Чингис-хан, божий пёс

– Отрубите ему голову, – приказал Джамуха. – Говорят, предатель умирает ещё при жизни – ну что ж, сейчас мы посмотрим, как Чахаан-Ува умрёт второй раз… И привяжите его голову к хвосту моего коня, там ей самое место.

…Когда всё было кончено, он велел своим нукерам собираться в обратный путь:

– За брата я отомстил. Если же анде этого мало, пусть сам придёт ко мне искать свою смерть. Но теперь-то он, конечно, побоится. Ничего, я никуда не тороплюсь, всё равно мы с ним ещё встретимся. Сколько лиса ни убегает, конец её – на шапке охотника.

Джаджираты ушли к родным нутугам. А урууды и мангуды, потрясённые жестокостью Джамухи, ночью отстали от его войска – и явились к Чингис-хану.

***

…Наблюдая, как усталые нукеры – осторожно, чтобы не развалилась сваренная человеческая плоть – сносят трупы своих товарищей к общей могиле, Хасар попинал носком гутула примятый куст багульника и, вздохнув, проговорил с мрачной уверенностью на лице:

– Теперь не станет нам покоя, где бы мы ни кочевали, в какие бы норы ни прятались. Доколе жив Джамуха, мы всегда будем находиться под угрозой.

– Ты прав, – согласился Чингис-хан. – Ядовитая трава никогда не вянет. Отныне Джамуха наш смертельный враг: или мы его, или он нас.

Его поразила и обескуражила сцена расправы, свидетелем которой он только что стал. Тем не менее произошедшее не заставило его пасть духом. Всё, что он успел пережить и почувствовать за прошедшие годы, давно убило бы слабого человека; однако Чингис-хан, выстояв под натиском невзгод, только закалил характер, и теперь его волю не могли сломить ни сегодняшнее поражение в бою, ни внезапная жестокость обозлённого анды.

– Дадим покой нашим мертвецам, – распорядился он, когда последний покойник лёг поверх груды своих бездыханных собратьев.

И нукеры в скорбном молчании принялись засыпать землёй обширную братскую могилу.

Нет, Чингис-хан не пал духом. Напротив, теперь он более, чем прежде, был готов к схватке не на жизнь, а на смерть – не только с Джамухой и враждебным джаджиратским улусом, но и с целым миром, в котором место под солнцем никому не достаётся без боя.

– Надо улучить момент, когда Джамуха не будет ждать нашего нападения, – предложил Хасар. – Если застигнем его врасплох, дело может сладиться куда лучше, чем сегодня. А стоит нам спасовать, так он нас самих сживёт со свету и наш улус не замедлит присоединить к своему.

– Нет, пока наших сил недостаточно, чтобы справиться с андой, – возразил Чингис-хан. – Джаджиратов слишком много, и они хорошие воины. С такой силой хочешь не хочешь придётся считаться.

– А если ты позовёшь на подмогу Тогорила? Он ведь обещал всегда помогать тебе как названному сыну.

– Ван-хан не захочет, чтобы я воевал с Джамухой. Попытается примирить нас. Будет уговаривать, станет напоминать о побратимстве. А я мира с этим вероломным мангусом больше не желаю. Сделав зло, пусть не ждёт добра.

– Да уж он-то, верно, и не ждёт. И тоже мира с нами не пожелает. Будет скалиться издалека и выбирать сторону, с которой ловчее укусить.

– Вот видишь, Хасар, нам обоим это ясно. Значит, нет смысла обращаться к Тогорилу. Ничего, у всякого дела свой черёд. Повременим, пока в наших сердцах уляжется гнев, потому что в гневе и прямое становится кривым. А с Джамухой встретимся не раньше, чем настанет подходящая пора для мести. Если он до того сам не иссохнет от снедающей его ненависти, обязательно встретимся. Как ты сказал, улучим момент, когда он не будет нас ждать. И когда у джаджиратов расстроится союз с теми, кто его пока ещё поддерживает. Наши недруги станут намного слабее, если окажутся разобщены, а мы посмотрим, с кого из них спрашивать сначала, а с кого – после.

