Чингис-хан, божий пёс

– Джиргоадай.

– Мы назовём тебя по-другому. За то, что прострелил моего Джебельгу, даю тебе имя Джебэ52. Надеюсь, отныне станешь моим верным боевым товарищем, подобным острой стреле, которая полетит впереди войска.

– Да подарит тебе Тэнгри вечную жизнь за такое великодушие, – склонил голову Джиргоадай-Джебэ. – Я с радостью принимаю новое имя.

После этого Чингис-хан велел казнить не только всех захваченных в плен именитых нойонов, но и их детей. Остальных же отпустил – им предстояло влиться в Чингисов улус.

А затем к нему привели двух молодых вражеских воинов:

– Вот эти пленники говорят, что знают тебя, и ты будешь рад их видеть.

То были Чимбай и Чилаун, сыновья Сорган-Ширы.

Поочерёдно заключив их в объятия, Чингис-хан велел вернуть им оружие и коней.

– Пали наши кони, – вздохнул Чимбай, – а луки и мечи в степи валяются, втоптанные в грязь – разве теперь найдёшь.

– Это ничего, я дам каждому по табуну отборных скакунов, – хан положил руку ему на плечо. – И оружие получите любое, какое только пожелаете. Когда ваш отец укрыл меня, беглого колодника, от Таргутая Кирилтуха, я пообещал ему, что стану ханом и отблагодарю за помощь. Мне кажется, он тогда не очень-то поверил словам мальчишки. Но теперь вы видите, кем я стал. Пришло время моей благодарности… Как ваш отец, жив?

– Жив, только постарел сильно, – кивнул Чимбай. – Ездить на лошади уже не может. Но пахтать айраг сил пока хватает, у нас ведь нет боголов, всё в хозяйстве приходится делать самим.

– Теперь у вас будет много боголов, да и хозяйство увеличится… А Хадаган, сестра ваша, наверное, уже вышла замуж?

– Вышла недавно, только… – Чимбай опустил взгляд, не решаясь продолжить.

– Только сегодня в сражении убили её мужа, – договорил за брата Чилаун. – Теперь она вдова.

Чингис-хан сдвинул брови. Помолчал немного, покусывая губы; посмотрел в глаза сначала Чимбаю, затем – Чилауну; и наконец сказал твёрдо:

– Ничто не случается зря. Видно, Вечное Небо отобрало мужа у вашей сестры, чтобы я получил возможность отблагодарить вас наидостойнейшим образом. Так слушайте же и передайте Хадаган: после того как она отгорюет по покойнику, я возьму её в жёны. Ваша сестра станет ханшей, а вы – моими родичами.

Так он решил.

И это свершилось. Миновал непродолжительный срок, и в ханском стане – невдалеке от юрты, в которой жила Бортэ – появилась ещё одна юрта. В ней поселилась Хадаган, вторая жена Чингиса.

А Чимбай и Чилаун вошли в ближний круг ханских нойонов. Кроме того, им была дана привилегия полностью оставлять себе всё добытое на войне и охоте, не отделяя долю хану.

***

После разгрома в урочище Койтен Джамухе с его джаджиратами удалось оторваться от преследования и уйти в родные кочевья.

Он проиграл, но за него расплатились другие.

Впрочем, даже после этого Джамуха не помышлял о том, чтобы обуздать свой злопамятливый нрав. Если б ведал, сколько сокрушительных неожиданностей ждёт его впереди – и то вряд ли нашёл бы в себе силы остановить безжалостный ветер событий. Таков уж он был, и ничто не могло его сделать другим.

А Чингис-хану и Тогорилу вскоре стало не до Джамухи. Им пришлось совместными усилиями отражать нападение меркитов. Затем, с наступлением года Собаки (1202), возникла новая угроза: Чингису донесли, что татары готовят мщение – выжидают удобного момента, собираясь выступить в набег на его улус. Он уговаривал ван-хана действовать без промедления – ударить по заклятым врагам первыми. Но Тогорил неожиданно отказался:

– Стар я стал, чтобы дни и ночи проводить в седле, все мои кости ноют, просят покоя. Да и не стоит верить слухам, мало ли что люди наболтают. Не горячись, как молодой жеребец, впереди у тебя ещё много славных дел. А насчёт татар – пусть время покажет, где правда, а где ложь, и тогда уж мы решим, как поступить.

