Вестники времен: Вестники времен. Дороги старушки Европы. Рождение апокрифа

Второй раз увидев это чудо, сэр Мишель не удержался от расспросов и из неохотных объяснений германца, понял, что это странное маленькое огниво работает на той же удивительной жидкости, которую должен пить дракон, чтобы летать. Сэр Мишель возгорелся было желанием разобрать зажигалку, чтобы понять, как же в таком маленьком, плоском металлическом футлярчике уместились и кремень, и кресало, и трут, но Гунтер не позволил, сказав, что делал это огниво один искусный мастер и только он сможет собрать обратно. Сэр Мишель справедливо рассудил, что этот мастер находится сейчас слишком далеко, и оставил зажигалку в покое. Потом, подумав немного, заявил:

– Знаешь, Джонни, отдай-ка это огниво мне, а я тебе взамен свое дам.

– Да ты сумеешь пользоваться им правильно? – Гунтер с сомнением глядел на сэра Мишеля, бережно вертевшего в руках зажигалку. – А что тут уметь-то? Я же видел, как ты это проделываешь! – Рыцарь большим пальцем откинул крышку и невольно отпрянул, когда пропитанный бензином фитилек вспыхнул голубоватым язычком пламени. – Вот и все! – Сэр Мишель с усмешкой захлопнул крышку.

Гунтер, склонив голову набок, слегка залюбовался необыкновенным зрелищем – сидит себе средневековый типчик в кольчуге и поигрывает зажигалкой. Еще бы сигару в зубы для полноты картины… Рука германца сама потянулась к пачке, где оставалось всего три сигареты – как он не экономил, курево катастрофически кончалось, и достать его было абсолютно негде – прикинув в уме, сколько столетий оставалось до путешествия Христофора Колумба, он понял, что столько ему не прожить… Вытянув сигарету из помятой пачки, Гунтер отобрал у сэра Мишеля зажигалку и закурил.

– И охота тебе дышать этой дрянью! – Рыцарь помахал рукой перед носом, разгоняя дым. – У вас там все этим занимаются?

– Не все, но многие. – Гунтер, щурясь от дыма, с усмешкой посмотрел на сэра Мишеля: – Не хочешь попробовать?

Вместо ответа сэр Мишель встал и отошел к реке, усевшись на травяной кочке и свесив босые ноги в воду. Опыт «воскурения в себя» он уже имел еще по дороге в Аржантан, когда, с удивлением наблюдая за Джонни, который достал откуда-то маленькую белую палочку, запалил один ее конец, а другой вставил в рот, выпустив из ноздрей две струйки дыма (дракон, да и только!), спросил:

– Это ты что делаешь? От дракона своего научился?

– Курю, – лаконично ответил Гунтер и выпустил щегольское колечко дыма, которое тут же было унесено налетевшим ветерком. Некоторое время сэр Мишель, хмурясь и принюхиваясь, наблюдал за оруженосцем, а потом заявил:

– Я тоже так хочу. Дай попробовать!

– Не советую, – сказал Гунтер, припомнив свою первую затяжку в летном училище…

– Делай, что твой рыцарь говорит! – Сэр Мишель надменно задрал подбородок и потребовал: – Дай сюда!

– Как хочешь, мое дело предупредить. – Гунтер протянул сэру Мишелю сигарету, и тот, старательно подражая его движениям, вдохнул дым.

– Я же говорил – не надо… – горестно пробормотал Гунтер, глядя, как сэр Мишель корчится в седле от жуткого приступа кашля, едва не падая с лошади.

– Ну и…. га-адость… – выдавил сэр Мишель, отплевываясь и с трудом подавляя рвущийся наружу кашель. Ему казалось, что все внутри пропиталось едким горьким дымом, и избавиться от этого противного ощущения он смог только приложившись к фляге с вином. После чего мрачно произнес:

– Эти ваши штучки кого угодно в могилу сведут. Ничего хорошего у вас там, в будущем нет, это теперь я точно знаю. Так что, считай, тебе крупно повезло…

– А сгущенка? – лукаво улыбнувшись, Гунтер вытащил из седельной сумки круглую баночку.

