Полная версия
В погоне за счастьем
– У меня уже есть, – сказала я, поднимая бутылку «Шлитца», которую держала в другой руке.
– Значит, будете пить с двух рук. Мне это нравится. А вы, часом, не ирландка?
– Боюсь, что нет.
– Странно. Мне показалось, что в вас больше от О’Салливан из Лимерика… чем от какой-то там лошадиной Кейт Хепберн…
– Я не езжу верхом, – перебила я его.
– Но вы ведь из тех, кого называют «белой костью», не так ли?
Я смерила его суровым взглядом.
– Так улыбается аристократия, я угадал?
Я попыталась удержаться от смеха. Ничего не вышло.
– Вы только посмотрите! У нее есть чувство юмора. А я-то думал, что это не входит в набор аристократа.
– Из всякого правила есть исключение.
– Рад слышать. Так что… будем выбираться отсюда?
– Простите?
– Вы сказали, что ищете выход. Я предлагаю вам его. Со мной.
– Но почему я должна идти с вами?
– Потому что вы находите меня забавным, обаятельным, интригующим, соблазнительным…
– Нет, вовсе нет.
– Лжете. Как бы то ни было, есть еще одна причина, по которой вы должны пойти со мной. Дело в том, что мы понравились друг другу.
– Кто сказал?
– Я. И вы тоже.
– Я ничего не говорила… – И в следующее мгновение расслышала собственный голос: – Я даже не знакома с вами.
– А это имеет какое-то значение?
Разумеется, нет. Потому что я уже была без ума от него. Но, естественно, не собиралась объявлять ему об этом.
– Хотя бы имя назвали, – буркнула я.
– Джек Малоун. Или сержант Джек Малоун, если вы предпочитаете официоз.
– И откуда вы родом, сержант?
– О, это рай, Валгалла, уголок, куда белые англосаксонские протестанты боятся ступить ногой…
– И называется он…?
– Бруклин. Флэтбуш, если быть точным.
– Первый раз слышу.
– Вот видите! О чем я и говорю. Для аристократов Бруклин всегда был запретной зоной.
– Ну почему же, я была на Бруклинских высотах.
– А в глубинах?
– Это туда вы меня тащите?
Он просиял:
– Значит, по рукам?
– Я никогда не сдаюсь так легко. Тем более когда оппонент забывает спросить мое имя.
– О, черт!
– Итак, продолжайте. Задавайте свой вопрос.
– Как фас звать? – спросил он, шутливо копируя немецкий акцент.
Я сказала. Он поджал губы.
– Смайт через ай?
– Впечатляет.
– О, знаете ли, нас в Бруклине тоже учат правильно произносить слова. Смайт…
Он как будто пробовал мое имя на вкус, повторяя его с нарочитым английским акцентом.
– Смайт… Готов спорить, что когда-то, давным-давно, это было старое доброе Смит. Но потом один из ваших напыщенных новоанглийских предков решил, что Смит – это слишком просто, и переделал его в Смайт…
– Откуда вы знаете, что я родом из Новой Англии?
– Вы, должно быть, шутите. Если бы я был по натуре игроком, я бы поставил десятку на то, что ваше имя Сара пишется с одной «р».
– И выиграли бы.
– Я же говорил вам, что я крепкий орешек. Сара. Очень мило… если кому по душе новоанглийские пуритане.
Я расслышала голос Эрика у себя за спиной:
– Ты хочешь сказать, вроде меня?
– А ты кто такой, черт возьми? – спросил Джек, слегка раздраженный тем, что кто-то посмел прервать наш остроумный диалог.
– Я ее пуританский брат, – сказал Эрик, обнимая меня за плечи. – Лучше скажи, кто ты такой?
– Я – Улисс С. Грант[14].
– Очень смешно, – сказал Эрик.
– Это так важно, кто я?
– Просто не помню, чтобы приглашал тебя на эту вечеринку, вот и все, – разулыбался Эрик.
– Так это твой дом? – добродушно произнес Джек, ничуть не смутившись.
– Браво, доктор Ватсон, – сказал Эрик. – Может, еще расскажешь, как ты здесь оказался?
– Парень, с которым я познакомился в армейском клубе «USO» на Таймс-сквер, сказал, что у него есть друг и друг этого друга знает о гулянке на Салливан-стрит. Но послушай, я никому не хочу доставлять неудобств, поэтому ухожу сию минуту, если не возражаете.
– Зачем вам уходить? – произнесла я так поспешно, что Эрик наградил меня вопросительной и ехидной улыбкой.