Чингис-хан сказал это и в сердцах сплюнул на истоптанную траву. Кто после нескольких шагов начнёт жалеть, что пошёл в гору, тот не поднимется и на маленький холм; в деле мести нельзя останавливаться на полпути, он понимал это. И уж если вражда выросла из родства или побратимства, то нет на свете мести более лютой.

Впрочем, вскоре ему пришлось обратиться к Тогорилу по совсем другому, не менее важному поводу. Он узнал, что алтан-хан48, правитель империи Цзинь49, направил большое войско против татар – и те, спасаясь, отступают всем улусом вверх по реке Улдже вместе со своим скотом и домашним скарбом.

– Сам Великий Тэнгри посылает нам случай отомстить татарам за смерть отца, – сказал Чингис-хан братьям. – Встретим их, как зверей на облавной охоте. Всё складывается благоприятно для нашего нападения, нельзя упускать такую возможность. А чтобы вернее разбить татар, позовём Тогорила. Надеюсь, он ещё не забыл, кто отравил его анду Есугея.

…Выслушав гонца, кераитский хан не колебался ни минуты:

– Передай сыну моему Чингис-хану, что я выступаю немедленно.

Так сказал он и тотчас вышел из юрты, чтобы распорядиться о сборах в поход.

***

Чингис-хан и Тогорил повели своих нукеров навстречу татарам вниз по долине реки Улджи. Устроив засаду, они разбили передовой отряд неприятеля, а затем, не давая татарам опомниться, взяли с налёта наскоро сооружённые ими укрепления в урочищах Хусуту-шитуен и Нарату-шитуен. Захваченных татарских нойонов казнили на месте. Многих пленённых нукеров тоже предали смерти, а тех, кого эта участь миновала, вместе с женщинами, детьми и домашними пожитками поделили между собой.

Тронулись в обратный путь, сопровождаемые отобранными у врагов лошадиными табунами, стадами коз и отарами овец. Все остались довольны изрядной добычей: перемётные сумы, болтавшиеся на боках у приземистых монгольских коней, были битком набиты награбленным добром.

– Если у одних людей накопилось много скарба и разных ценностей, но недостаточно сил, чтобы всё это удержать, а у других, наоборот, в избытке сил, однако никакими другими излишками они не обладают, то не стоит сомневаться, что рано или поздно первые всё потеряют, а вторые – обретут, – говорил Чингис-хану Тогорил, успевший изрядно набраться архи, пока нойоны производили делёж татарского имущества и скота. Он мерно покачивался в седле, периодически смахивая со лба капли пота; затем, спохватившись, снял с головы боевой шлем с султаном из посечённых конских волос и, приторочив его к луке седла, продолжил:

– Удача подобна женщине, она любит сильных и отвергает слабых. Хоть и говорят, что богатство начинается с мелочи, но нам-то известен и более короткий путь к достатку. Большие птицы не кормятся зёрнышками, хе-хе-хе.

Приблизительно так же думали и воины Чингис-хана, возвращаясь к родным кочевьям.

– На этот раз Вечное Синее Небо милостиво к нашему хану, – говорили одни. – А вместе с ним благосклонность небесного отца распространилась и на всех нас.

– До хана Чингиса мы жили скудно, – вторили другие. – Если ходишь в дырявых гутулах, какой прок в том, что свет обширен и богат разными благами? Но теперь-то и нам от этих благ перепало. Хорошо, что наш хан добычлив и не жаден: себе взял совсем немного олджи50, почти всё нам оставил.

– Он из тех, кто медлит обещать, но спешит выполнить, – соглашались третьи. – У большого дерева большая тень – хорошо, если так будет всегда.