– Ну разве что… – Сэр Мишель протянул руку и бесцеремонно выхватил лакомство из рук оруженосца, который в ответ покатился со смеху…

По мере того, как приближающиеся холмы понемногу расступались, замок, во многом похожий на Фармер, становился виден все лучше и отчетливее. Та же круглая башня-донжон, скучившиеся возле стен деревенские домишки в окружении небольших огородов. По другую сторону тянулись наполовину убранные поля, с которых возвращались усталые жнецы, закинув за спину серпы и немногословно переговариваясь. Завидев сэра Мишеля и Гунтера, они останавливались у дороги, пропуская их, кланялись; крутившиеся возле них детишки и собаки некоторое время сопровождали путников, потом, повинуясь сердитым окрикам взрослых, возвращались наперегонки назад.

Низко нависшее над горизонтом солнце окрасило невысокие стены замка в ярко-охристый цвет, позолотило холмы. Над дорогой вились прозрачными облачками рои каких-то мелких мушек; высоко в небе пролетела стая галок, оглашая тихий вечерний воздух звонкими криками. Сэр Мишель, повернувшись к Гунтеру, сказал:

– Видишь замок?

– Уже давно, – устало выговорил Гунтер.

– Это Ле-Небур, там живет сэр Уилфрид, барон де Небур, старый папин знакомец – приезжал много раз к нам в Фармер. Мы с ним большие друзья, еще в детстве он учил меня соколиной охоте – Эрик-то, сам понимаешь, не стал со мной возиться. Мы вполне можем остановиться там на ночлег, а заодно разузнать кое-что о Понтии, не исключено, что он и там останавливался.

– Идет, – согласился Гунтер.

Они свернули с тракта и поехали по дороге, ведущей к воротам замка. Целиком положившись на дипломатические способности рыцаря, Гунтер не проронил ни слова за все то время, пока сэр Мишель разговаривал со стражей, а потом отвечал на бурные приветствия хозяина – радушного здоровяка с густой светло-соломенной шевелюрой и рыжими щетинистыми усами, который был несказанно рад видеть подросшего и возмужавшего отпрыска своего доброго друга.

За трапезой, после рассказов о своих похождениях, сэр Мишель незаметно перевел тему на интересующего его человека и спросил:

– Сэр Уилфрид, не останавливался ли у вас день-два тому назад некий сэр Понтий Ломбардский… – Он не договорил, потому что хозяин замка сдвинул кустистые светло-рыжие брови и проговорил:

– Бывал, бывал… Черный такой, лицо у него странное, ровно у лошади.

– Да, да! – Сэр Мишель подался вперед, внимательно глядя на сэра Уилфрида, который неохотно продолжал:

– Я его не стал пускать в замок, хотя он и был ранен… Уж больно непочтительно обошелся с моими людьми. А вам-то он зачем?

– Нужен. – Сэр Мишель опустил глаза, показывая, что не хочет говорить большего. – Сэр, не могли бы вы сказать мне, куда он направился потом, если это, конечно, известно вам.

– А как же, известно! – криво усмехнулся барон в жесткие усы и добавил: – Ладно, раз не хочешь говорить дяде Уилфри, почто тебе понадобился эдакий мерзавец, расскажу я тебе все, что знаю.