– Действительно, – сказал Эрик, – зачем тебе уходить, если кое-кто явно хочет, чтобы ты остался.
– Ты точно не возражаешь?
– Друзья Сары…
– Приятно слышать.
– Где ты служил?
– В Германии. И если быть точным, то я не служил. Я был репортером.
– «Старз энд Страйпс»? – спросил Эрик, имея в виду официальную газету американской армии.
– И как это ты догадался? – с наигранным изумлением произнес Джек Малоун.
– Думаю, помогла твоя форма. Где базировался?
– Какое-то время в Англии. Потом, после капитуляции немцев, был в Мюнхене. Ну или в том, что от него осталось.
– А на Восточном фронте удалось побывать?
– Я пишу для «Старз энд Страйпс»… а не для «Дейли уоркер».
– Должен тебе заметить, что я вот уже десять лет читаю «Дейли уоркер», – важно произнес Эрик.
– Поздравляю, – сказал Джек. – Я тоже раньше увлекался комиксами.
– Не вижу связи, – сказал Эрик.
– Все мы родом из детства.
– «Дейли уоркер» в твоем представлении – это чтиво для малолеток?
– Причем плохо написанное… собственно, как большинство пропагандистских листовок. Я хочу сказать, что, если уж тебе хочется писать иеремиады о классовой борьбе, по крайней мере, делай это профессионально.
– Иеремиады, – съязвил Эрик. – Надо же. Мы знаем красивые слова?
– Эрик… – Я сурово посмотрела на брата.
– Я что-то не так сказал? – слегка заплетающимся языком произнес он. Вот тогда я поняла, что он попросту пьян.
– Да нет, – ответил Джек. – С классовой точки зрения все верно. В самом деле, как еще разговаривать с полуграмотным бруклинским ирландцем…
– Я этого не говорил, – сказал Эрик.
– Нет, просто имел в виду. Впрочем, я уже привык к тому, что всякие парвеню смеются над моим топорным выговором…
– Нас вряд ли можно назвать парвеню, – возмутился Эрик.
– Но мой французский тебя впечатлил, n’est-ce pas?[15]
– Над акцентом неплохо было бы поработать.
– А тебе над чувством юмора. Кстати, представляя низшую прослойку интеллектуалов, тех, что из Бруклина, замечу, что нахожу забавным, когда самые великие снобы мира насвистывают «Интернационал». А может, ты и «Правду» читаешь в оригинале на русском, товарищ?
– Готов поспорить, что ты один из самых преданных поклонников отца Кофлина.
– Эрик, ради всего святого, – вмешалась я, ужаснувшись тому, что он позволил себе столь провокационную реплику. Отец Чарльз Эдуард Кофлин был печально известен как глашатай правых сил, предтеча Маккарти. В своих еженедельных радиопроповедях он выступал с яростной критикой коммунистов, иностранцев и всех, кто не прогибался и не целовал национальный флаг. Его ненавидел каждый, в ком была хоть капля ума и совести. Но я с облегчением заметила, что Джек Малоун не схватил наживку.
По-прежнему невозмутимо он произнес:
– Считай, что тебе повезло, потому что я готов зачесть это в качестве шутки.
Я толкнула брата локтем.
– Извинись, – сказала я.
Поколебавшись, Эрик заговорил:
– Я неудачно выразился. Прошу прощения.
Лицо Джека тут же расплылось в доброй улыбке.
– Значит, остаемся друзьями? – спросил он.
– Э-э… конечно.
– Что ж, тогда… с Днем благодарения.
Эрик нехотя пожал протянутую руку Джека:
– Да. С Днем благодарения.
– И извини, что явился незваным гостем, – сказал Джек.
– Не стоит. Будь как дома.
С этими словами Эрик поспешил удалиться. Джек повернулся ко мне.
– А что, мне даже понравилось, – сказал он.
– В самом деле? – удивилась я.
– Точно. Я хочу сказать, армия не блещет эрудитами. И уже очень давно меня не оскорбляли так грамотно.
– Я искренне прошу у вас прощения. Его иногда заносит.
– Как я уже сказал, это было забавно. И теперь я знаю, откуда у вас левый крен. Очевидно, это семейное.
– Никогда об этом не задумывалась.
– Вы просто скромничаете. Как бы то ни было, Сара с одной «р»… Смайт… мне действительно пора откланяться, поскольку завтра ровно в девять ноль-ноль мне заступать на дежурство.
