Тяжелые сны

– Помилуй, Анатолий Петрович, что ты говоришь! Какой там коммунизм! Эк тебя, куда ты вывез!

– Полно, дружище, нечего притворяться, – знаю ведь я, куда ты гнешь. Только вот увидишь – попомни мое слово, – твои же тебя выдадут.

– Право, ты ошибаешься, выдавать нечего: у нас нет секретов. – Андозерский недоверчиво хмыкнул.

– Ну, ваше дело. Только не надейся. Тебе ведь общество для отвода глаз нужно, – только бы позволили вам собираться. А там вы и заварите кашу.

– Анатолия Петрович, да не смеши ты, сделай милость, – досадливо возражал Логин. – Ничего такого ни у кого из нас и в мыслях нет, уверяю тебя. Что я за бунтарь? Да кто тебе говорил такие вещи?

– Сорока на хвосте принесла. Ну, да что тут… Что терять золотое время – выпьем-ка, дружище, закусим чем Бог послал – за стаканчиком доброго винца веселее говорится.

Андозерский встал, сладко потянулся и сощурил глазки, как разбуженный жирный кот: так и казалось, что вот он сейчас замурлычит.

– Пойдем-ка, брат, в столовую, – пригласил он Логина.

Логин а коробило и от ухваток и от слов Андозерского. Он удивлялся себе: зачем он ходит к этому неумному и неинтересному человеку? Однако, после нескольких стаканов, – а вино на самом деле было хорошо, в атом Андозерский знал толк, – Логину мало-помалу перестала казаться неприятно-пошлою рослая фигура хозяина. Даже отпечаток недалекого «себе на уме» в самодовольных чертах Андозерского теперь как будто изгладился: сидел черед Логиным только добродушный, жизнерадостный человек. Конечно, – Логин это ясно помнил, – этому добродушному и недалекому малому пальца в рот не клади, но это не мешает ему быть милейшим человеком.

– Ведь я, дружище, женюсь скоро, – откровенничал Андозерский.

– На ком? – полюбопытствовал Логин.

– На ком именно, сказать теперь, видишь ли, пока еще трудно.

Логин засмеялся:

– Это, значит, еще долгая песня.

– Да вовсе нет, чудак ты этакий: дело на мази.

– Сколько же у тебя невест?

– Стой, подожди, расскажу все по порядку. Их, видишь ли, три, то есть настоящих, стоящих внимания, три, – а вообще-то невест здесь непочатый угол. Женим, дружище, ужо и тебя. А теперь выпьем-ка за моих невест!

Он налил опустелые стаканы. Чокнулись.

– Да здравствуют твои три невесты! – пожелал Логин. – И пусть тебя повенчают разом со всеми. Андозерский захохотал.

– Уж чего бы лучше: выбирать не надо, и выгоды вместе. Да, брат, жаль, что у нас не Магометов закон: три жены, да каждая с приданым, славненький вышел бы гаремчик. Да нельзя, – гаремчик только из картинок завести можно. Кстати, покажу-ка я тебе штучку, – кажется, ты ее у меня еще не видел.

Андозерский порывисто поднялся, ушел с веселым ржаньем в кабинет и минуты через две вернулся с пачкою фотографических карточек. Логин просмотрел их с равнодушною усмешкою.

– А? Что? – спрашивал Андозерский. – Ведь пикантно, не правда ли?

– Да, но только все это наивно, элементарно.

– Ну, чего ж тебе еще! – обидчиво сказал Андозерский и собрал карточки.

– Однако, что ж твои невесты? – спросил Логин.

– Невесты? А вот, во-первых, Нюта Ермолина, славная девочка. Жаль только, воспитана странно. А прилагательное изрядное. А, что скажешь?

– Милая девушка, – неохотно сказал Логин.

– Уж ты, брат, сам не втюрился ли?

Андозерский подмигнул Логину и изобразил на своем лице лукавство, что мало шло к его пухлым щекам и невыразительным глазам.