В одном из разгромленных татарских укреплений Чингис-хан снова подобрал ребёнка, оставленного родителями. Это был мальчик, одетый в подбитую соболем телогрейку штофной парчи, с золотыми кистями на шнурах. Когда Чингис вернулся домой и отдал его матери, Оэлун радостно всплеснула ладошами:

– Какой милый ребёнок! Сразу видно, что он, как и наш Кучу, сын благородных родителей.

Оэлун-эке приняла в свою семью и этого малыша, дав ему имя Шикикан-Хутуху. Ему предстояло вырасти и, выучившись письму, стать первым грамотеем среди приближённых Чингис-хана. Ибо до него монголы письменности не знали.

К слову, Шикикан-Хутуху был не последним приёмышем Оэлун: вскоре ей привезли ещё одного сироту, чжуркинца Бороула. Она и его с радостью взяла к себе в юрту.

Окружив заботой и лаской всех – теперь уже четверых – своих приёмных сыновей, стареющая Оэлун-эке воспитывала мальчуганов как родных. И все они, когда выросли, стали преданными нойонами Тэмуджина.

Глава пятая.

На крыльях мести

Победило ль зло в борьбе с добром,

Или впрямь порождены мы злом?

Абу-ль-Аля Аль-Маарри

Жить в мире не могли они совместно,

Под небесами им казалось тесно.

Саади Ширази

Разгромив татар, Чингис-хан торжествовал: он поквитался с проклятым племенем за убийство отца. Хотя доводилось ему слышать от стариков, что жажду мести, эту зудящую язву, невозможно утолить в полной мере, ибо сколь ни жестока окажется расправа над врагами, а время вспять не повернёшь и мёртвого не воскресишь. Однако сведя счёты за Есугея-багатура, молодой хан ощутил ни с чем не сравнимое пьянящее, будоражаще-злое удовлетворение: он к этому стремился – и добился своего, никто не сумел ему помешать! Пусть пока не все татарские роды удалось извести: слишком обширны земли, на которых раскинулись их улусы; ничего, придёт срок, и он доберётся до каждого, уничтожит вражью поросль до последнего зелёного побега.

Доволен был и Тогорил, поскольку кераитским воинам в этом походе досталась очень богатая олджа.

Да и Вангин-чинсян, предводитель цзиньского войска, чрезвычайно обрадовался тому, что случай помог ему разбить врагов империи чужими руками. Встретившись с неожиданно объявившимися союзниками, он принял участие в праздничном пиршестве, устроенном по случаю одержанной победы. А на следующий день, с важным видом раскачиваясь на коротких кривых ногах и склонив голову набок, зачитал грамоту, согласно которой Чингис-хану был пожалован титул джаутхури, а Тогорилу – титул вана. Легко расточать дары от имени императора; особенно когда они ничего не стоят.

После этого Вангин-чинсян увёл цзиньское войско восвояси.

Чингис-хан, уяснив, что «джаутхури» означает примерно то же, что нойон, поставленный во главе сотни воинов, отнёсся к дарованному ему титулу с пренебрежением. Зато ставший к старости тщеславным Тогорил с этого дня велел кераитам величать себя исключительно ван-ханом. Титул вана означал княжеское достоинство и давался властителям, дружественным цзиньскому императору.

– Будто двум верным собакам, бросили нам по косточке, – язвительно заметил Чингис по этому поводу сразу после отбытия Вангин-чинсяна. – Невелики милости, а главное, они ничего не стоят алтан-хану. Похоже, он не видит дальше собственного носа.

– Что ж, говорят ведь: кто не желает давать костей собакам, тот когда-нибудь отдаст своих овец волкам, – заметил Тогорил. – Алтан-хан считает нас ручными, и пусть его.

– Думает, наверное, что для нас его титулы – большой почёт.

– Для его подданных оно, может, так и есть. Да и для нас это всё же лучше, чем ничего.

