Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях

– Олеша говорил, что главная надежда юных – это надежда на бессмертие.

– Вот и мои герои, в общем, взрослые, а ведут себя как дети – не перестают дразнить судьбу. Временами она побеждает, и тогда они говорят: «Неприятность? Моя сладкая неприятность!» Как у Введенского:

Болезни, пропасти и казниЕе приятный праздник.

Вы посмотрите, в любой пьесе Шекспира, Корнеля, Мюссе идет игра с судьбой. Эта тема звучит и в моей любимейшей новелле Т. Манна «Смерть в Венеции». А разве нет вызова судьбе в творениях Толстого? Верить в собственное бессмертие, по-моему, это и есть подлинный героизм.

– Кто из классиков вам особенно дорог?

– В моем одесском детстве – Олеша. Литература юго-запада всегда была со мной: Багрицкий, молодой Катаев, Ильф и Петров.

Тынянов и Шкловский оказали огромное влияние на мою режиссуру. После просмотра спектакля «Нищий, или Смерть Занда» Виктор Борисович написал о нашем театре, увы, последнюю в своей жизни статью. Если я не ошибаюсь, она называлась «Возвращение времени». Он так замечательно рассказал об увиденном, что я вполне переживу любую ругань критиков букеровской шестерки.

– Находите ли вы в современной литературе аналогию тому прорыву, который когда-то осуществили обэриуты?

– Стилизации под обэриутов не кажутся мне предметом для разговора. Я завидую людям, рожденным с собственной, ни на кого не похожей интонацией, которая впоследствии у призванного человека образует стиль. Как косноязычно, как скромно, или как витиевато, как выспренно могут звучать авторские голоса. Новая литература – всегда невольное косноязычие. Я помню силу впечатления от прочтения пьес и прозы Володина. Считаю литературные возможности Жванецкого огромными, а он написал всего лишь одну пьесу «Концерт для…», которую я и поставил в Питере в 1974-м. Мы чудом отыграли спектакль тринадцать раз. Потом первый ленинградский большевик Романов назвал наше детище главной идеологической ошибкой последних лет, и спектакля не стало.

– В «Сплошном неприличии» есть несколько важных для читателя размышлений. Вот одно: «Если без метафор, то настоящего в жизни совсем мало: два-три ощущения, пять-шесть запахов и один ровный звук твоей души, ровно столько, чтобы успеть вспомнить перед смертью…».

– «Убийцы вы дураки» – название романа Введенского, можно сказать, утраченного. От романа осталось 15 фраз, которые, к счастью, запомнил и записал Хармс. В одноименной вещи, замыкающей мою трилогию, тема «у последней черты» становится главной. Предполагаю, что в роковую минуту человек скорее всего испугается, потому как обязательно случится нечто непредвиденное. А если он все-таки успеет вспомнить, то что именно? Наверняка это будут неглавные, странные мгновения в его жизни.

Я сейчас подумал о своем первом, автобиографическом рассказе «Памяти Люды», в котором герой навещает в больнице одноклассницу, умирающую от почечной недостаточности. Удивительно, что еще недавно, в школьные годы, эта красивая девушка меня недолюбливала. А в момент встречи между нами, восемнадцатилетними, вдруг возникла невероятная приязнь, глубина отношений. Да, можно сказать, ты пришел ее навестить, и она тебе благодарна. Но тогда меня поразило другое – возможность стать любимым в одну минуту при обстоятельствах внешне понятных, вместе с тем их подлинную основу трудно определить.

По-моему, писать о том, чем мы живем, вообще не стоит. Я полагаю, что недоступность, неизвестность человеческих возможностей – тема куда более важная.

ГАЗЕТА УТРО РОССIИ 20.10.1994

Юрий Арабов: Поэты в России станут маргиналами

Впервые о них заговорили в начале 80-х. В 1983-м ЦК ВЛКСМ объединил стихийно возникавшие литературные вечера под крышей Клуба поэтов, предложив один из особняков на улице Герцена в Москве. Сашу Еременко тогда избрали королем поэтов. Четыре года спустя стихи Алексея Парщикова, Ивана Жданова, Александра Еременко, Нины Искренко, Юрия Арабова появились на страницах журнала «Юность». Эту плеяду с восторгом приняла пресса. Стихи Нины Искренко и Юрия Арабова высоко оценил Андрей Вознесенский. Сегодня Юрий Арабов – автор трех поэтических книг, четвертая готовится к выходу в издательстве «ИМА-пресс».