Выяснилось, что в ту ночь, когда сэр Мишель и Гунтер расположились возле самолета, сэр Понтий Ломбардский в компании жутковатых сарацинов подъехал к замку Ле-Небур, ухватил какого-то крестьянина, имевшего неосторожность возвращаться домой в столь позднее время, и стал выспрашивать у него, кто живет в замке. Видимо, не удовлетворившись почтительностью простолюдина, рыцарь отблагодарил его зуботычиной и направился к воротам. Недолго думая, крестьянин бросился к потайной калитке в стене, вроде той в Фармере, куда сэр Мишель спроваживал своих любовниц, и успел предупредить хозяина замка о грубом и злобном господине, который со своими нечестивыми слугами хочет проникнуть в замок. У ворот Понтия встретил вооруженный увесистым мечом сам сэр Уилфрид с четырьмя здоровыми молодцами и посоветовал ему поискать другой ночлег, а заметив, что рыцарь, совершенно неучтиво сыпавший проклятиями, ранен, указал ему путь к лекарю, жившему в ближней деревне.

– Нет, ну какой хам! – распалившись воспоминанием о Понтии, возмущенно вскричал сэр Уилфрид и хлопнул кулаком по столу. – Такие выродки недостойны носить рыцарские шпоры и позорят наше высокое звание!

– Именно поэтому мы его и разыскиваем, – подвел итог сэр Мишель и, желая успокоить разбушевавшегося барона, стал рассказывать ему о своем примирении с отцом и этим растрогал «дядю Уилфри» едва ли не до слез.

Сэр Уилфрид предложил гостям устроиться в комнате на втором этаже донжона, в удобных постелях, но сэр Мишель, вежливо поблагодарив, отказался и испросил разрешения отправиться на сеновал, отговорившись привычкой спать на свежем воздухе. Недоумевающему Гунтеру, который был не прочь выспаться на хорошем мягком тюфяке, он со скучающим видом, точно учитель зоологии, перечислил такое количество разнообразных насекомых, которые могут водиться в его вожделенных тюфяках и простынях с одеялами в летнее время, что германец только диву дался, как же остальные домочадцы терпят всех этих клопов, блох, пауков и гусениц. Сам он очень не любил всяческих ползающих тварей и без сожаления расстался с перспективой провести ночь в их кусачем обществе.

«Эх, хорошо иметь знакомых феодалов по всей стране, – подумал Гунтер, блаженно вытягиваясь в душистом сене. – И накормят, и напоят, и спать уложат…»

– Эй, сэр, спишь уже? – окликнул он сэра Мишеля.

– Почти, – сонным голосом откликнулся рыцарь, поворочался немного, шурша сеном, и проговорил: – Завтра с утра поедем к лекарю. – Зачем? – удивился Гунтер. – Все же и так ясно – Понтий был здесь, нагадил, потом в Руан отправился, больше ведь по этой дороге некуда ехать…

– Поедем, – настаивал рыцарь. – Надо выяснить, видел ли лекарь у него татуировку.

– Ну давай съездим, – сквозь зевок сказал Гунтер.

Уже на зыбкой границе сна германцу пришла тревожная мысль, что уж больно гладко проходит их путешествие и стоит держать ухо востро, иначе беда сможет нагрянуть там, где ее никто не ждет.

* * *

За завтраком сэр Уилфрид безрезультатно пытался уговорить Мишеля остаться хотя бы на недельку – Фармер-младший был непреклонен, сказав только, что находится на службе у короля Ричарда и обязан срочно выполнить данное ему поручение. После этих слов хозяин Ле-Небура оставил уговоры, взяв с сэра Мишеля обещание, что тот обязательно погостит у него в будущем, когда справится со своими важными делами.

Распрощавшись с сэром Уилфридом, сэр Мишель и Гунтер, не теряя ни минуты, отправились к лекарю, жившему в маленькой деревеньке, прижавшейся к самым стенам замка.