– Ничего в руки не возьмёшь и на зуб не попробуешь. Собачьи почести волку без надобности.

Глаза новоиспечённого ван-хана сузились в благодушной усмешке:

– Не в почестях дело.

– А в чём тогда?

– В том, что мир переменчив, и со временем враг в нём может превратиться в друга, а друг – во врага. Пока в степи усобицы, нам с тобой отныне хотя бы с юга не придётся ждать удара.

– Это верно, – согласился Чингис-хан. – Пусть алтан-хан из тех, кто норовит и айрага напиться, и усов не замочить, но мы тоже не простаки.

– Вот именно. Как бы там ни было, мы добились чего хотели, задав татарам хорошую трёпку. Да и поживились неплохо. Что нам алтан-хан? Ждать от него настоящей благодарности – всё равно что копать яму в воде. Зато в степи мы хозяева. Цзиньское войско ушло за Великую стену, а мы остались, и теперь никто здесь не оспорит нашу силу. Есугей-багатур тобой бы гордился, узнав о твоих славных делах. Кто присваивает заслуги предков, не умея подкрепить их собственными достоинствами, тот рискует утратить всё, что имеет, включая и свою жизнь. Но ты не таков – тебя, по всему, ждёт ещё немало побед.

– Ну, один-то я вряд ли сумел бы одолеть татар.

– Верно говоришь, в одиночку тебе было бы труднее. Но когда мы вместе, нам всегда сопутствует удача.

После этих слов Тогорил приложился к походной баклаге-бортохо: задрал голову и сделал несколько основательных глотков, пролив немного архи себе на грудь и подбородок. Затем, тряхнув головой, смачно крякнул и утёрся рукавом. После чего передал кожаную баклагу Чингис-хану.

***

После победы над татарами молва о славе и могуществе Чингис-хана ещё более выросла, распространяясь повсюду, словно степной пожар. Из разных племён стекались к нему отважные лихие багатуры, жаждавшие ратных подвигов и грабежа. Его улус неуклонно разрастался. Но всё чаще вспоминал Чингис слова Хасара, сказанные после битвы в ущелье Дзеренов, – о том, что не будет ему покоя, пока жив Джамуха. Сердце и рассудок подсказывали, что брат прав. Ибо так уж водится в мире, что не бывает более злых и непримиримых врагов, нежели рассорившиеся друзья и родичи.

И в самом деле, завистливый анда не желал смириться с возвышением того, с кем он прежде делил опасности и невзгоды, ходил в совместные набеги и коротал время привалов у одного костра. Возненавидев былого побратима лютой ненавистью и желая его гибели, Джамуха плёл интриги и собирал вокруг себя недовольных нойонов. Наконец в год Курицы (1201) ему удалось собрать враждебных Чингис-хану вождей на курултай. В урочище Алхуй-булах, расположенное у слияния рек Эргуне и Кан-мурен, съехались ханы и знатные нойоны от хонкиратов, икиресов, куруласов, дорбенов, сальджиутов, хадагинцев, ойратов. Были и представители многих влиятельных татарских родов. От тайджиутов явился Таргутай Кирилтух, от меркитов – Хуту, сын Тохтоа-беки, а от найманов – сам хан Буирух. На курултае уговорились выступить в поход против Чингис-хана и ван-хана Тогорила, вверив Джамухе командование объединёнными силами племён. А для того чтобы возвысить Джамуху над Чингис-ханом и Тогорилом, его провозгласили гурханом51.

Получив известие о войне, Чингис понял, что наступил решающий момент, и судьба всех его устремлений не терпит отсрочки. Следовало действовать быстро и решительно.

Он послал гонца к ван-хану. Соединив свои войска, Тогорил и Чингис-хан двинулись вниз по течению Керулена навстречу противнику.

***

Месть стареет, но не забывается.