Лукавил ван-хан. Хоть и чувствовал он порой тяжёлую поступь времени, а всё же не считал, что приближается возраст покоя, и воинственные помыслы не были чужды старику. Однако не по душе стало Тогорилу стремительное возвышение Чингис-хана, потому он и не торопился с поддержкой. К тому же за спиной своего молодого союзника ван-хан уже тайно сносился с Джамухой, который приезжал в его стан и настойчиво убеждал:

– День ото дня растёт сила выскочки. Мои люди уходят к нему со своими семьями, уводят стада и боголов. В степи становится тесно, он взбаламутил народ и не желает покоя. Если так дальше пойдёт, то недолго нам осталось владеть родовыми улусами. Анда ни в чём не видит пределов, такие, как он, и в улыбающееся лицо готовы пустить стрелу. О да, он не остановится, пока не отберёт власть у каждого, до кого сумеет дотянуться. В душе у него совсем не то, что он говорит, нельзя ему доверять. Уж я-то его знаю: уничтожит нас с тобой и многих других, как только ему представится удобный случай. Прислушайся к голосу разума: мы должны затоптать искры, прежде чем разгорится пожар.

Эти речи подогревали властную ревность и опасения ван-хана. Однако Тогорил колебался, взвешивая и соизмеряя возможности сторон:

– Да-а-а, такой пожар, о котором ты говоришь, можно залить только очень большой кровью. И всё же – кто первым заносит руку, тот нередко получает воздаяние за это. Говорят: где страх, там и спешка. Осторожность – другое дело, о ней нам не следует забывать, но для страха я пока не вижу причин. Сейчас все поддерживают молодого удачливого хана, но едва наступит сколько-нибудь продолжительная передышка между набегами и сражениями, как найдётся немало желающих отвергнуть его власть и откочевать в степь, чтобы самолично править своими улусами. Потому не надо суетиться и устраивать новую междоусобицу без весомого повода. Один разумный, совершив ошибку, может многих глупых соблазнить идти следом за собой, да только расплата потом горька. Я не привык проявлять горячность в делах подобного рода. Если Вечному Небу будет угодно, мы всегда успеем обнажить мечи и достать луки из саадаков.

Так говорил ван-хан, ибо его обуревали сомнения, и он никак не мог решить, к кому из двух соперников примкнуть… С юных лет отличавшийся чрезмерным честолюбием, Тогорил в борьбе за власть не остановился перед убийством трёх своих братьев, нескольких племянников и множества родичей и соплеменников. О прочих врагах и говорить не приходится, с ними кераитский хан сражался почти непрестанно. Благодаря своей изворотливости и одержанным победам он с возрастом лишь укрепился во мнении, что если кому и суждено верховодить в степи, то именно ему и никому другому. После всех испытаний, встреченных на жизненном пути, Тогорил добился немалых благ и прочного положения среди окрестных правителей. Однако его время миновало, ибо нет в мире ничего вечного. Беда ван-хана заключалась в том, что он этого не понял и продолжал чувствовать себя неуязвимым, когда пришла пора уже совсем иных людей и новых, недоступных ему, свершений.

…Вскоре Чингис-хан прознал о переговорах Тогорила и Джамухи.

– Давно подозревал я ван-хана в двуличии, да всё надеялся, что ошибаюсь, – сказал он братьям. – Видать, этот хитрец из тех людей, о которых говорят: встретит человека – говорит как человек, встретит чотгора – говорит как чотгор. И всё же трудно мне будет без его поддержки. Ладно, подожду: может, образумится старый выворотень.

Однако Тогорил так и не проявил желания воевать с татарами.

И Чингис-хан, дотянув до осени, решил: дальше медлить нельзя, это может погубить его. И самостоятельно выступил на тех, кого уязвлённая память Борджигинов не могла оставить в покое. Тревогу и сомнения он спрятал глубоко в сердце. А его нукеры верили в своего хана и в его удачу. Все были возбуждены и обменивались радостными репликами, предвкушая очередную победу в татарских землях. Женщины вышли далеко за пределы куреня и махали руками, провожая на опасное дело мужей, сыновей и братьев. Нукеры степенно раскачивались в сёдлах: в большинстве своём молодые и крепкие, закалённые суровой походной жизнью и уверенные в себе. Солнце бросало отблески на их металлические шлемы и золотило лица воинов.

Следом за вереницей всадников долго бежали мальчишки, весело гомоня и глотая пыль, поднятую множеством копыт.