Рыцарь без труда сумел разговорить сухопарого старичка, дав ему несколько золотых монет, и тот поведал, что действительно, две ночи назад к нему бесцеремонно ввалился высокий черноволосый рыцарь с неприятным лицом и куда более отвратительными манерами и велел немедленно оказать ему помощь, иначе он, дословно, «разнесет в щепки весь этот вонючий курятник». Лекарю ничего не оставалось делать, как впустить буйного господина. Его спутники остались за дверями, кто они, старик не успел разглядеть, да и не стремился особенно. Видимо, они расположились вокруг дома, потому что то и дело слышался хохот, а потом какое-то странное заунывное пение. Больше всего его удивила странная рана под ключицей рыцаря – две маленькие круглые дырочки с обеих сторон плеча, как будто его проткнули узким раскаленным прутиком – по краям отверстий кожа была сильно обожжена. Разумеется, лекарь не стал интересоваться, какое оружие смогло нанести такую рану, а просто молча наложил тряпочку, пропитанную целебной мазью, туго перевязал, потом по требованию рыцаря сготовил ужин, уступил ему свою постель и провел мучительную ночь на расстеленной возле очага шкуре, слушая ужасающие ругательства, которые бормотал в сонном бреду рыцарь.

Когда старик рассказывал про рану, сэр Мишель покосился на Гунтера, и тот согласно кивнул головой – описание в точности совпадало с виденными им сотни раз пулевыми ранениями.

Сэр Мишель попытался выспросить, не говорил ли рыцарь каких-либо имен или названий, но старик раздраженно отмахнулся и перекрестился:

– Упаси меня Бог повторять то, что слетало с его языка! Не помню я никаких имен, не было у меня желания вслушиваться в его нечестивую брань… Многих я лечил, и многие ругались, терпя боль, но этот…

Тогда сэр Мишель быстро перевел разговор на другую тему:

– Последний вопрос, милейший. Тебе ведь пришлось снять с рыцаря одежду, когда ты обрабатывал его рану.

– Да он сам изволил содрать с себя кольчугу и рубашку, уселся на мою постель и велел: «Лечи!» – Лекаря понемногу начинал утомлять этот непонятный допрос, но выказать неудовольствие он не посмел.

– Так вот, не заметил ли ты какой-нибудь метки на его плече? – осторожно спросил сэр Мишель.

– Метки? – недоуменно переспросил старик. – Не было никакой метки… Может быть, рана эта странная…

– Нет, нет, – нетерпеливо перебил его сэр Мишель. – Татуировка, вот что я имею в виду. Она должна быть небольшой, на правом предплечье.

Лекарь задумался, потом медленно покачал головой:

– Нет, ничего подобного я не заметил, да и не всматривался. К сожалению, господа, точно я сказать не могу. – Лекарь развел руками.

– Что ж, спасибо и на этом, – сказал Гунтер, пресекая дальнейшие расспросы, которые сэр Мишель хотел было учинить старцу. Он уже понял, что здесь ничего путного узнать нельзя.

По дороге к Руану, когда замок Ле-Небур остался далеко позади, сэр Мишель нарушил задумчивое молчание, тянувшееся с того момента, как они покинули деревню и выехали на тракт:

– Выходит, что Понтий не тот, за кого мы его приняли, раз татуировки у него нет.

– Это еще неизвестно, есть ли она у него или нет, лекарь ведь ничего не заметил. К тому же остаются еще его слуги-сарацины, у них-то никто наличие татуировки не проверял, – ответил Гунтер. – А потом Понтий может быть послан вместе с асассинами тем самым христианским владыкой, что задумал убийство, для отвода глаз.

– Или как их проводник, – добавил сэр Мишель. – Хотя стал бы нанятый для такого дела человек привлекать к себе столько внимания. Возможно, он и сам не знает, с кем связался.

– Или знает, потому и злится, что выхода у него нет, мало ли чем эти нечестивцы могли его запугать, – подхватил Гунтер.

– Никто не может запугать христианского рыцаря! – провозгласил сэр Мишель, гордо выпрямившись в седле. – Никто, даже Саладин или сам сатана… Или ставленник Мессира, черт его дери!

– Не задерет. Мессир же сам его и поставил, – усмехнулся Гунтер. – Кстати, тебе не кажется, что у нас все слишком уж благополучно?