– В 1988-м в литературу вошло поколение прозаиков, названное «новой волной»: Татьяна Толстая, Вячеслав Пьецух, Евгений Попов. Ваша компания появилась раньше, да и шуму наделала больше. Однако произведения прозаиков изредка, но все же публикуются в периодике. О вашей когорте, кажется, начинают забывать.

– Считается, что поколение состоялось, когда оно группируется вокруг крупной личности или эпохального исторического события. Действительно, благодаря перестройке нас узнали, но осевой личности среди нас, увы, не оказалось. Конечно, мы симпатизируем друг другу, но при этом страшно разобщены – видимся раз в несколько лет. Если вспоминать начало 80-х, то в литературе нас уже тогда разбивали тем, что впускали понемногу. Сначала печатали Парщикова, Жданова, Еременко. Потом Нину и меня. Другие же вообще никуда не вошли. Таким образом старшие товарищи как бы ссорили нас, и в конце концов их план удался. Буквально на днях я вернулся с фестиваля современной поэзии, который проходил в Барнауле. Представьте себе, нас там помнят. Некоторые люди мне признавались, что наш дебют – публикация в «Юности» – перевернул им жизнь. Я удивлен столь экзальтированной реакцией.

– Кто принимал участие в фестивале?

– В основном студенты филфака университета. Запомнился украинец, который сочиняет на родном языке хокку. Пожилые дамы читали стихи. Во многих случаях причина сочинительства кроется в неудачной личной жизни.

– Может быть, вам тоже посочувствовать?

– У женщины личная жизнь может сложиться или не сложиться. У мужчин независимо от семейного статуса она не складывается никогда.

– Но по крайней мере, ваша творческая жизнь складывается пока благополучно. Правда, читательская аудитория у поэзии стремительно сокращается.

– Россия вступает в эгалитарно-демократическую цивилизацию. И в скором времени в культуре будут доминировать поп-формы. Но отдельные представители, типа меня, – маргиналы – будут всегда.

– Вы – маргинал?!

– Поэты стали маргиналами везде. И в России лет через пять-десять мы будем такими же. Я знаком с американскими поэтами и знаю, что живут они, как самая захудалая богема. Кружок из 10–15 человек объединяется вокруг профессора, много обсуждают и читают вслух самим себе. Тиражи их книг не превышают 200 экземпляров. И никакой другой аудитории.

– Сейчас интеллектуальная элита вошла в моду. Ее зовут на тусовки, всевозможные презентации. Вы, похоже, сознательно избегаете светской жизни?

– Любой закрепленный имидж тормозит развитие творческого человека. На мой взгляд, нужно быть вне богемы и вне истеблишмента. И тот, и другой круг живет по своему уставу, диктует определенный тип поведения, что в конечном счете мешает самостоятельно двигаться.

– В современный истеблишмент вошли те, кому до середины 80-х по разным причинам путь наверх был закрыт. Кто сегодня представляет богему?

– Андеграунд среди молодых очень активен. Например, группа «Эти». Осмоловский и Гусаров образовали наиболее агрессивную часть богемы. Анархизм в их творчестве – агрессия без вектора, направленная против всех сразу. В поэме «Облако в штанах» Маяковский очень точно воплотил комплекс богемы и комплекс подростка. В стихах богемы нового призыва форма разлетается, а агрессия остается. Самое смешное, что корысть-то у этих мальчиков одна-единственная – выделиться и попасть …в истеблишмент. Кстати, богема – понятие вечное. Поскольку в поле зрения находится вечно тусующийся истеблишмент, то о представителях андеграунда действительно мало знают, ну, разве что читатели газеты «Гуманитарный фонд».

– По традиции богема презирает истеблишмент. Кого же теперь ругают? Ельцина и Вознесенского?