– Тогда пошли, – сказала я.
– Но я думал…
– Что?
– Не знаю. После того шоу, что мы устроили с вашим братом, я подумал, вы уже не захотите идти со мной.
– Вы ошиблись. Если только вы не передумали…
– Нет, нет… уходим отсюда.
Он взял меня под локоть, увлекая к двери. У порога я обернулась и встретилась глазами с Эриком.
– Уже уходишь? – выкрикнул он из толпы, явно недовольный тем, что меня уводит Джек.
– Завтра на ланче «У Люхова»? – прокричала я в ответ.
– Если ты туда доберешься, – сказал он.
– Поверь мне, она там будет, – бросил Джек, закрывая за нами дверь. Когда мы спустились вниз, он притянул меня к себе и страстно поцеловал. Поцелуй длился долго. А потом я сказала:
– Ты не спросил моего разрешения.
– Ты права. Не спросил. Можно поцеловать тебя, Сара с одной «р»?
– Если только ты перестанешь добавлять к моему имени эту дурацкую присказку.
– Идет.
На этот раз поцелуй длился целую вечность. Когда я наконец оторвалась от него, то едва могла устоять на ногах – так кружилась голова. Джек тоже казался пьяным. Он обхватил мое лицо ладонями.
– Ну, здравствуй, – сказал он.
– Да, здравствуй.
– Знаешь, я должен быть на Верфях…
– Ты говорил. Ровно в девять. А сейчас сколько? Еще нет и часа.
– Вычитаем время на дорогу до Бруклина, и у нас остается…
– Семь часов.
– Да, всего лишь семь часов.
– Достаточно, – сказала я и снова поцеловала его. – А сейчас купи мне что-нибудь выпить.
3
Мы оказались в «Львиной голове» на Шеридан-сквер. Накануне Дня благодарения народу в кафе было немного, и мы смогли уединиться за тихим столиком. Я быстро выпила два «Манхэттена» и позволила уговорить себя на третий. Джек предпочел «ерш»: чистый бурбон с пивом вдогонку. В «Львиной голове» всегда царил полумрак. На столиках горели свечи. Пламя нашей свечи прыгало взад-вперед, напоминая светящийся метроном. В отсветах пламени вспыхивало лицо Джека. Я не могла оторвать от него глаз. С каждой секундой он казался мне все красивее. Возможно, потому, что он и впрямь был чертовски хорош, в чем я уже успела убедиться. Великолепный рассказчик. И что самое ценное, внимательный слушатель. Мужчины становятся намного привлекательнее, когда они просто слушают.
Он сумел меня разговорить. Казалось, ему хотелось знать обо мне все – о моих родителях, о детстве, школьных днях в Хартфорде, учебе в Брин-Море, работе в «Лайф», о рухнувших писательских амбициях, о моем брате Эрике.
– Неужели он и вправду десять лет читает «Дейли уоркер»?
– Боюсь, что да.
– Он из «попутчиков»?
– Пару лет он состоял в компартии. Но в ту пору он писал пьесы для федерального театрального проекта и протестовал против всего, что пытались воспитать в нем родители. И хотя я никогда не говорила ему об этом, я действительно думаю, что своим членством в партии он просто отдавал дань моде. Красный был цветом года и стилем жизни всех его друзей… но, слава богу, он перерос этот период.
– Значит, он больше не состоит в партии?
– С сорок первого года.
– Уже кое-что. Но он по-прежнему симпатизирует «дяде Джо»[16]?
– Теряя веру, человек не обязательно становится убежденным атеистом, не так ли?
Он улыбнулся:
– А ты действительно писатель.
– Автор одной умной мысли? Не думаю.
– А я знаю.
– Нет, ты не можешь знать, ведь ты не видел ничего из того, что я написала.
– Покажешь мне что-нибудь?
– Да вряд ли тебе понравится.
– Похоже, ты разуверилась в себе.
– Да нет, в себя я верю. Но только не как в писателя.
– И на чем основана твоя вера?
– Моя вера?
– Да. Во что ты веришь?
– Ну это слишком емкий вопрос.
– Ответь коротко.
– Что ж, попробую… – сказала я, вдруг ощутив прилив вдохновения (спасибо выпитым «Манхэттенам»). – Хорошо… прежде всего и самое главное, я не верю ни в Бога, ни в Иегову, ни в Аллаха, ни в Ангела Морони, ни даже в Дональда Дака.
Он рассмеялся.
– Хорошо, – сказал он, – это мы выяснили.