А по осеннему небу над всем этим шумным скопищем скользили стаи озябших гусей: птицы летели в тёплые края, завершая годовой природный круговорот, и им не было дела до человечьей суеты.

***

На сей раз застигнуть врага врасплох не удалось. Собрав большие силы, татары встретили Чингис-хана в урочище Далан-нэмургес. Перед битвой он объявил:

– Если мы потесним неприятеля, не задерживайтесь подле добычи. Ведь после окончательной победы она от нас не уйдёт – сумеем поделиться! В случае же отступления все обязаны немедленно вернуться в строй и занять свои прежние места – запомните это. Голову с плеч долой тому, кто не выполнит моего повеления!

А затем он взмахнул рукой. И дожидавшиеся этого сигнала дунгчи53 поднесли к губам трубы из морских раковин, призывая войско на битву. И с хриплым рёвом труб слился рокот боевых барабанов, стронув с места ощетинившуюся копьями лавину всадников. Степь задрожала от конского топота. И монгольские мергены54, на скаку выхватывая из колчанов стрелы, принялись осыпать татар непрекращающимся смертоносным дождём, от которого нигде не укрыться. Тумен за туменом сшибались и перемешивались, кромсая и топча друг друга с яростными криками и лязгом стали.

И татарское войско дрогнуло, попятилось. Сначала медленно, не прекращая прилагать отчаянных усилий, чтобы остановить неприятеля. Но отступление продолжалось: татары пятились всё дальше, огрызались всё слабее – и наконец, утратив остатки боевого духа, они стали один за другим разворачивать коней и пускаться прочь с поля боя.

Монголы не отставали, мчались следом: кололи, рубили, посылали стрелы в спины татарских всадников. Грохочущая масса преследуемых и преследователей, словно буйная река в половодье, катилась вперёд, не зная остановки.

На землю набросил призрачный полог недолгий осенний вечер. Словно кровь зловещих духов смерти, расплескался по небу багровый закат. Но и в сгущавшихся сумерках, и потом – в сером лунном свете – продолжали мчаться тени, и взлетали торжествующие победные возгласы и крики боли, и топот копыт, и удары клинков, сшибавшихся с другими клинками и рассекавших живую плоть. Смерть подхватывала и уносила людей, подобно тому как ураган уносит былинки, и звуки битвы заполняли беспредельность ночи.

Следуя строгому приказу, никто из монголов не останавливался для грабежа. Лишь родичи Чингис-хана – Даритай-отчигин, Алтан и Хучар, настигнув татарский обоз, не удержались от искушения и закружились между скучившимися повозками, торопливо растаскивая самое ценное. Однако вскоре им пришлось поплатиться за свою жадность: узнав об ослушании, хан приказал отнять у них награбленное, опозорив знатных нойонов перед всем войском.

Лишь к исходу ночи завершилось побоище.

Наутро Чингис-хан собрал в своей походной юрте большой семейный совет.

– Никому уйти не удалось, – удовлетворённо сказал Хасар, усаживаясь на войлок рядом с братьями. – Кого не уложили замертво, тех взяли в полон.

– Теперь у нас будет много боголов, – добавил Бельгутей. – Да и без татарских кумай55 ни один наш воин не останется.

Чингис-хан обвёл всех присутствующих тяжёлым взглядом. Белки его глаз покраснели из-за многодневного недосыпания, а веки припухли от пыли, набившейся в них за время битвы.

– Татары – кровные враги Борджигинов, – медленно проговорил он. – Или вы забыли, кто отравил Есугея-багатура? Или вы не Борджигины, Хасар, Бельгутей?

– Но мы ведь отомстили за отца, – неуверенно подал голос Тэмуге. – Сегодня куда сильнее отомстили, чем в прошлый раз. Сровняли с землёй татарские курени, забрали себе их женщин и детей! Мужчины татарские станут нашими боголами – чего ещё ты хочешь?

– Я хочу… чтобы их души отправились туда, где сейчас живёт душа нашего отца. Пусть он с них спрашивает за все их подлые поступки.

– Но ведь пленных так много! – воскликнул Бельгутей. – И ты хочешь их всех убить? Это совсем не в наших обычаях, брат.

– Мои нукеры не должны довольствоваться ветхими обычаями, им пора научиться жить по-новому, – твёрдо сказал Чингис-хан, поднимаясь на ноги.