– А иначе и быть не может, – пожал плечами сэр Мишель. – Мы же богоугодное дело вершим. Мы же… – Норманн запнулся, подбирая слова. – Ведь мы настоящие паладины, вот!

– Чего? – поморщился Гунтер. – Какие еще паладины?

– Разве не знаешь? – Мишель сделал паузу, поразмыслив, и сказал. – Разве у вас, через семьсот лет, стало неизвестно само слово «паладин»? Понимаешь ли, это такой благородный рыцарь, принявший обет верности. Деве Марии, Прекрасной Даме, церкви или королю… Неужели никогда не слышал?

– Слышал, – ответил германец. – У нас тоже дают обеты верности и даже часто соблюдают их. Знаешь слово «присяга»? Так вот, в нашей арм… войске положено было присягать на верность стране и ее… повелителю.

– Видишь, видишь, – обрадовался сэр Мишель. – У вас это – положено, а мы делаем от души. Правильно?

– Это все слова, дорогой мой рыцарь, – нерешительно покачал головой Гунтер, не понимая, зачем Мишель завел этот разговор. – Я привык к тому, что слово во все времена держится не слишком хорошо…

– Вот неправда! – крякнул сэр Мишель. – У нас не так! Слово – очень опасное оружие, и его всегда можно обратить против себя или другого человека. Между прочим, норманны, жившие раньше, почитали оскорбление словом почище оскорбления действием, пощечины, например. Скальды иногда складывали обидные ниды – такие короткие стишки, всего на восемь строчек. Хулительный нид был самым жутким оскорблением, и оно смывалось только кровью… Традиция, кстати, посейчас сохранилась.

– Это как? – не понял германец. – У вас еще принято сочинять подобное?

– Не совсем, конечно, – согласился сэр Мишель и прокашлялся. – Ты, наверное, никогда не слышал о Бертране де Борне? Это самый знаменитый менестрель Аквитании. Его песни даже король Ричард поет. Есть одна история, не знаю, правдивая или нет… Я ее около года назад слышал от самого Бертрана, когда воевал у принца и короля Французского. Спеть?

– Давай, – кивнул Гунтер. Ехать было скучно, а послушать настоящую песню барда раннего Средневековья даже интересно.

Сэр Мишель некоторое время хмурился, вспоминая слова, и затем начал чуть хрипловатым баритоном:

Много есть на свете баллад старинных —Пели мне их в детстве под треск камина,Черных королей побеждала лютня,Белым королем становился скальд.Замок мой стоит на семи холмах,Бродит влага винная в погребах,Плющ ковром зеленым обвил фасад,А беда случилась пять лет назад…Был осенний вечер, мела пороша,В двери постучал менестрель продрогший,Он сказал, что бродит давно по свету,И просил за песни ночлег и кров.Сталь его зрачков высекала искры,Лютню он сжимал, словно ствол баллисты,Я его впустил, обещав за висуДать ему и кров, и ночлег, и стол.В пиршественный зал собирались гости,Пили добрый эль и играли в кости,Жемчуг рассыпали улыбки женщин,Винная роса через край лилась.Сыто я спросил у певца, смеясь:«А теперь сплети гостям висы вязь!»Волосы отбросил певец назад,Боже, как горел его дикий взгляд!Боже, как он лютню схватил свою!Боже, как проклятие затянул!На мою главу призывая ад,И на дом и плющ, что обвил фасад…Вывел я из зала тогда мальчишку,И спросил: «Наверно, ты выпил лишку?»Крикнул он в ответ: «Ты меня боишься!Испугал тебя моей лютни звон!»Я ему сказал: «Придержи коня!»Он сказал: «Ты мне пока не патрон!»Я ему сказал: «Убирайся вон!»Он ответил: «Нет, ты убьешь меня…»Я его спросил: «Что тебе я сделал?»Он ответил мне, став белее мела:«Хватит и того, что ты власть имеешь,А любой владыка – тиран и вор!Жизнь твоя проходит во тьме разврата,И пока не взял тебя демон ада,Пение мое – вот твоя расплата!А теперь верши свой приговор…»Я ему сказал: «Не спеши судить»,Он сказал: «Ты трусишь! Какой позор!»Я ему сказал: «Так тому и быть!»И упал он замертво на ковер…Много есть на свете баллад старинных —Про зеленый плющ, про хмельные вина,И про менестрелей, чей век недлинныйОбрывался, как недопетый слог…Маленький фанатик, зачем же в рукиЛютню ты берешь, а не стрелы с луком?По живой мишени палишь от скукиНа пересеченье больших дорог…