– И при всей своей любви к родине я вовсе не собираюсь захлебываться в патриотизме. Оголтелый патриотизм сродни религиозному фанатизму: он пугает меня своим доктринерством. Настоящий патриотизм спокойный, осознанный, вдумчивый.
– Тем более если ты принадлежишь к новоанглийской аристократии.
Я хлопнула его по руке:
– Ты прекратишь это?!
– Ни в коем случае. Но ты уклоняешься от ответа на вопрос.
– Потому что вопрос слишком сложный… да и напилась я что-то.
– Не думай, что я позволю тебе воспользоваться этой уловкой. Обозначьте свою позицию, мисс Смайт. Итак, во что вы верите?
После короткой паузы я услышала собственный голос:
– В ответственность.
Джек опешил:
– Что ты сказала?
– В ответственность. Ты спросил, во что я верю. Я отвечаю: в ответственность.
– О, теперь понял, – произнес он с улыбкой. – Ответственность. Великая идея. Один из краеугольных камней нашей нации.
– Если ты патриот.
– Я – да.
– Я уже догадалась. И уважаю тебя за это. Честно. Но… как бы так сказать, чтобы это не прозвучало глупо? Ответственность, о которой я говорю, в которую искренне верю… знаешь, наверное, это прежде всего ответственность перед самим собой. Я действительно не так много знаю про жизнь, я не путешествовала, не занималась чем-то по-настоящему интересным… но, когда я наблюдаю за тем, что происходит вокруг меня, прислушиваюсь к тому, что говорят мои современники, я понимаю, что мне предлагают готовые рецепты решения жизненных проблем. Ну, скажем, что к двадцати трем годам непременно нужно выскочить замуж, чтобы не думать, как заработать на жизнь, какой выбрать путь, даже как проводить свободное время. Но меня пугает перспектива доверить собственное будущее другому человеку. Разве он застрахован от ошибок? И разве он не испытывает страха?..
Я замолчала.
– Наверное, все это звучит напыщенно?
Джек опрокинул стопку бурбона и сделал знак бармену, чтобы принесли еще.
– Ты отлично излагаешь, – сказал он. – Продолжай.
– Да, собственно, я уже все сказала. Добавлю только, что, вверяя свое счастье другому человеку, ты убиваешь саму возможность счастья. Потому что снимаешь с себя ответственность, перекладываешь ее на другого человека. Ты словно говоришь ему: сделай так, чтобы я чувствовала себя цельной, совершенной, востребованной. Но сделать это можешь только ты сама.
Он посмотрел мне в глаза:
– Значит, фактор любви не учитывается в этом уравнении?
Я выдержала его взгляд.
– Любовь и зависимость – это разные вещи. Любовь не признает категорий: что ты можешь сделать для меня или ты мне нужен/я тебе нужна. Любовь должна быть…
Я вдруг поняла, что мне не хватает слов. Пальцы наших рук переплелись.
– Любовь должна быть только любовью.
– Наверное, – сказала я и добавила: – Поцелуй меня.
И он поцеловал.
– А теперь ты должен рассказать мне что-нибудь о себе, – попросила я.
– Что, например? Какой мой любимый цвет? Мой знак зодиака? Кто мне больше нравится – Фицджеральд или Хемингуэй?
– Ну и кто же?
– Конечно, Фицджеральд.
– Согласна – но почему?
– У него ирландские корни.
– Теперь ты увиливаешь от ответа.
– Да мне особо нечего рассказать о себе. Я простой парень из Бруклина. Вот и все.
– Ты хочешь сказать, что мне ни к чему знать о тебе больше?
– Не совсем.
– Твои родители могли бы обидеться, если бы слышали это.
– Они оба умерли.
– Извини.
– Не стоит. Мама умерла двенадцать лет назад – незадолго до того, как мне исполнилось тринадцать лет. Эмболия. Болезнь внезапная. И чудовищная. Моя мать была сущим ангелом…
– А отец?
– Отец умер, пока я служил за океаном. Он был копом, ужасно взрывной, вступал в перепалку по любому поводу. Особенно со мной. А еще любил выпить. Без виски и дня не мог прожить. Самоубийство в рассрочку. В конце концов, его желание осуществилось. Как и мое – отец любил охаживать меня ремнем, когда напивался… а это было постоянно.
– Кошмар.
– Пустяки, если рассуждать в масштабах Вселенной.
– Значит, ты один на белом свете?