В урочище Койтен – между озёрами Буир-нур и Кулун-нур – враги встретились. Завязалась битва, затянувшаяся надолго. Чингис-хан всё время был в гуще сражения. Крепко сжимая конский повод одной рукой, другой он размахивал с неукротимой энергией, разя мечом налево и направо, и толчки крови в его ушах сливались с лязгом металла, лошадиным храпом, воинственными криками всадников и стонами поверженных наземь, раненых и умирающих.

Казалось, битва продолжалась целую вечность. С наступлением сумерек противники разошлись, огородившись телегами, а с первыми лучами солнца вновь сшиблись в смертельном противоборстве. Хмель отваги и ярости туманил головы воинам, но от этого их руки не лишились твёрдости, удары мечей были точны и беспощадны. Теснили друг друга то одни, то другие, сражение достигло наивысшего накала, однако перелома в нём всё не наступало. Вдобавок внезапно разразилось ненастье: задул ураганный ветер, в небе загромыхали гулкие раскаты грома, и хлынул холодный проливной дождь.

– Видно, мы прогневили небеса! – подняв лицо навстречу низвергавшимся струям злой воды, воскликнул найманский хан Буирух. – Я уже потерял здесь половину своих нукеров. Если завтра враг явится в мой улус – с кем буду защищать его? Откуда возьму силы?

И с приходом ночи он увёл найманов с поля боя – бежал по южному Алтаю к родным нутугам.

Узнав о предательстве хана Буируха, ушли под покровом темноты меркиты и ойраты.

Однако на следующий день сражение продолжилось – и вновь не затихало до глубоких сумерек. С устремлённым на противника безжалостным волчьим взглядом, Чингис-хан не думал о смерти, но сам был смертью; он одержимо размахивал коротким мечом в гуще сражавшихся, метался туда и сюда среди клокочущего человеческого варева; а в мгновения высочайшего напряжения над смертоносным грохотом боя возносился его крик:

– С нами Великий Тэнгри! Убьём их всех! Пусть захлебнутся своей поганой кровью! В степи хватит места для могил!

И нукеры чувствовали в голосе своего хана такую несокрушимую энергию, такую силу ярости, что казалось: ещё немного – и само небо обрушится на головы его врагов.

Шлем с Чингиса сбили, длинные рыжие косички намокли и при каждом резком движении хлестали его по лицу; а под рассечённым во многих местах защитным панцирем хлюпала смешанная с дождевой водой вражеская кровь… Меткой стрелой, пущенной из неприятельского лука, перешибло шейный позвонок его саврасому коню – и он кубарем покатился наземь, больно ударившись коленом и плечом. Верные нукеры тотчас обступили хана и, отбиваясь от наседавших врагов, вывели его из боя.

– Коня! – крикнул Чингис-хан, нетерпеливо вглядываясь сквозь дождевую пелену в бурлящий водоворот человеческих тел. – Скорее, подайте мне нового коня!

К нему подвели свежего скакуна. И он, вскочив в седло, снова без промедления ринулся в многоголосое человеческое и конское месиво, в грохочущий ад смертельной схватки. Мышцы рук и ног, спины и поясницы, казалось, были готовы развалиться на куски от усталости; лёгкие надсадными рывками втягивали в себя воздух, чтобы тотчас вытолкнуть его обратно. Чингис-хан на пределе сил продолжал размахивать мечом, отбивая и нанося удары, разя острым клинком налево и направо. А длинные ветвистые молнии то и дело рассекали на части небесные выси, и лавины воды низвергались из покрывала туч на лица и одежду сражавшихся, стекали по их телам на сёдла, на конские крупы, на чавкавшую под копытами землю.

…Под вечер, пребывая от изнеможения в полуобморочном состоянии, Чингис-хан вдруг ощутил удар в шею. И, ничего не успев сообразить, вывалился из седла – навстречу звону и ослепительной темноте.

***

Когда сознание вернулось к нему, над его головой ярко сияли звёзды. О недавнем ливне напоминала сырая прохлада, разлитая вокруг. А ещё в воздухе висел тяжёлый запах крови.