Он вынул из ножен короткий меч, повелительно устремил его остриё в толпу пленников и, возвысив голос, проговорил решительно:

– Заставьте их захлебнуться в собственной крови. Хотя нет: дети, которые ростом не достигли тележной оси, пускай живут. Их мы обратим в рабов и раздадим по разным местам. Остальных же повелеваю предать смерти.

Затем разыгралась драма, память о которой донесла до нас «Тайная история монголов»56:

«Когда, по окончании совета, выходили из юрты, татарин Еке-Церен спросил у Бельгутея: «На чём же порешил совет?» А Бельгутей говорит: «Решено всех вас предать мечу, равняя по концу тележной оси». Оказалось потом, что Еке-Церен оповестил об этих словах Бельгутея всех своих татар, и те собрались в возведённом ими укреплении. При взятии этих укреплений наши войска понесли очень большие потери. Перед тем же, как наши войска, с трудом взяв татарские укрепления, приступили к уничтожению татар, примеривая их по росту к концу тележной оси, – перед тем татары уговорились между собою так: «Пусть каждый спрячет в рукаве нож. Умирать, так умрём, по крайней мере, на подушках из вражеских тел». Вследствие этого наши опять понесли очень много потерь. Тогда, по окончании расправы с татарами, которых примерили-таки к тележной оси и перерезали, Чингис-хан распорядился так: «Вследствие того, что Бельгутей разгласил постановление Великого семейного совета, наши войска понесли очень большие потери. А потому в дальнейшем он лишается права участия в Великом совете…»

Таким образом татары перестали существовать как самостоятельный народ; а те немногие, кому посчастливилось выжить, влились в стремительно разраставшуюся орду Чингис-хана.

По иронии судьбы среди полонянок хану приглянулись две сестры – Есуй и Есуган, которые оказались дочерьми непокорного Еке-Церена. Он велел привести обеих к себе в юрту и провёл с ними ночь (юные пленницы понимали, что решается их судьба, потому очень старались угодить – и это им удалось). Наутро хан-победитель, невыспавшийся, но ублажённый сверх всякой меры, с довольной улыбкой на губах оделся и сказал дочерям Еке-Церена:

– Никогда прежде не скакал я на двух кобылках одновременно, а теперь вот довелось. Видит Вечное Небо, до чего мне это понравилось!

Он огладил ладонями лицо Есуган, затем – её тонкую шею, покатые плечи и упругие груди. Внимательно всмотрелся ей в глаза, точно пытаясь угадать, не притворялась ли татарка ночью, когда извивалась под ним со страстными стонами. Затем перевёл взгляд на Есуй – румяную, налитую молодыми жизненными соками – и ласково потрепал её за щеку.

– Вы столь похожи друг на дружку, что несколько раз мне причудилось, будто меня обнимает с двух сторон одна и та же красотка.

После этих слов он направился прочь из юрты. Лишь на выходе, уже откинув полог, задержался на несколько мгновений: подставил лицо опахнувшему его порыву осеннего ветра, ощутив, как колкая остуда потекла по коже – затем обернулся и объявил:

– Возьму вас в жёны. Хочу, чтобы наши скачки повторялись всегда, когда мне этого захочется.

Есуй и Есуган никак не ожидали подобного оборота событий. Их единственным желанием было остаться в живых. Но выйти замуж за убийцу своего отца, безжалостного истребителя всего татарского племени! При одной мысли об этом обе содрогнулись. Впрочем, выхода у них не имелось. Сёстрам повезло, что Чингис-хан удалился, не успев заметить выражение ужаса, застывшее на их лицах.

Страсть к Есуй и Есуган обрушилась на хана внезапно, точно выскочивший из засады барс. Он чувствовал себя помолодевшим и не переставал удивляться, сколь широко его сердце открылось радостям жизни. А сёстры погоревали немного, однако вскоре смирились. Ведь что ни говори, положение ханш намного привлекательнее, чем участь бесправных невольниц в убогой юрте какого-нибудь простолюдина-харачу. Птица крыльями гордится, а женщина – мужем. Да и постельные утехи (властительный супруг взял за правило призывать их на ложе вдвоём) доставляли обеим столь большое удовольствие, что вскоре не стало нужды притворяться перед ханом. Так порой случается в жизни: ненависть превращается в любовь. Это и вышло с Есуй и Есуган: они полюбили мужа, охотно деля супружеское ложе на троих, и постарались забыть о бедствии, постигшем их народ. Боль минувшего утихла, тяжёлые мысли о грядущем не бередили их сердца, а настоящее вполне устраивало сестёр, окружённых достатком, всемерными удовольствиями и таким благополучием, о каком прежде им не приходилось и мечтать.