– Нет, у меня есть младшая сестра, Мег. Она – гордость нашей семьи: сейчас учится на старшем курсе в колледже Барнарда. Получает стипендию. Впечатляющее достижение для выходца из семьи невежественных ирландцев.
– А ты не учился в колледже?
– Нет, сразу после школы я пошел в «Бруклин игл». Устроился копировальщиком. А к тому времени, как меня призвали на военную службу, уже был младшим репортером. Собственно, так я и оказался в «Старз энд страйпс». Конец истории.
– О, продолжай, пожалуйста. Ты ведь на этом не остановишься, правда?
– Не такая уж я интересная персона.
– Чувствую, как повеяло ложной скромностью, но меня этим не купишь. Каждому есть что рассказать о себе. Даже простому парню из Бруклина.
– Ты действительно готова выслушать длинную историю?
– Даже не сомневайся.
– Историю про войну?
– Если она и о тебе.
Он выудил из пачки сигарету, закурил.
– Первые два года войны я просидел в вашингтонском бюро «Старз энд страйпс». Умолял о переводе за океан. В конце концов, меня отправили в Лондон – освещать работу штаба союзных войск. Я все рвался на фронт, но мне сказали, что нужно дожидаться своей очереди. Так что я пропустил и высадку союзнических войск в Нормандии, и освобождение Парижа, и падение Берлина, и освободительную миссию янки в Италии – в общем, все «вкусные» события, которые достались старшим репортерам, ребятам с университетским образованием, в званиях выше лейтенантского. Но после долгих уговоров мне все-таки удалось добиться приписки к Седьмой армии, которая входила в Мюнхен. Для меня это стало настоящим откровением. Как только мы прибыли на место, наш батальон послали в деревню милях в восьми от города. Я решил участвовать в рейде. Деревня называлась Дахау. Задача стояла простая: освободить узников концлагеря. Сам городок Дахау был довольно милым. Он почти не пострадал от бомбежек нашей и английской авиации, а центр практически был не тронут. Очаровательные пряничные домики. Ухоженные палисадники. Чистые улицы. И вдруг – этот лагерь. Ты что-нибудь читала про него?
– Да, читала.
– Веришь ли, все ребята из нашего батальона притихли, когда вошли в ворота лагеря. Они ожидали встретить вооруженное сопротивление лагерной охраны – но последние ее бойцы сбежали минут за двадцать до нашего появления. И то, что они… мы… увидели…
Он сделал паузу, как будто собираясь с духом.
– То, что мы увидели… не передать словами. Потому что это не поддается описанию. Или пониманию. Или объяснению с точки зрения простейших гуманистических принципов. Это такое злодеяние — такой вандализм! – что представить его невозможно даже в самом страшном сне…
Как бы то ни было, вскоре после того, как мы вошли в лагерь, поступил приказ из штаба союзников созвать в одно место всех взрослых жителей Дахау. Командир батальона – крутой парень по имени Дюпрэ, родом из Нового Орлеана, – поручил это дело двум сержантам. Хотя я провел всего несколько часов с этим батальоном, уже успел прийти к выводу, что Дюпрэ – самый большой в мире крикун. Выпускник военного колледжа «Цитадель» («Вест-Пойнт Конфедерации», как он сам называл его), он был по-настоящему бесстрашным бойцом. Но после инспекционного тура по Дахау его лицо было белым как мел. А голос опустился до шепота.
«Берите каждый по четыре человека, – приказал он сержантам, – и стучите во все двери домов и магазинов деревни. Все, кто старше шестнадцати лет – мужчины и женщины, без исключения, – должны выйти на улицу. Как только соберете всех взрослых жителей Дахау, выстроите их в колонну. Это понятно, джентльмены?»
Один из сержантов поднял руку. Дюпрэ кивком головы дал ему слово.
«А если они окажут сопротивление, сэр?» – спросил сержант.
Дюпрэ сощурился:
«Сделай так, чтобы никакого сопротивления не было, Дэвис, чего бы это ни стоило».
Но никто из жителей Дахау не оказал сопротивления американской армии. Когда наши ребята подходили к их дверям, они покорно выходили на улицу – руки за голову или вверх, женщины отчаянно жестикулировали, показывая на детей, обращаясь с мольбами на языке, которого мы не знали… хотя было совершенно очевидно, чего они все боятся. Одна молодая мама – ей было не больше семнадцати, и на руках у нее был крохотный младенец, – увидев мою форму и оружие, буквально упала к моим ногам и истошно закричала. Я пытался успокоить ее, повторяя снова и снова: «Мы не причиним вам вреда… мы не причиним вам вреда…», но она все билась в истерике. И разве можно было осуждать ее? В конце концов пожилая женщина схватила ее и влепила ей крепкую пощечину, а потом что-то яростно зашептала ей на ухо. Девушка попыталась успокоиться и, прижимая ребенка к груди, встала в шеренгу, тихо всхлипывая. Пожилая женщина посмотрела на меня с боязливым уважением, кротко кивнула мне головой, словно говоря: «Теперь она под контролем. Только, пожалуйста, не трогайте нас».