– Смотри, не вздумай отбивать: ты туда что-то повадился.

– Ну, где повадился.

– Она ведь не в твоем вкусе.

– А ты как мой вкус знаешь?

– Да уж знаю. Она не по тебе, – с придурью девчонка и шустрая; ей нужен муж с характером, практический, – а то, дружище, как два мечтателя поженятся, так проку мало.

– Помилуй, с чего я буду отбивать у тебя невест: похож ли я на Дон Жуана!

– Кто вас знает, мечтателей: в тихом омуте черти водятся. Ты, впрочем, и не думай: ничего тебе не очистится, – девочка, я тебе доложу, в меня по уши врезалась, – как встретимся где, так у нее глазенки и засверкают.

– Вот как! Ну, поздравляю, – сказал Логин с усмешкою.

«Глазенки засверкают, – думал он, – да только отчего?»

Андозерский развалился на спинку стула и самодовольно приглаживал пестрый жилет, прикрывающий брюшко умеренно-солидных размеров.

– Да, брат, это уж доподлинно исследовано мною, – продолжал он. – Приходи хоть завтра, – выскочит с руками и ногами. Ну, да я еще посмотрю и посравню. Другие две, пожалуй, попрелестнее будут, хоть и победнее.

Логин торопливо и маленькими глотками прихлебывал из стакана.

«Всякая муха, – думал он, – может карабкаться своими нечистыми лапками всюду, куда ей вздумается!»

– Номер второй, – продолжал Андозерский, – Неточка Мотовилова, – премиленькая барышня, не правда ли?

– Да, мила и Неточка, – лениво ответил Логин. – У нее и призвание есть.

– К чему? – спросил Андозерский с некоторым даже испугом.

– Выйти замуж.

– То-то… Ее папенька, сказать тебе по правде, изрядный плут, – конечно, это между нами.

– Да уж не пойду сплетничать.

– Кстати, они тобою огорчаются.

– Кто?

– Да Мотовиловы. Зачем ты их Петьке двойки лепишь.

– Ну, уж это…

– У других-то ведь он тянется. Да это, конечно, твое дело. А все бы лучше… Вот кабы ты за Неточкой приударил, так, небось, и к братцу был бы помилостивее. Славная девочка, черт возьми… У папеньки состояньице кругленькое, хотя и нечисто нажито.

– Жаль только, что на много частей делить придется.

– Ну, это ничего, всем хватит. А ведь помнят старожилы, как лет двадцать пять назад он появился сюда в рваной шинелишке, в истасканных сапожишках – прохвост прохвостом. Был управляющим одной питерской дуры, та ему вверилась: ведь он и теперь мастер о добродетелях говорить. На словах блажен муж, а на деле всукую шаташася, как говорят семинаристы.

Андозерский захохотал:

– Славный был у нее лесок – извел начисто, а денежки прикарманил. Потом женился на богатой вдовушке. Что-то уж очень скоро она окочурилась, а капиталы ему завещала. Женился на другой. Много о нем еще скверного толкуют. Говорят, что и завещание-то было подложное. Даже совсем невероятные вещи рассказывают.

– И такого-то человека ты хочешь иметь тестем! И за таким приданым погнался!

Логин встал со своего места и прошелся по комнате. Уже давно чувствовал он к Мотовилову странное отвращение. Лицемерною казалась Логину вся его повадка. И в гимназии, и в городе он намозолил глаза Логину: был он человек заметный и довольно неугомонный, и везде воскуряли ему горожане фимиам почтения. Наконец, самого имени Мотовилова не мог слышать Логин без раздражения.

– Мало ли что! – досадливо говорил Андозерский. – Ведь и ты небось не отказался бы от хорошенького кушика? Дочка его ни при чем. Она премиленькая. Вот мы возьмем да за нее и выпьем.