– Видишь, – грустно сказал сэр Мишель, завершив балладу, – Бертран совершенно прав – слова многое значат. Вспомни, как нечистый тебя охмурил в лесу?

– О, мне можно переломать кости, но слова меня не ранят, – хмыкнул Гунтер. – А тот молодой трубадур сам нарвался. Его, кажется, по-человечески предупреждали!

Неизвестно, какие выводы из сочиненной Бертраном де Борном истории делали жители двенадцатого века, но вот германец, человек в этом времени чужой, был убежден – история не грустная, а поучительная. Только подумайте – человек пришел, напросился в гости, пообещав спеть для друзей хозяина, его честно накормили и попросили блеснуть своим искусством, а он начал откровенно хамить хозяину замка! В балладе прямо говорится – менестреля три раза предупредили по-хорошему… Похоже, нищий и бездомный певец просто завидовал дворянину, к которому пришел!

Сэр Мишель думал прямо противоположное. Рыцарю было очень жалко скальда, зарубленного владельцем замка. Разумеется, беспочвенно оскорблять и проклинать хозяина дома очень нехорошо, но если трубадур сказал, что таковой «подлец и вор», значит, так и было! Не станут в балладе лгать. Выходит, бард пострадал за правду, хотя надо было вызывать хозяина на поединок, а не петь всякие гадости…

– Мишель, – окликнул рыцаря Гунтер. – Между прочим, я много раз просил тебя рассказать о том, что у вас здесь происходит.

– Где – «у нас»? – озадачился Фармер. – Ты сам все прекрасно видел. Неужели в твоем будущем совсем не знают, как мы сейчас живем?

– Знают, – сказал германец. – Вернее, помнят. Но извини, я не слишком усердно занимался историей Франции. Знаю, что у вас сейчас король Ричард, что у него есть брат Джон… А короля-отца звали Генрихом.

– Я сам про это тебе рассказывал. – Сэр Мишель заставил лошадь идти медленнее и поравнялся с Гунтером. – Про что ты хочешь услышать?

– Ну-у… – Гунтер сморщил лоб. – Понимаешь ли, мы теперь будем часто встречаться с разными людьми и я не хотел бы попасть впросак, отвечая на самые простые вопросы. Сможешь рассказать о том, что у вас в королевстве происходило за последние лет двадцать?

– Пожалуйста, – усмехнулся сэр Мишель. – Вообще-то самые интересные события начались, когда мой батюшка пошел в Палестину вместе с крестовым войском короля Людовика Французского… Слыхал про такого?

– Нет, – признался Гунтер. – Ты рассказывай, рассказывай.

* * *

Вот о чем поведал Гунтеру сэр Мишель.

Пускай в баронстве Фармер и окружающих его землях, что лежали на склонах Нормандской возвышенности, и было относительно спокойно, но вокруг, в Аквитании, и прочих провинциях континента, подчиненных английскому королю, много лет шла гражданская война, закончившаяся лишь несколько месяцев назад.

Земли английской короны были исключительно обширны – территория, подчиненная скипетру Плантагенетов, простиралась на юг до Арагона и Наварры, на востоке же граничила с Германским Рейхом по реке Рона. Франция, зажатая между огромной Германией и соперничающей с нею Англией, между прочим, занимала пространства, в три раза меньшие.