***

Бортэ поначалу сильно ревновала Чингис-хана к его новым жёнам. «Хорошие всходы – на чужом поле; красивые женщины – чужие женщины, – шипела она на ухо мужу, кося неприветливым взглядом на Есуй и Есуган. – Всех резвых кобылиц не сделаешь своими, только зря силы растратишь: вытянут они из тебя соки, сведут в могилу». Но хан в ответ только понимающе усмехался и гладил её по голове, точно ребёнка: «Ничего, меня и враги-то в могилу свести не сумели. Я многое могу выдержать, кому это знать, как не тебе». Да, она знала. И не имела возможности воспротивиться тому, что случилось, не могла восстать против исстари заведённых обычаев: мужчина всему голова в семье и волен взять столько жён, сколько в состоянии содержать. А ещё Бортэ была по-женски мудра и понимала: зов страсти – это самое необоримое и сиюмоментное из всего, что существует в мире. Потому у неё достало сил набраться терпения и выждать, пока муж насытится свежими прелестями юных тел, – и тогда она с удовлетворением отметила, что всё реже он призывает к себе на ложе «этих татарок» и всё ласковее становится с нею, с Бортэ… Старая любовь не ржавеет.

И она сменила гнев на милость.

Прошло ещё немного времени – и хан вновь, как прежде, стал принимать подданных в своей юрте, лёжа в постели с Бортэ. Укрытые овчинным покрывалом, они прижимались горячими телами друг к другу. Чингис-хан выслушивал нойонов и просителей; кому-то давал распоряжения, кого-то распекал за провинности, а сам мягко поглаживал рукой её груди и живот, её колени и бёдра. А иногда не мог сдержаться: оборвав посетителя на полуслове, велел ему убираться прочь – и, отбросив в сторону покрывало, переваливался на Бортэ, раздвигал ей ноги и с блаженным стоном входил в её зовущее лоно. И языки пламени в очаге принимались плясать веселее, точно стараясь подладиться под ритм движений двоих – стремившихся склеиться воедино – людей… И два сердца, трепеща, изливались друг в друга.

О, ни одну из своих жён Чингис-хан не любил так, как её, она это знала!

И в следующем году, когда он женился на Ясунсоен-беки, дочери ван-хана Тогорила, Бортэ восприняла это уже более спокойно. К слову, Ясунсоен-беки, как и все кераиты, была христианкой-несторианкой, и сыновья Чингис-хана от этого брака также приняли христианскую веру.

…Год от года разрастался гарем великого хана. На закате жизни у него было двадцать шесть жён и несколько тысяч наложниц, из коих далеко не каждой выпадало счастье провести ночь со своим хозяином и повелителем.

Всё же до конца своих дней он более всех прочих любил Бортэ.

Впрочем, о Есуган и Есуй хан тоже не забывал, продолжая время от времени делить с ними ложе. Он даже порой брал их с собой в походы, дабы по ночам, в часы, когда смолкали звуки сражений, находить отдохновение в объятиях сестёр. Поистине – сколько былинок в степи и листьев в лесу, столько тропинок находят чувства к сердцу человека.

С годами Есуй и Есуган родили Чингис-хану детей и пользовались всеми благами и почётом, какие подобают ханским жёнам.

Глава шестая.

Заклятые друзья

и кровные враги

Чтоб мщение стать справедливым могло,

Лишь злом воздавать подобает за зло.

Абулькасим Фирдоуси

Интриги Джамухи достигли цели: ему удалось-таки привлечь на свою сторону ван-хана Тогорила. Случилось это летом в год Свиньи (1203). Совсем недавно в Чингисовом улусе отметили праздник первого айрага. День, когда Небо позволяет начать доение кобылиц и пахтать айраг, по заведённому обычаю определил шаман Кокочу по прозвищу Тэб-Тэнгри, а затем Чингис под его камлания окропил молоком землю и воздух. Айраг являлся одним из основных продуктов питания у степных кочевников, и теперь люди могли восстановить силы после довольно голодной зимы и скудной весны. Поэтому настроение у всех было приподнятое. И тут как гром среди ясного неба грянула весть о новой войне. Джамуха и Тогорил, объединившись, выступили в поход на Чингис-хана, намереваясь захватить его врасплох. Это им удалось бы, если б не вмешался случай: двое пастухов предупредили Чингиса о приближающейся опасности – и тот, успев собрать несколько тысяч верных нукеров, бросил их против трёх туменов неприятельского войска.