Андозерский принялся перебирать бутылки и глубокомысленно рассматривал каждую на свет. Он приостановил свой рассказ и принял такой вид, будто слова Логина ему не понравились: румяные щеки его вытянулись настолько строго и солидно, насколько позволяла их сытая припухлость; выпуклые глаза сердито поглядывали в ту сторону, где остановился у окна Логин. Он выбрал вино подешевле, маркою пониже, и пробормотал сквозь зубы:

– Вот мы этого попробуем, это – тоже доброе винцо. Логин усмехнулся.

– Ну, так как же, однако, твои дела в этом пункте?

– Известно, дружище, девочка на меня уже давно засматривается.

– Ого, да ты победитель!

Андозерский опять оживился и весело заговорил:

– Тут, брат, из-за меня барышни чуть не дерутся, маменьки тоже так и думают, как бы в женихи изловить. Другой давно бы испекся, да я, брат, сноровку знаю, – меня не обманешь… Ну, а что до Неточки, так здесь и папенька очень бы рад со мною породниться, – ему это пригодилось бы.

– Да?

– Есть дела… Ну, да что тут… Наконец, есть и третий номер. Тоже невеста хоть куда, – Клавдия Кульчицкая. Энергичная девушка и неглупая.

– Да, поумнее нас с тобою.

– Ну, где там, – важно ответил Андозерский, – но очень неглупая. Она мне на днях сказала: с вами можно жить, вы не злой. Очень страстная барышня, – боюсь, как бы не сбежала.

– От тебя?

– От меня не убежит! Боюсь, как бы ко мне не сбежала с бухты-барахты. Уж слишком фантастическая девица! Того гляди, явится, скажет: твоя навеки. А я еще не решил, кто лучше.

– Вот оно что! Но, однако, с чего же бы ей бежать? Ведь она совершеннолетняя?

– Да так, взбалмошная такая: вздумает, да и весь сказ. Свой капиталец имеет, – от отца осталось. Маменька опекуншей была и порастрясла дочкины денежки. С Палтусовым спуталась. Он ей такой же брат, какая ты мне жена.

Андозерский радостно засмеялся своему сравнению.

– Он, – продолжал Андозерский, – из нигилистов. И хвост у него замаран. Говорят, ему скоропалительно пришлось оставить службу: не то проврался, не то проворовался. Впрочем, успел сколотить копеечку. Сперва широконько пожили, по заграницам околачивались. Теперь сократились. Он за аферы принялся, – в большом секрете, – и очень практично ведет дела, хоть и не совсем чисто. Ума – палата.

– А «умный человек не может быть не плутом»?

– Само собой! Нос у него собакой натерт… И по амурной части малый не промах. Врезался в Клавдию, – маменька-то ему уж понадоела. Мать ревнует, а дочка их обоих злит напропалую. Вот ты мне что, дружище, скажи: чем это Клавдия прельщает? Ведь не красавица: зеленоглазая, бледная, волоса какие-то даже не черные, а синие, – что в ней?

– Что в ней? – задумчиво переспросил Логин. – Прелесть неизъяснимая, манящая, что-то загадочное и гибкое.

– Именно, гибкая, как кошка. И презлая.

Просидели далеко за полночь, беседуя то о настоящем, то о прошлом, – больше о настоящем: общих воспоминаний было немного. Логин больше слушал, Андозерский рассказывал, больше о себе, а если и о других, то всегда так, что он сам стоял на первом месте. Он принадлежал к числу людей, которые скучают, когда речь идет не о них, и которые сердятся, когда их не хвалят или когда хвалят не их.

Была теплая и светлая ночь, когда Андозерский вышел на крыльцо за Логиным. Их шаги и голоса звучно раздались в чуткой тишине улицы. Андозерский доволен был своим внимательным слушателем и интересным для него самого разговором, а маленькие шероховатости забылись под влиянием того особого прилива приязни, который всегда ощущают хозяева, когда провожают засидевшихся гостей.

– Проводил бы тебя, – говорил он, – погода славная, и покалякать с тобой приятно, – да налимонился уж я очень. Поскорей спать завалиться.