В ушах шумело так, будто духи всех четырёх ветров одновременно пели ему свои студёные песни, стараясь перекричать друг друга.

Рядом возвышалось знамя, воткнутое древком в разбухшую землю: на тяжело обвисшем белом полотнище был вышит расправивший крылья кречет, считавшийся духом-хранителем рода Борджигинов.

Чингис лежал на грязном мокром войлоке, а к его шее, точно большая прожорливая пиявка, присосался верный нойон Джелме. Увидев, что к хану вернулось сознание, тот оторвался от его шеи и, сплюнув наземь бурую слюну, сказал:

– Тебя ранило стрелой. Я всю ночь высасывал кровь, чтоб она не пошла внутрь.

– Ты спас мне жизнь, – сказал Чингис-хан, с трудом разлепив пересохшие губы.

– Войско без хана всё равно что тигр без головы, – глухо проговорил нойон, утирая ладонью окровавленный рот; по его щекам тоже была размазана ханская кровь, которая уже запеклась и потемнела.

– Это ты верно сказал, Джелме. Что ж, видно, умереть мне в этот раз не доведётся… Чем закончился бой? Где наши враги? Опять огородились телегами?

– Нет, их отвага иссякла, и они уже не помышляют о продолжении битвы. Джамуха с джаджиратами бежал, Ван-хан преследует его.

– Значит, они нас не одолели.

Чингис-хан сел, потёр лицо ладонями. На мгновение мир у него перед глазами поплыл, пританцовывая, и стал раскручиваться в медленном хороводе. «Видно, духи земли зовут меня, не хотят отпускать, – подумал он и болезненно помотал головой. – Нет, я им не поддамся, нельзя, нельзя!»

Холод заползал под сырую одежду и разливался по телу, сковывая члены. Каждый толчок пульса гулко отдавался в мозгу, словно туда каким-то колдовским способом умудрился пробраться подосланный врагами шаман – и, стараясь извести, с неумолимой настойчивостью ударял в бубен. Очень хотелось снова лечь на мокрую землю и не двигаться, уплыть обратно в темноту, из которой он только что вернулся. Однако Чингис-хан пересилил слабость, не позволив себе провалиться в беспамятство. Вскоре мир перед его глазами перестал кружиться, и всё вернулось на свои места: Джелме, участливо склонившийся над своим ханом, нукеры, тесно обступившие их обоих, знамя с расправившим крылья кречетом…

– Негоже разлёживаться, когда до полной победы осталось лишь копьё протянуть, – сказал Чингис и, опершись о плечо Джелме, медленно поднялся на ноги. – Приведите моего коня. Надо загнать раненого зверя и добить его, пока тот не опомнился от страха.

Однако преследовать Джамуху он не стал. Решил свести счёты с Таргутаем Кирилтухом и направил своё войско вслед за тайджиутами, убегавшими к Онону. Вскоре, переправившись через реку, нукеры Чингис-хана настигли беглецов. Под кровавыми лучами выкатившегося на небо рассветного солнца они гнали по голой равнине своих соплеменников. Безжалостно расстреливали и рубили всех, кто пытался оказать сопротивление. И, щёлкая бичами, сгоняли в кучки тех, кто сдавался на милость победителей.

Таргутая среди пленных не оказалось. Разосланные в разные стороны отряды старательно разыскивали его повсюду, но он как сквозь землю провалился.

К Чингис-хану подскакал Бельгутей и, натянув поводья, остановил взмыленного скакуна.

– Если б этот жирный боров был жив – обязательно нашли бы его, – сказал он, учащённо дыша и облизывая пересохшие губы. – Наверняка лежит где-нибудь, изрубленный так, что не узнать.

– По одежде узнали бы! – воскликнул Хачиун.