Неравная битва началась в полдень и продолжалась до поздних сумерек. Когда противники разошлись, у Чингис-хана оставалось немногим более двух с половиной тысяч воинов. Понимая, что с такими силами он на следующий день неминуемо потерпит поражение, хан решил не искушать судьбу. И под покровом ночной темноты увёл своё потрёпанное войско прочь.

Отступали труднопроходимыми горными тропами. А когда противник потерял их след, спустились на равнину и стали собирать подкрепления.

А Джамуха с Тогорилом решили, что бежавшему от них Чингис-хану никогда более не удастся вернуть себе прежнее могущество, и разъехались по своим улусам.

Они ошиблись.

Чингисово войско, плавной дугой двигаясь по степи, отдохнуло и откормило коней. День за днём усиливалось оно подходившими со всех сторон подкреплениями.

Тяжело уязвлённый предательством Тогорила, Чингис-хан срывал зло на Ясунсоен-беки:

– Молись своему богу креста, чтобы я сохранил жизнь этому старому кулану! Да вряд ли вымолишь. Уж как попадёт он мне в руки – не дождётся пощады! Я верил, что наша дружба непоколебима, но горько ошибся! Долго же он не показывал своё гнилое нутро! Одних людей годы умудряют, а у других отнимают остатки разума, как у твоего отца! Зато мне пока далеко до старости: могу не беспокоиться, что не успею отомстить всем недругам и предателям, а Тогорилу – первому из них! Думаю, недолго осталось держаться на плечах его пустой голове!

…Не сказать, чтобы ван-хан не чуял за собой греха. Но всё же скоро успокоился, ибо с возрастом чувство опасности у многих людей притупляется.

И настал день, когда Чингис-хану удалось выведать, что Тогорил распустил кераитских воинов по родным куреням, а сам пребывает в полной беспечности, проводя время в весёлых пирах.

Он не мог упустить такую возможность. И бросил своих нукеров в стремительный набег на кераитов.

***

Ночью они окружили ставку Тогорила. Дозорных удалось убить, прежде чем те успели поднять тревогу. Как снег на голову свалились монголы на неприятельский стан, издавая воинственный клич:

– Ур-ра-а-агша!

Теперь для кераитов путей к отступлению не существовало. Они не ожидали нападения и оказались в западне. Не оставалось ничего, кроме как принять удар и драться, чтобы выстоять или полечь как один в бою.

Подобные призракам ночи, в зловещем свете ущербной луны налетали со всех сторон монгольские багатуры на врагов. Застигнутые врасплох кераиты едва успели похватать оружие и отвязать своих скакунов от коновязей. Теперь среди них очень немногие сражались в доспехах из дублёной бычьей кожи; большинство же было полуодето, а иные – и вовсе раздеты. Женщины и дети в смятении метались по стану, ища путь к спасению и не находя его. Впрочем, не все кераитские жёны поддались панике, некоторые помогали мужьям обороняться: укрываясь за юртами и кибитками, они стреляли из луков, и выпущенные ими стрелы с орлиным оперением разили нападавших.

– Ур-р-ра-а-агша-а-а! – вылетало из пугающих окрестных пространств и трепетало, разносилось, несмолкаемо кружило над головами. – Ур-р-ра-а-агша-а-а!

Выпадали из сёдел сражённые воины. Изрубленные мечами, пронзённые стрелами и копьями, они валились на истоптанную землю, щедро окроплённую кровью. Те, кому не посчастливилось испустить дух мгновенно, встречали смерть под копытами разгорячённых скакунов. Повсюду носились всадники, ожесточённо сшибаясь и разя друг друга острой сталью, разбивая щиты и головы врагов, двигаясь по месиву человеческих тел и едва не увязая в нём; боль и гибель без устали слетали с их клинков, не зная пощады.

Блеяли испуганные овцы и надсадно ревели ослы. Собаки заходились лаем, который то тут, то там сменялся предсмертным визгом. Над ханским шатром, над широким кольцом юрт, над разбросанными и дымно затухавшими кострами, над клокочущим человеческим столпотворением не смолкали конское ржание и топот копыт, звуки ударов и хруст костей, крики раненых и стоны умиравших. А над всем этим невообразимым смешением звуков распускался и ширился, перекатываясь волнами, боевой клич монголов: