукаю, любимый, я ведь рожаю тебе детей мы живём вместе уже 9 лет ты забыл кто я

я забыл тебя и забыл кто ты я мальчиком получил в грудь напильник

и с тех пор научился только читать плавать и шить ниточки сухожилий

ностальгия, скучания, переживания

не отравляют мне жизнь, жизнь отравляет меня, как бы странно это ни звучало

и если пацанам нужны победы то мне нужны триумфы я никогда не читаю себя

не зову себя по имени

я богомолья поступь

забытая комната эрмитажа

первая росинка мая

я длительность

длительность

длительность

но и только.

«Катились в тишине, в земле сплошные знаки…»

катились в тишине, в земле сплошные знаки,

и что же не знак тебе, господи, как моя скука?

да, это я тебе подаю знак,

а ты реагируй.

в больничной палате истечение желчи

реагируй

домушнику сломали запястье

реагируй

в Питере сифилис передаётся устно

реагируй

расчленили городской бюджет

реагируй

переплетаясь с тишиной уедешь тихо

не говоря друзьям о тошноте

о том что камеры не мигают

о том что в челябинских клетках

табачная мозаика прошлого

как орангутанг-мама убивающая младших детей

чтобы прокормить одного старшего.

как ленинградские орангутанги.

всё, что чувствуешь – холод,

даже в бабушкиных

шерстяных носках.

а помнишь,

ничего уже не помнишь,

покинуть душевую не можешь,

идёшь в тишине

по уральской тропинке

в дикий лес

к тому,

кто тебя ждёт

с реальной лопатой

вместо весла.

«Просыпаясь в сушняк…»

Просыпаясь в сушняк

Понимаешь одно

Что не будет ресурс возвращён

Что вся жизнь – последствие

Родовой травмы

И родовая травма тоже

Последствие чьей-то жизни

Что же мы все

Делаем не так

Где красота где красота

Где.

Дарья Мацынова

родилась в 1998 году в Челябинске. Училась на журналиста в Южно-Уральском государственном университете, но была отчислена. Участвовала в поэтических конкурсах района и города, занимала призовые места.

Группа «ВКонтакте»: https://vk.com/jadati

«Печальная лодочка…»

Печальная лодока

Лу-у-уна

Под женское грустное

У-у-уа

Бесстрастно качается

В темной воде.

Конец!

себе?

Голова твоя – будка-явь

В ней я собака жуткая.

Вне дыр глаз твоих находится

Чудесный двор-сон вид:

В нем я собака жуткая,

Клочья клоками по двору,

Проношусь по репейнику,

Холкой вбиваясь в грязь.

Но голова твоя – будка-явь:

Место для пребывания

Меня, как на старой станции,

Где летом цветут акации.

И там я, собака жуткая,

Из двор-сна в яви представшая,

Вдруг становлюсь просто Дашей.

И уезжаю вдаль.

«Меня нет, меня нет!»

Меня нет, меня нет!

Мнения нет ни о чём.

Сарафанный поток голосов –

По нему плывём:

Я плыву, отстаю,

Меняю лицо, прикид,

Вместо меня – ничто.

(Меня нет) Я – буквальный вид

Незрячего человека.

(Меня нет) День стоит кислый.

Разбираюсь в своём составе:

«Меня нет», «мне ненавистны»,

«Мне нравится», «я люблю»,

«Сегодня мне горько».

А по факту состав один –

(Меня нет настолько).

Я нежно плыву в потоке,

Вот так «девица»!

Говорю глазами, (дай бог)

Чтоб смогла и в тридцать.

Говорю сквозь глаза (тебя нет)

И тебя! – где вы?

Поперёк тока крови,

Сквозь нейроны моей коры,

Не доходя до цели,

Теряется звук.

Меня-мнения-нет.

Есть друзья и хороший друг.

28 июня

Летом в четыре часа

Небо в лиловой ткани.

Льёт неожиданный дождь –

Лбом о стекло и камни.

Вечером новый ночлег

Шире весомого «дома»,

Я ощущаю вкус дыма

И кофе на стенках неба.

Двоица в двух селёдках,

Галстуках итальянских,

Что-то мне говорит:

Милые сердцу пьяницы.

Дом условно застыл

В долгих ночных беседах,

Имя моё захмелело

И потерялось где-то.

Хлипкую дверь балкона

Лупят размашисто грозы:

Лучше не стой у края –

Пахнет озоном воздух.

Пятки теперь холодные,

Небо в лиловой ткани.

Как мне бывает радостно,

Что я где-то «дома» с вами.

«На счётчике меланхолии…»

На счётчике меланхолии

Стрелка побила рекорд.

Град побил урожай. Непогода.

Я всё пропил. Один аккорд

Я с моим отцом. Всё потеряно.

В мусор выброшен вместо мешка

Скелет трёхколёсного велика,

Кукла, кофточка, женский шарф.

«эхр вистрваК клиноТсемь стэкОма?!»

эхр вистрваК клиноТсемь стэкОма?!

ЗаНиздАкум верлЕн лилео кимед,

Таскав мру, тистера ЛигетрИонок?

Я – НесусвЕтный заТейливый бред! (ред.)

«Сегодня не мог я дойти до двери…»

Сегодня не мог я дойти до двери,

Порог от меня был далёк.

Две тысячи миллишагов от него

По линии до моих ног.

Стою, весь глупый, в ботинках уже,

Борюсь с могучей чертой.

А в зеркале я же смотрю в пустоту –

Хилый и полуживой.

Так кажется… Прямоугольник как гроб,

И шепчет как будто бы мне –

Я, снова все мысли вооружив,

Решаю коварный пример,

Где минус – это знакомый порог

А шаг – тот спасительный плюс.

Я снова останусь стоять у двери,

Потому что идти к вам боюсь.

«Темнота легла облаков поперёк…»

Темнота легла облаков поперёк

Небесной стрелой.

Я лежу на снегу, наблюдаю звезду

И знакомлюсь со мглой.

Обнимает как мать, она óбволокла,

Нежно пальцы вдавив:

Откопают со взглядом заиндевевшим –

Поразительный вид.

Разругалась одна половина дуги

С половиной другой –

Не смыкаются веки под длинной и

Чёрной небесной стрелой.

Как синоним пустого пространства

Моя голова,

Ночь уйдёт, но звезда не погаснет

И будет права.

«Мои паруса лавируют…»

мои паруса лавируют

не понимают воздуха

не понимают выкриков

выбежавших матросов

тянутся три каната

по волнам ударяются

ветер запутал волосы

а я смеюсь от радости

а я стою, и паруса

изорвались и треплются

треплются гости палубы

воды бегут и пенятся

а я стою и радуюсь

сырость, гроза, прибытие

бьются канаты рыбами

«кто-нибудь помогите мне»

Фасеточный Глаз

родилась в 2004 году в Каменске-Уральском. С 2013 года живёт в Челябинске. Учится на втором курсе Южно-Уральского государственного колледжа по направлению дизайн. Стихи пишет с 16 лет. Активный участник городских поэтических мероприятий, таких как «Дядя Слэм», «Каменоломня» и проч.

Группа «ВКонтакте»: https://vk.com/sulleco

«В сонных лицах потонут…»

В сонных лицах потонут

Не видать

Гладкие лица растущей луною в морщинки вложат глас

Без завтра, без нас

Морщинки беззащитней лика младенца

Без запинок, младая кожа так сонно непроходима

Видится смерть

Лишь потонут

Не слышно вас, равнины

Возможно, было ошибкой

В зареве щёк потерять

Но свободно, вместительнее всякой корзинки

Дышится цветами где-то там

Падает гусеница на листочке, да яблоко с яблоньки, я роняю и падаю

Лица лица лица

Болотце безличит меня

А солнце вовсе испарило тебя

Бессоннице-ночке приспичит без представления, во сколько миллиардов там отразились все мысли и разбросано по словам, куда целей так

Небывалый этап рассеял туман

Химерический решился

И при солнце свечении конденсируешься, так мило-любимо

Личико

«Здравствуй, мальчик и маячок…»

Здравствуй, мальчик и маячок

Сошкрябанная грусть, скрываемая пенной покрывальней моря

Рассвет приветствует вас наволнением красок

Свет омывает воды

И смывающая, и оседающая, и живущая в волшебном кувшинчике та лучистая волна

И тот ясный глоток

Который вовсе не тошно хлебнуть и захлебнуться, и войти в круг

В него «однажды» вплывёт сном пробудным

Провожая сон ты вспомнишь

И спасёт маячок

Я, засыпая, вижу тебя, мальчишка у моря

«Приручая мысли…»

приручая мысли

перевожу на плоскость языка

в отражениях потолка

дохлой стрекозой

на плаву речки я

против речи я

свобода размякла бумагой

полёт не расправит

не сгладит осадком водным

даже высохнув

не жить прошлым

нуждаешься ли в нужном

темнотою отливали многограни

где клон копии

не ясно

солнце ослепило

образ пуст

в поглощениях

свет желания

смысла

цели

в темноте больше чем нужно

поверь знанию

принятия неведения

вдохни вздох дохлой грудью отрицания

выдохнув отразя противоречием

не на речке я

против течения

в таксидермии чувств

«Я так-сяк…»

Я так-сяк…

Иссяк.

И снова иду я спать,

А нет,

Я ещё не вставал.

Подсознание внутри меня захлебнулось в бульоне лжи.

А ты смотри у меня, не лги.

Подземелье-темнота без звёзд, они уж точно потухли давно.

Всё замерло.

Холод.

Кислород пропал,

Но я давно живу не дыша.

Живу ли я?

Остановка, но даже здесь не отдохнуть.

И вот, я опять иссяк.

Да всё потому, что живу я так-сяк…

Даже страх мой встал и сбежал, а я всё живу никак.

Я так…

Пустяк.

Улица Свободы

Последний представитель диких быков тяжёлой вьюгой в слог лёг. Отпустил.

Топь дрожащая застыла скобой.

Можно выйти за устремление стрелки,

улица свободы в ренессансе? Вывеска клонится в дождь, буквы плывут за…

Важно ли? Вздор ли? Остановка ли?

Если врезался в остановку, и она промялась или проще: кривая остановка.

Чернильца по стержня острию в капь.

И они отпускают. Так… Вот узелок.

Распутай-ка мысль.

Вижу путаницу снизу, вверх упираются шаром размагниченные обстоятельства в примеси разноголосых чувств наперебой, не усваивается, тошно. Промёрз, чтоб тепло, коснулся вздора, чтоб важно. Так вот посторонние шары, а кому сами решайте, головы в потолок электролизацией, а низы в узелок.

Ты протяни рельефы. Только. И.

Без наших надстроек, потолков мысль улетучится. Да, не видно, но жить в моменте-то не приоритетней ли?

Важный, вздорный, свободный, топкий, липкий и такой придиркий, продолжи…

Жить взаймы, в кредит, в слоги.

Урод, свобода и глупые важно, металлическая остановка, что плавно текла и мы в фасеточном глазе.

Туманным утром в окошке виднелась вывеска. Вымирал слог в ренессансе.