– Э, брат, разве ты не знаешь, что знатные нойоны обычно при бегстве норовят напялить на себя какие-нибудь обноски, чтобы их приняли за никому не нужных харачу! – возразил Бельгутей.

Чингис-хан был огорчён.

– Жаль, что не удалось его изловить, – сказал, не отрывая тяжёлого взгляда от дымчато смыкавшегося с небесами далёкого степного окоёма. – Хотелось надеть берёзовую кангу ему на шею – да, похоже, не судьба. Ну, как бы то ни было, а я исполнил что обещал: отобрал у него отцовский улус.

– Отобрал, да! – радостно повторил вслед за ним Хачиун и погрозил кулаком степным далям.

– Пускай же теперь бежит туда, где ждёт его могила, – продолжил Чингис-хан. – Всё равно родившийся ослом не умрёт тигром. Никто здесь не вспомнит его добрым словом, и само имя Таргутая сгинет со света и истлеет в земле вместе с его костями.

Поверив, что Таргутай Кирилтух затерялся среди тысяч безвестных беглецов, оставшихся бездыханными на поле битвы, хан ошибся. На самом деле тому удалось спастись. Это в скором времени стало известно от трёх новых пленников: они бежали вместе с Таргутаем, но затем, решив сдаться на милость хана-победителя, связали своего вождя, бросили его в телегу и поехали в стан Чингиса. По дороге же, укоряемые совестью, они вняли мольбам человека, которому прежде верно служили, – и отпустили Таргутая Кирилтуха. «Вы поступили достойно, – сказал им Чингис-хан. – Мне следовало казнить его, это так же верно, как и то, что вы не имели права посягать ни на жизнь, ни на свободу своего законного хана. Теперь же я охотно приму вас под свою руку, поскольку у меня нет причин сомневаться в вашей доблести».

…Когда стали отовсюду окрест собирать пленных, к хану приволокли на аркане юношу в изорванной одежде – и бросили к его ногам:

– Вот этот стрелял в тебя, люди видели.

– Убил твоего беломордого Джебельгу!

– Прикажи казнить! Пусть все ужаснутся тому, что он хотел совершить!

– Одно твоё слово, каган, – и мы изрубим его на куски, а мясо бросим на съедение ночным падальщикам!

– Освободите этого человека от петли, – распорядился Чингис-хан. – Я хочу с ним поговорить.

Спешившись, он отдал конский повод подоспевшему Джелме и неторопливым шагом приблизился к понурившемуся пленнику. Посмотрел на него тяжело и оценивающе:

– Так это твоя стрела перешибла позвоночник моему беломордому любимцу?

– Моя.

– А целился ведь в меня?

– Конечно, – юноша внезапно поднял голову. – А что ещё должен делать воин в бою, как не стрелять во врага? Я не из тех трусов, что улепётывают без оглядки при первых звуках битвы.

– Достойный ответ, – Чингис-хан, пряча усмешку в уголках рта, пригладил рыжие усы, провёл ладонью по бороде. – За одну правду казнят, а за другую осыпают милостями. Потому коварный враг обычно запирается в своём душегубстве, а душа настоящего воина всегда открыта. Ты вёл себя отважно, и теперь не запираешься, это хорошо. Даже не знаю, как с тобой поступить…

В глазах молодого пленника затеплилась надежда.

– Если велишь меня казнить, великий хан, то останется от меня только мокрое место размером в ладонь, – сказал он, облизнув пересохшие губы. – Но если посчитаешь возможным взять меня в своё войско, то клянусь преданно служить и не спасовать в любом сражении.

– Что ж, такие смельчаки мне нужны. Ведь говорят же, что не стоит торопить звёзды: они сами взойдут на небосклоне в положенный час, дабы осветить мир своими лучами и указать путнику верную дорогу. Сегодня звёзды зажглись над твоей счастливой дорогой – иди с моим войском и будь верен слову, которое дал только что… А теперь назови своё имя, тайджиут.