– Второе больше соответствует истине. Новое поколение, увы, совершенно аполитично, и Борис Николаевич их искренне не интересует. Я это точно знаю по своим студентам во ВГИКе. Сознательное игнорирование политики – не что иное, как очередная ориентировка массового поведения. Человек осознанно загоняет себя в какие-то рамки, что не только неправильно, но даже и опасно. Надо уметь защищать свои права и общечеловеческие ценности. В Англии, к примеру, после последней фашистской вылазки их главаря прохожие избили металлическими прутьями. В подобных случаях по-другому нельзя. У нас же при странном равнодушии может случиться с точностью до наоборот.

– Вы написали сценарии фильмов Александра Сокурова «Одинокий голос человека» (1978) и «Скорбное бесчувствие» (1982). Сегодня вы ведете курс на сценарном факультете во ВГИКе, недавно отметившем 75-летие. Как вы представляете свою задачу в качестве руководителя мастерской?

– Во ВГИКе всегда учили записывать придуманное. А я учу студентов придумывать кино. Читаю психологию, психоанализ, культурологию. Объясняю, как замысливать сюжеты, как их делать из ничего. Поскольку им придется работать в условиях тотального диктата масскультуры, я очень подробно знакомлю молодежь с киножанрами и наработками авторского кино.

– Кого вы относите к авторскому кино и почему для вас так важны его традиции?

– Параджанов, Тарковский, Михалков, Иоселиани, Райзман, Хуциев по-разному относились к сюжету, к зрелищности картины, но объединяло их стремление к максимальному творческому самовыражению. Что полностью отсутствует в коммерческом кино. Голливуд качественно и комфортно обслуживает зрителя, являясь вместе с тем и законодателем зрительского сознания. Самовыражением в зарубежном кино вообще никто не занимается. Сюжетная схема предполагает знание всех зрительских интересов. Как поймать и синицу, и журавля – вот этому и учу молодых.

– Вам удается среди абитуриентов безошибочно отличить одаренного человека?

– Для меня важны два обстоятельства. Первое – я хочу видеть перед собой лицо хорошего человека. Второе – абитуриент не должен быть связан с кинематографической средой.

– За что вы не любите профессиональную среду?

– На моих глазах клановость приводит к творческому вырождению. Грубо говоря, должны прийти монголы, чтобы оживить культуру.

– Но разве важно, кто совершит открытие в искусстве – человек «с родословной» или, что называется, с улицы?

– Те, кто обременены голубой кровью, будут пережевывать идеи пап и мам. А простые ребята сделают кино без рефлексии по поводу родителей. Я очень надеюсь, что моим двадцатилетним студентам, в отличие от нашего поколения, хватит сообразительности идти вместе. Новая волна во французском кино, передвижники, мирискусники, наконец, Серебряный век в России – корпоративные явления. Поймите, дело не в том, что «мафия» не дает пробиться чужакам, а в том, чтобы этих «мафий», было как можно больше. В итоге они сумеют договориться и что-то сделать в кино.

– Вы, что же, ратуете за массовую культуру или, если говорить еще жестче, за культуру плебса?

– Культура плебса – настоящее мировой культуры. И не в наших силах остановить этот процесс, замеченный, кстати, еще Константином Леонтьевым.

– О чем ваша новая книга?

– В романе «Юные годы Данте» я рассказываю о детстве человека моего поколения. Героя, разумеется, никто вокруг не замечает, а он оказывается очередным воплощением Данте, который описывает весь советский идиотизм в «Божественной комедии».

ГАЗЕТА УТРО РОССIИ 03.11.1994

Игорь Тарасевич: Литература иссякла, как дождь

Созданный 20 лет назад в эмиграции Владимиром Максимовым «Континент» три года издается в Москве под редакцией Игоря Виноградова. Отказавшись от ярко выраженной антисоветской позиции, журнал стал просто литературно-публицистическим и религиозным. В числе немногих подобных изданий «Континент» не растерял шести тысяч подписчиков в новом году. Однако, по мнению поэта и прозаика Игоря Тарасевича, заместителя главного редактора, найти серьезное произведение, способное привлечь ценителя русской словесности, становится все труднее.

– Игорь Павлович, если у «Континента» традиции, не зависящие от смены главных редакторов, или в России вы издаете принципиально новый журнал?