От излишне выпитого вина Логин чувствовал легкое головокружение. Неясные очертания домов, заборов, деревьев колебались, как бы зыблемые ветром. Но прохлада ночи ласково обнимала его и успокаивала горячую голову; ласково смотрел склонившийся на запад месяц, над крушением диких мыслей возникший сладким веянием восторга. Логину становилось необычайно легко и весело: новые силы закипали, в сердце тихо звенели неведомые, таинственные струны, словно прозрачная песня рождалась в нем, наполняя его очарованием голубой мелодии.

Логин прошел длинный и шаткий мост. Тонкие устои жалобно роптали на что-то речным струям. Логин повернул по высокому берегу, где тянулись заборы садов и огородов. Задумавшись, миновал он поворот на ту улицу, по которой следовало ему выйти к своему дому, – и шел дальше.

Здесь было совсем пустынно. Огороды и сады еще продолжались на этом берегу, а за рекою начинались нивы и леса. В воздухе были разлиты теплые и влажные благоухания. Река журчала по кремнистому руслу, мелкому и широкому. Издали доносился шум и плеск струй у мельничной запруды, где жили, таясь на дне, зеленоволосые и зеленоглазые русалки. В безоблачно-светлом, синем море небес сверкали архипелаги звезд. Ночной полумрак сгущался вдали и ложился мечтательными очертаниями, а туман за рекою окутывал нижнюю часть рощи, из которой выступали вперед и темнели отдельные кусты.

Логин заметил, что зашел далеко. Осмотрелся и сообразил, что стоит у сада Кульчицкой. Высокие деревья из-за забора смотрели внимательно, и ветви их не шевелились.

Логин прислонился спиною к забору и глядел на зыбкий туман. Что-то жуткое происходило в сознании. Казалось, что тишина имеет голос, и этот голос звучит и вне его, и в нем самом, понятный, но непереложимый на слова. Душа внимала этому голосу, и растворялась, и утопала в бесконечности…

Это ощущение овладело уже не первый раз Логиным. Были в жизни проникновенные минуты, когда казались легко разрешимыми вопросы бытия, такие грозные, так мучительно непонятные в другое время. Он сознавал себя воистину слившимся с миром, который перестал быть внешним, – и минута была полна, как вечность. И все в этом мире, теснясь в его душу, сливалось и примирялось в единстве, которое показалось бы нелепым в другое время: звуки принимали окраску, запахи – телесные очертания, и образы звучали и благоухали; розовый пряный шепот реки, голубое сладкое вздрагивание веток березы, и зеленые горькие вздохи ветра, и темно-фиолетовые солоноватые отзвуки спящего города обнимали и целовали его, как шаловливые эльфы. Это было безумие, радужное, острое и звонкое, – и душе сладко было растворяться и разрушаться в его необузданном потоке.

А в саду слышались шаги, шорох платья, тихий говор: шли и говорили двое. Вот шаги затихли, заскрипела доска скамейки, говор смолк на минуту… Опять послышались звуки слов, но слова были неуловимы для слуха. Только иногда то или другое слово различалось. Мечта влагала в эти звуки свой смысл, сладкий и томный. Логину не хотелось уходить.

Страстный женский голос, мечталось Логину, говорил:

– Влечет меня к тебе любовь, и сердце полно радостью, сладкою, как печаль. Злоба жизни страшит меня, но мне любовь наша радостна и мучительна. Смелые желания зажигаются во мне, – отчего же так бессильна воля?

– Дорогая, – отвечал другой голос, – от ужасов жизни одно спасение – наша любовь. Слышишь – смеются звезды. Видишь – бьются голубые волны о серебряные звезды. Волны – моя душа, звезды – твои очи.

Клавдия говорила в это время Палтусову неровным и торопливым голосом, и ее сверкающие глаза глядели прямо перед собою:

– Вы все еще думаете, что я для вас пришла сюда? Злость меня к вам толкает, поймите, одна только злость – и больше ничего, решительно ничего, – и нечего вам радоваться! Нечему радоваться! И зачем вы меня мучите? Я посмела бы, знайте это, я все посмела бы, но не хочу, потому что мне противно, ах противно, и вы, и все в вас.

Палтусов наклонился к Клавдии и тревожно заглядывал в ее глаза.

– Дорогая моя, – сказал он слегка сипловатым, но довольно приятным голосом, – послушайте…

Клавдия быстро отодвинулась от Палтусова и перебила его:

– Послушайте, – в ее голосе зазвучала насмешливая нотка, – словечки вроде «дорогая моя» и другие паточные словечки, которыми вы позаимствовались у Ирины Авдеевны, кажется, – вы можете оставить при себе или приберечь их… ну, хоть для вашей двоюродной сестрицы.

– Гм, да, то есть для вашей маменьки, – обидчиво и саркастически возразил он, – для обожаемой вами маменьки.

– Да, да, для моей маменьки, – тихо отвечала она. И злоба, и слезы послышались в ее голосе. Голоса на минуту замолкли; потом Палтусов снова заговорил, – и снова прислушивался Логин к лживому шепоту мечты.

– Прочь сомнения! – звучал в мечтах Логина голос любимого ею. – Пусть другим горе, возьмем наше счастье, будем жестоки и счастливы.

– Я проклинаю счастье, злое, беспощадное, – отвечала она.

– Не бойся его: оно кротко уводит нас от злой жизни. Любовь наша, как смерть. Когда счастием полна душа и рвется в мучительном восторге, жизнь блекнет, и сладко отдать ее за миг блаженства, умереть.

– Сладостно умереть! Не надо счастия! Любовь, смерть – это одно и то же. Тихо и блаженно растаять, забыть призраки жизни, – в восторге сердца умереть!

– Для того, кто любит, нет ни жизни, ни смерти.

– Отчего мне страшно и безнадежно и любовь моя мучит меня, как ненависть? Но связь наша неразрывна.

– Горьки эти плоды, но, вкусив их, мы будем, как боги.

А в саду говорили свое.

– Поверьте, Клавдия, вас терзают ненужные сомнения. Вам страшно взять счастье там, где вы нашли его. Ах, дитя, неужели вы еще так суеверны!

– Да, счастие мести, проклятое счастие, и родилось оно в проклятую минуту, – со сдержанною страстностью отвечала Клавдия.

– Поверьте, Клавдия, если бы вы решились отказаться от этого счастия, которое вы проклинаете, – однако вы его не отталкиваете, – а если б… о, я нашел бы в себе достаточно мужества, чтоб устранить себя от жизни – жить без вас я не могу.

– Умереть! Вот чего я больше всего хочу! Умереть, умереть! – тихо и как бы со страхом сказала Клавдия, и замолчала, и низко наклонила голову.

На губах Палтусова мелькнула жесткая усмешка. Он незаметным движением закутал горло и заговорил настойчиво:

– Перед нами еще много жизни. Хоть несколько минут, да будут нашими. А потом пойдем каждый своею дорогою – вы в монастырь, грехи замаливать, а я… куда-нибудь подальше!

– Ах, что вы сделали со мною! Противно даже думать о себе. Я и не была счастлива никогда, – но была хоть надежда, – пусть глупая, все же надежда, – и я веровала так искренно. И все это умерло во мне. Пусто в душе – и страшно. И так быстро, почти без борьбы, вырвана из сердца вера, как дерево без корней. Без борьбы, но с какою страшною болью! Любить вас? Да я вас всегда ненавидела, еще в то время, когда вы не обращали на меня внимания. Теперь еще больше… Но все-таки я, должно быть, пойду за вами, если захочу выместить вам всю мою ненависть. Пойду, а зачем? Наслаждаться? Умирать? Тащить каторжную тачку жизни? Я читала, что один каторжник, прикованный к тачке, изукрасил ее пестрыми узорами. Как вы думаете, зачем?

– Какие странные у вас мысли, Клавдия! К чему эта риторика?

– К чему, – растерянно и грустно повторила она, – к чему он это сделал? Ведь это ему не помогло, – с участливою печалью продолжала она, – тачка ему все же опротивела. Он умолял со слезами, чтобы его отковали. Мало ли кто чего просит!..

– Поверьте, Клавдия, настанет время, когда вы будете смотреть на эти ваши муки как на нелепый сон, – хоть все это, не спорю, искренно, молодо… Что делать! Плоды древа познания вовсе не сладки, – они горькие, противные, как плохая водка. Зато вкусившие их станут, как боги.

– Все это слова, – сказала Клавдия. – Они ничего не изменят в том, что с нами случится. Довольно об этом, пора домой.

В мечтах звучало:

– Мимолетно наслажденье, радость увянет и остынет, как стынут твои руки от ветра с реки. Но мы оборвем счастливые минуты, как розы, – жадными руками оборвем их, и сквозь звонкое умирание их распахнется призрачное покрывало, мелькнет пред нами святыня любви, недостижимого маона … А потом пусть снова тяжело падают складки призрачного покрова, пусть торжествует мертвая сила, – мы уйдем от нее к блаженному покою..

– В душе моей трепещет неизъяснимое. Что счастие и радости, и земные утехи, бледные, слабые! Наивная надежда так далека, так превысил ее избыток моей страсти! Детская вера упраздняется совершеннейшим экстазом недостижимой любви. Память минувшего, исчезни! Рушатся, умирают тени и призраки, душа расширяется, яснеет, – без борьбы свергаются былые кумиры перед зарею любви, без борьбы, но переполняя меня сладкою болью.

– Любить – воплощать в невозможной жизни невозможное жизни, расширять свое существование таинственным союзом, сладким обманом задерживая стремительную смену мимолетных состояний!

– Так жажду жизни, что поработить себя готова другому, только бы жить в нем и через него. Возьми мою душу, ты, который освободил ее от мелькания утомительных призраков жизни, – свободную, как дыхание ветра, возьми ее, чтобы чувствовала она в своей пустыне властное веяние жизни. Всюду пойду за тобою, наслаждаться ли, умирать ли, влечь ли за собою минуты и годы ненужного бытия, – всюду пойду за тобою, навеки твоя…

– Старые заветы исполнятся, мы будем, как боги, мудры и счастливы, – счастливы, как боги.

Прохладный ветер настойчиво бился о лицо Логина. Он очнулся. Грезы рассеялись. В саду было совсем тихо. Логин медленно пошел домой. Кто-то другой шел с ним рядом, невидимый, близкий, страшный.

Когда он всходил на крыльцо своего дома, перед запертою дверью он почувствовал, как это бывает иногда после тревожного дня, – что кто-то беззвучным голосом позвал его. Он обернулся. Чарующая ночь стала перед ним, безмолвная, неизъяснимая, куда-то зовущая, – на борьбу, на подвиг, на счастие, – как разгадать? Блаженство бытия охватило его. Черные думы побледнели, умерли, что-то новое и значительное вливалось в грудь с широким потоком опьяняющего воздуха… Радость вспыхнула в сердце, как заря на небе, – и вдруг погасла…

Ночь была все так же грустно тиха и безнадежно прозрачна. От реки все такою же веяло сырою прохладою. Скучно и холодно было в пустых улицах. Угрюмо дремали в печальной темноте убогие домишки.

Логин чувствовал, как кружилась его отяжелелая голова. В ушах звенело. Тоска сжимала сердце, так сжимала, что трудно становилось дышать. Не сразу вложил он ключ в замочную скважину, открыл дверь, добрался кое-как до своей постели и уже не помнил, как разделся и улегся.

Он заснул беспокойным, прерывистым сном. Тоскливые сновидения всю ночь мучили его. Один сон остался в его памяти.

Он видел себя на берегу моря. Белоголовые, косматые волны наступают на берег, прямо на Логина, но он должен идти вперед, туда, за море. В его руке – прочный щит, стальной, тяжелый. Он отодвигает волны щитом. Он идет по открывшимся камням дна, влажным камням, в промежутках между которыми копошатся безобразные слизняки. За щитом злятся и бурлят волны, но Логин горд своим торжеством. Вдруг чувствует он, что руки его ослабели. Напрасно он напрягает все свои силы, напрасно передает щит то на одну, то на другую руку, то упирается в него сразу обеими руками, – щит колеблется… быстро наклоняется… падает… Волны с победным смехом мчатся на него и поглощают его. Ему кажется, что он задыхается.

Он проснулся. Гудели колокола церквей…

Глава пятая

Клавдия и Палтусов вошли через террасу в дом. В комнатах было тихо и темно. Прилив отвращения внезапно шевельнул упрямо стиснутые губы Клавдии. Ее рука дрогнула в руке Палтусова. В то же время она поняла, что уже давно не слушает и не слышит того, что он говорит. Она приостановилась и наклонила голову в его сторону, но все еще не глядела на него. Слова его звучали страстью и мольбою:

– Ангел мой, Клавдия, забудьте детские страхи! Жизнью пользуйся живущий… Хорошо любить, душа моя!

Она порывисто повернулась к нему и очутилась в его объятиях. Его поцелуй обжег ее губы. Она оттолкнула его и крикнула:

– Оставьте меня! Вы с ума сошли.

Где-то стукнула дверь, на стене одной из дальних комнат зазыблился красноватый свет – они ничего не заметили.

– Теми же губами вы целовали мою мать… Какая низость! Вы обманули меня, вы сумели уверить меня, что я вас люблю, но это – ложь! Я любила не вас, а ненависть мою к матери, – теперь я это поняла. Но вы, вы, – как вы унизили меня!

Поспешно, точно от погони, она пошла от Палтусова. Он мрачно смотрел вслед ей, насмешливо улыбался.

Палтусову было лет сорок пять.

Клавдия вырывалась из рук матери и отворачивала от нее раскрасневшееся лицо, – но мать цепко ухватилась за ее руки и не выпускала их. Голос ее понизился почти до шепота, и его шипящие звуки резали слух Клавдии, как удары кнута, грубо падающие на больное тело. Клавдия бросилась к двери, – дверь отворялась внутрь, и потому напрасно Клавдия схватилась за ручку двери своею рукою, которую она освободила с большими усилиями: мать надвигалась на нее всем телом, прижимала ее к двери и смотрела в ее лицо дикими глазами, которые горели, как у рассвирепевшей кошки. Обе они трудно дышали.

Мать наконец замолчала. Клавдия опустила руки и устало оперлась спиною на дверь.

– И за что ненависть ко мне? – заговорила опять Зинаида Романовна после недолгого молчания. – Ты получила от меня все, что надо, – и воспитание, и твой капитал сбережен, и все… Чего же тебе еще не хватало?

– Вашей любви!

– Какие нежности! Это мало к тебе идет.

– Может быть. В детстве я привыкла к вашей суровости и боялась вас. Я думала тогда, что вам приятно делать мне больно. Едва ли я ошиблась. Только при гостях ласкали.

– Ах, Клавдия, наказал меня Бог тобою! Если бы кто другой столько вынес в жизни! Перед тобой я ничем не виновата. Я – мать, а мать не может не любить свое дитя, несмотря на все оскорбления.

– Какая там любовь! Вы бы меня и теперь с удовольствием избили. Но вы знаете, что это бесполезно. Боитесь вы просто, вот что…

– Полно, Клавдия, чего мне бояться! Я привыкла к твоим угрозам. Ты еще девчонкой грозилась, что утопишься, – детские угрозы, ими теперь всякий школьник бросается. Когда будешь постарше, ты поймешь, что материнская любовь может обойтись и без нежностей. За все, что в тебе есть хорошего, ты должна быть благодарна мне.