«Да кто вас тронет?! Кто вас тронет! – так и хотелось мне крикнуть. – Мы же американцы. Мы хорошие парни. Мы не враги».
Но я ничего не сказал. Я просто кивнул ей в ответ и продолжал наблюдения.
Ушло около часа на то, чтобы собрать все взрослое население Дахау. В колонне оказалось человек четыреста, если не больше. Когда процессия медленно двинулась в сторону лагеря, многие начали выть. Уверен, они думали, будто их ведут на расстрел.
От центра городка до ворот лагеря было минут десять ходьбы. Десять минут. Расстояние в полмили, не больше. Всего десять минут отделяли эту уютную деревеньку – где все было так чисто, опрятно и мирно – от настоящего ада. Вот почему Дахау был неповторим – жутко было представить, что всего в полумиле от его ворот продолжается обычная жизнь.
У ворот лагеря нас поджидал капитан Дюпрэ.
«Что делать с жителями, сэр?» – спросил у него сержант Дэвис.
«Просто проведите их маршем по лагерю. По всему лагерю. Таков приказ Объединенного командования – ходят слухи, что от самого Айка[17]. Они должны увидеть все. Не щадите их нервы».
«А потом, что делать потом, сэр?»
«Распустите по домам».
Сержанты выполнили приказ. Они провели колонну по всему лагерю, заглядывая в каждый уголок. Взорам четырехсот мирных граждан предстали бараки с кучами экскрементов на полу. Печи. Секционные столы. Горы костей и черепов, сваленных у стен крематория. Пока длилась эта экскурсия, выжившие узники концлагеря – а их было человек двести – молча стояли во дворе. Они были настолько истощены, что казались ходячими скелетами. Скажу тебе честно, ни один житель города не посмел взглянуть в глаза узникам. Они шли, понуро опустив головы. И были такими же притихшими, как и бывшие смертники.
Но вот у одного все-таки сдали нервы. Он был хорошо одет, упитан, вылитый банкир. На вид ему было лет под шестьдесят: добротный костюм, начищенные ботинки, золотые часы в нагрудном кармане. И вдруг он разрыдался. Горько и безутешно. В следующую минуту он вышел из колонны и, шатаясь, двинулся к капитану Дюпрэ. Двое наших ребят тотчас вскинули ружья. Но Дюпрэ сделал им знак не стрелять. Банкир упал на колени перед капитаном, истерично всхлипывая. И начал твердить одну и ту же фразу. Он повторял ее снова и снова, так что я заучил ее наизусть.
«Ich habe nichts davon gewußt… Ich habe nichts davon gewußt… Ich habe nichts davon gewußt…»[18]
Дюпрэ смотрел на него сверху вниз, явно озадаченный. Потом он позвал Гаррисона – переводчика при батальоне. Гаррисон был застенчивым малым, из тех начитанных умников, что робеют смотреть в лицо собеседнику. Сейчас он стоял рядом с капитаном, широко раскрытыми глазами уставившись на плачущего банкира.
«Что он там несет, Гаррисон?» – спросил Дюпрэ. Речь банкира стала уже настолько невнятной, что Гаррисону пришлось присесть возле него на корточки.
Через какое-то время он поднялся.
«Сэр, он говорит: „Я не знал… Я не знал…“».
Дюпрэ побелел от злости. Он вдруг нагнулся и, схватив банкира за лацканы пиджака, поднял его, так что они оказались лицом к лицу.
«Как же не знал, черт тебя дери!» – прошипел Дюпрэ, потом плюнул ему в лицо и оттолкнул в сторону.
Банкир поплелся обратно в строй. Пока жители городка маршировали по лагерю, я не спускал с него глаз. Он даже не попытался стереть с лица плевок Дюпрэ. И все бормотал себе под нос: «Ich habe nichts davon gewußt… Ich habe nichts davon gewußt…» Стоявший рядом со мной солдат сказал: «Только послушай этого сукина сына. Он совсем свихнулся».