– Напомню, что у истоков «Континента» стояли известные писатели-диссиденты В. Максимов и А. Синявский. Правда, уже на втором номере они рассорились. До конца 80-х годов В. Максимов печатал произведения писателей и публицистов, которые по политическим или эстетическим мотивам цензура в СССР не пропускала. С открытием границ и свободы, явленной «сверху», художественный уровень публикаций падал на глазах. Если посмотреть номера 68, 69, 70, 71 сегодня, можно ужаснуться. Надо было спасать доброе имя журнала, и с 1992 года Игорь Виноградов, руководствуясь высоким, на мой взгляд, критерием при отборе рукописей, приступил к новому «Континенту». Максимову принадлежит лишь название журнала, и в выходных данных мы это регулярно упоминаем. Журнал зарегистрирован в Комитете по печати по полной программе. Согласно документам, хозяином является коллектив редакции. Поскольку нас содержит «Инкомбанк», никакого навара мы не имеем. Кстати, в Германии выходит наш тезка, печатающий русских авторов в переводе и никак с нами не связанный. В скором будущем мы обратимся в суд и оспорим право выхода у этого издания.

– Почти 10 лет мы живем в условиях свободы творчества. Но ожидаемого расцвета талантов не произошло. Или мы просто утрачиваем способность их видеть?

– Интеллигенция поддержала реформы, и искусство пошло в русле официальной политики. В самом деле, было бы глупо не соглашаться с лозунгами первых лет перестройки. Однако государственность искусству категорически противопоказана. Не говоря уже о том, что наше сочувствие оказалось наивным, ведь никакого серьезного реформирования жизни не происходило и не происходит. Не только в русской культуре, но и в зарубежной, скажем у Фолкнера, крупнейшего мастера прозы XX века, энергия сопротивления, разница потенциалов способствовали рождению настоящего художественного произведения. В противном случае, становясь сервильным, искусство умирает. Сейчас деятелям культуры не по силам до конца честно осмыслить трагедию минувших десятилетий и современный период. В частности, литература не может не испытывать на себе последствия социально-политических сдвигов, и это замечательно доказывает Кедров в «Известиях», утверждая, что никакого краха словесность не переживает, если в ней работает, и, по мнению критика, весьма успешно, Владимир Сорокин.

Гайдар совершенно справедливо сомневается в том, можно ли вообще выйти из социализма. Мы вошли в него, отдав за иллюзии миллионы человеческих жизней. Почему мы рассчитываем на менее кровавый выход в прямом и в переносном смысле? Увы, нас ожидает многолетний процесс, и поэтому переключить тумблер эстетического состояния в одночасье, конечно, невозможно.

– Иными словами, используя вашу цитату, «литература иссякла как дождь»?

– Да. Должны и обязательно со временем возникнут новые формы в литературе, в искусстве вообще, которых мы пока не знаем. Потому что, на мой взгляд, нынешнее состояние прозы, поэзии и живописи очень часто никакого отношения к русской культурной традиции и вообще к какой-либо культуре не имеет. Я вижу, что старые мастера или не пишут совсем, или создают не лучшие свои вещи. А то, что приходит им на смену, за редким исключением, отвратительно. Я презираю людей, превративших писательство в игру. Другое дело, что сегодня писатели, в том числе и я, ясно осознают невозможность писать так, как раньше. Но нельзя забывать, что литература – это прежде всего боль, сострадание, а не набор приемов, шокирующих публику вседозволенностью автора. В нынешней прозе я почти не встречаю то, что всегда ценилось в России – особое состояние пишущего, его светлое или противоречивое отношение к миру. Все это, по-моему, ушло. Зато появились прагматизм, жажда успеха.

– В № 82 вы опубликовали новую повесть Иона Друцэ «Жертвоприношение», названную Виноградовым лучшей вещью прошлого года. У Друцэ сформулировано отношение к миру?

– Да.

– И какое оно?

– Любовь.

– Несмотря на резкую критику в адрес современников, вам все-таки удается печатать талантливую прозу, например, «Убежище» Юрия Малецкого.

– Он размышляет об убежище экзистенциальном и фактическом. Поскольку финал нашей жизни остается открытым, автор оборвал повесть. Может быть, в будущем он ее продолжит. Я бы добавил к списку удачную повесть Анатолия Азольского «Окурки» в № 76. А в № 79 мы опубликовали интересный роман Максимова о русской эмиграции в Париже «Кочевание до смерти». Мне симпатичны поэма Марины Кудимовой «Забор», стихи Липкина, Плисецкого, Матвеевой. «Континент» открыл Валентину Ботеву, поэтессу из Харькова.

– Вы признались, что как автор переживаете сложный период поиска формы и возможности литературного языка. На ваш взгляд, этот процесс нашел отражение в книге прозы «Прощание с Пу-Та-Уи» и в сборнике стихотворений «Второе зимнее купание», выпущенных недавно издательством «Литература и политика»?

– Все, что я хотел сказать в поэзии, вошло в этот сборник. Больше стихов не пишу. Зато мои поиски увенчались успехом в абсолютно новом для меня жанре – в радиопьесах на современном материале.

Я давно мечтал собрать под одной обложкой рассказы, написанные в разной манере, но объединенные темой «взаимоотношения мужчины и женщины». Кстати сказать, «Кошку» я сочинил в мае 1991 года, задолго до первого путча. И теперь, когда вполне реальна угроза не путча, но военных действий, совершенно не исключаю для себя ситуацию главного героя, которого зовут, если помните, Михаил Афанасьевич Булгаков.

– Я выделяю этот рассказ в вашем творчестве за трагическую правду, написанную жестко и при этом, на удивление, лишенную презрения к человеку. Так же, как и вы в «Кошке», Виктор Астафьев в «Последнем поклоне» поставил диагноз нашему обществу – вырождение. Но он уповает на чудо. А вы?

– Примечательно, что Игорь Виноградов называет новый «Континент» журналом христианской культуры. Надо сказать, что наша религиозная тетрадка – не приложение к церковному вестнику, а комплекс вопросов духовной жизни, над которыми задумываются люди верующие, в том числе сотрудники «Континента». Человек не должен оставаться «в пустом, безосновном» мире, где он сам является последней инстанцией. Такие «право» и «свобода» в конечном счете могут привести к чудовищным преступлениям – в нашей ситуации к распаду России и к новым войнам. В связи с этим карательные меры – средство недопустимое. Положение неустойчивого равновесия требует от политиков тончайшего, осторожного поведения, и пока я не вижу, кто способен на это.

ГАЗЕТА УТРО РОССIИ 26.01.1995

Бенедикт Сарнов: Литература ничего никому не должна

Литературная критика и литературоведение массовому читателю представляются малоинтересными. Однако «в минуты роковые» этот скучный, на первый взгляд, предмет оказывается востребованным. Так случилось, когда в «Огоньке» эпохи Коротича появился раздел «Русская проза: XX век из запасников». Его ведущий Бенедикт Сарнов открывал пятимиллионной аудитории неизвестные произведения Пантелеймона Романова, Эренбурга, Мандельштама, Розанова, Зайцева, Шмелева, снабжая отрывок прозы лаконичным комментарием. Бенедикт Сарнов, автор девяти книг, любезно согласился ответить на вопросы обозревателя «Утра Россiи» Натальи Селивановой.

– Однажды Иван Шмелев заметил по поводу оскудения литературы: «Каждое общество заслуживает своих писателей. Гения надо заслужить. Прежде чем говорить о нем, надо спросить себя – достойны ли мы иметь гения». Вы разделяете его мнение?

– Эта формула малоубедительна. Более разумной и плодотворной мне представляется мысль Некрасова, высказанная в известном стихотворении:

Братья-писатели,в нашей судьбеЧто-то лежит роковое.Если бы все мы,не веря себе.Выбрали дело другое.Не было б, верно,согласен и я,Жалких писак и педантов.Только бы не было также,друзья,Скоттов, Шекспирови Дантов.

Речь идет о фоне, который создается усилиями многих писателей, Их, возможно, потом забудут, но активное творческое наполнение почвы в конце концов завершится появлением одного имени – и об этом узнают все. Нечто подобное произошло в «Новом мире», когда на столе у Твардовского оказалась рукопись «Один день Ивана Денисовича». Маршак тогда сказал Александру Трифоновичу: «Я всегда говорил тебе, что надо хорошо раскладывать костер – огонь упадет с неба».

Вы затронули тему, беспокоившую меня все последнее время. Недавно я разговаривал с писателем Борисом Хазановым, живущим теперь в Германии, о том, что русская литература, являвшаяся авангардом мирового литературного процесса, в конце XX века стала литературой, не выдвигающей ни новых идей, ни новых художественных форм. Во многом соглашаясь с ним, я все-таки надеюсь, что, как в случае с фотографией, возникновение которой позволило изобразительному искусству пойти по совершенно другому пути, может быть, со временем и наша словесность откажется от гражданского пафоса, от вмешательства в жизнь, от воспитательной функции, которая ее здорово калечила. Возможно, сойдет на нет «престижное положение жреца сообщения». Короче говоря, литературой станут заниматься редкие фанатики, не принадлежащие к истеблишменту. Что даст новый толчок развитию словесности.

Сейчас у писателя возник шанс проявить себя в большей степени художником. Впрочем, если он при этом обладает гражданским темпераментом, то глубоко русская традиция участия литераторов в общественной жизни страны вряд ли отомрет.

– Отечественная культура – явление необыкновенно высокое. Идея человеколюбия, поиск первопричины, страсть к самопознанию, чувство ответственности были глубоко осмыслены литературой и… только. Конечно, можно еще раз посетовать на то, что роль культуры, в общем-то, невелика, если Россия на протяжении десятилетий оставалась «темным царством». Однако никому не дано знать, какой стала бы жизнь наша, не будь в ней слова писательского.

– Дело в том, что в России всегда ощущался разрыв между элитарным слоем, создателем и потребителем культуры, и самим народом, которому эта культура была, по сути, безразлична. В самом деле, в вертикали искусства мы отводим русской литературе самое высокое месте. Уточню, старой русской литературе. Скажем, Пушкин куда важнее нам, чем миру. Но Гоголь, Достоевский, Толстой – это вершины мирового духа, и до сих пор остаются таковыми. Они были мыслителями, они решали вечные вопросы. Уже в XIX веке западная культура была, условно говоря, дифференцирована. Флобер, создавший, в сущности, школу реализма, не преследовал иных целей, кроме эстетических. У нас же и философия, и поиск нравственной опоры автора, и создание романа как жанра перетекали друг в друга, что обеспечило литературе огромную мощь, значимость мирового масштаба. С отменой цензуры дифференциация художественных жанров и областей знания затронула литературный процесс и у нас. Видимо, здесь также кроется одна из причин его нынешнего упадка.

– Многие открыто говорят, что та великая русская литература кончилась. Журналы, книги 80–90-х – это совсем другая литература, новая. Если вы склонны поставить точку, то любопытно узнать, после какого имени?

– Даже если современник мысленно говорит, что он-де русский поэт, в этом молчаливом высказывании я слышу известное нахальство. Мне могут возразить: он пишет на русском языке, конечно, он считается русским поэтом. Однако я замечаю, что люди на полном серьезе стремятся поставить себя в один ряд с Пушкиным, Тютчевым, Блоком. Я ценю Слуцкого и Коржавина. Но последним поэтом, соизмеримым с Цветаевой и Ходасевичем, я бы назвал Заболоцкого. По хронологии он – вполне советское явление, но по духу и масштабу дарования он закончил Серебряный век.

– Не только в России, но и в других странах наблюдается кризис идей. Ничего нового человек сказать уже не может.

– Кризис не в отсутствии идей, а в мучительных попытках найти новый художественный язык, другие художественные формы. Не хотелось бы выглядеть старым ворчуном на фоне поэтов-концептуалистов, похоронивших главным образом советскую литературу и одержимых изобретательством, но меня угнетает, что их поиск продиктован некой теоретической установкой. Очень похоже на Треплева, который много болтал про новое, а по убогому монологу Нины Заречной видно, что за душой у автора пустота. Значит, помимо форм, важен предмет разговора, живое чувство автора, а не математически выстроенная конструкция, к смыслу которой продраться почти невозможно. Кроме того, заявлять о смерти реализма по меньшей мере преждевременно. Скажем, в романе Гроссмана «Жизнь и судьба» я не ощущаю исчерпанности реалистической школы. А в романе Владимова «Генерал и его армия» ощущаю. И уж безусловно, неудача постигла Солженицына в «Красном колесе». Дело, стало быть, не в исчерпанности реализма как метода, а в способностях автора сказать что-то новое в пределах «старой» формы.