Причины гражданской войны были весьма запутаны и восходили, пожалуй, к событиям более чем тридцатилетней давности, связанным с любовными похождениями короля Генриха Второго, сына императрицы Матильды и графа Анжуйского. Началось все в 1137 году, когда юная герцогиня Элеонора Пуату – богатейшая невеста Европы, (земли ее отца занимали большую часть Западной Франции от Бретани до Пиренеев, а сам герцог Аквитанский своим влиянием почти не уступал королю Людовику Капетингу, носившему прозвище Толстый), так вот, когда сия Элеонора решила выйти замуж.

Французский монарх не зря получил столь нелестное для короля прозвание, ибо был настолько дороден, что редко поднимался с ложа. Но это ничуть не влияло на государственные способности короля, и, будучи умным политиком, Людовик расстарался, чтобы аквитанская красавица Элеонора была обвенчана с его сыном, наследником французского престола. Унаследовав Францию и права на аквитанские земли, принц, тоже кстати Людовик, принял корону, но вместо обустройства собственного королевства, отправился во Второй крестовый поход.

Неугомонная Элеонора, узнав о намерении мужа направиться в Святую Землю, безмерно обрадовалась и заявила, что пойдет вместе с войском и будет сражаться за Веру Христову с мечом в руке, наравне с мужчинами. Следует заметить, что молодая королева недавно перенесла вторые роды.

Элеонора и те дамы, которых она смогла подвигнуть на это безумное предприятие, собрали целый женский отряд и относились к своей затее с совершенной серьезностью – ежедневно красавицы, среди которых были герцогиня Бульонская и графиня Тулузская, выезжали на луг тренироваться во владении оружием. И, надо сказать, добивались солидных успехов на столь необычном для женщин поприще.

Отряд амазонок после множества приключений добрался таки вместе с основным войском до христианских королевств Святой Земли, и король, которого тяготил громадный обоз, набитый нарядами, парикмахерами, камеристками и прочими трубадурами, заставил Элеонору остаться вместе со своими воинственными красавицами в Антиохии, где правил ее дядя граф Роберт.

Скучающая королева, лишенная возможности лихо рубить сарацин в капусту, пустилась в амурные авантюры, благо супруг воевал где-то далеко на юге. Для начала Элеонора увлеклась собственным дядей, потом едва не вышла замуж за мусульманина – конийского султана, но вовремя одумалась, и свадьба была расстроена. Ну какой, скажите, надо быть дурой, чтобы согласиться оставить французский трон и стать одной из четырех жен сарацина?

Король Людовик, прослышав о любовных приключениях подруги жизни, отправил ее обратно во Францию, затем сам вернулся в Париж и стал угрожать Элеоноре разводом. Однако супруги пришли к обоюдному согласию: если Элеонора вдруг забеременеет и разродится мальчиком, то останется королевой, но в случае рождения девочки или смерти младенца брак будет тихо расторгнут. Стоит ли говорить, что родилась дочь…

Тогда же в Париж явился принц Генрих Плантагенет, надеявшийся на помощь Людовика в своей борьбе против короля Стефана за английский трон.

Генрих, прекрасный рыцарь, исключительно образованный и любезный человек, очаровал любвеобильную Элеонору, несмотря на то, что она была старше его на девять лет. Бурный роман длился несколько месяцев, сопровождался романтическими тайными встречами на охоте и клятвенными заверениями в вечной любви. И кроме всего этого, Элеоноре открывалась великолепная перспектива покинуть постылого мрачного Людовика, обрести новый трон и короноваться в Кентерберийском аббатстве королевой Англии, получая власть над вторым после Германского Рейха по величине и богатству королевством католической Европы. Генрих же приобретал всю Аквитанию, оставшуюся ей в наследство, тем самым расширяя владения английского скипетра почти до размеров Священной Римской Империи Германской Нации. В марте 1152 года Папа Римский дал развод Людовику Французскому и Элеоноре Аквитанской, и последняя немедленно вышла замуж за Генриха Плантагенета.