Последние дни наших отцов

Повисло напряженное молчание, каждый осудил чужую веру, потом негодование Клода вырвалось наружу:

– Ты не можешь не верить в Бога!

– А ты не можешь не верить в людей!

И Пэл из сочувствия к Клоду преклонил колени рядом с ним. Из сочувствия, но прежде всего потому, что в глубине души опасался – Клод прав. В тот вечер он молился за отца, которого ему так не хватало, молился, чтобы тот не изведал ужасов войны и тех ужасов, что они готовились совершать сами: ведь они учились убивать. Но убивать не так-то просто. Люди не убивают людей.

* * *

К каждой группе кандидатов в агенты УСО был приставлен отозванный от оперативной работы офицер британских спецслужб: он руководил их обучением, следил за успехами и должен был сориентировать в дальнейшем. За группу Пэла отвечал лейтенант Мерфи Питер, бывший связной Секретной разведывательной службы в Бомбее. Это был высокий сухопарый англичанин лет пятидесяти, умный, жесткий, но тонкий психолог, очень внимательный к курсантам. Именно он будил их, занимался с ними и заботился как мог. Его угловатая фигура, едва различимая в пелене тумана, следила за будущими бойцами на тренировках: он записывал их результаты, отмечал сильные и слабые стороны, а когда становилось понятно, что кто-то больше не продержится, вынужден был его отсеивать к великому своему огорчению. Лейтенант Питер не говорил по-французски, курсанты по большей части плохо владели английским, а потому группе был придан еще и переводчик – маленький полиглот-шотландец, о котором никто ничего не знал и который просил называть его просто Дэвид. Троим же англоговорящим – Кею, Лоре и Станисласу – было строго запрещено общаться по-английски, чтобы их французский оставался безупречным и не выдал их на задании. Так что Дэвида буквально рвали на части: ему с рассвета до заката приходилось переводить инструкции, вопросы и разговоры. Обычно его переводы на заре бывали вялыми и сонными, днем – блестящими, а вечером – усталыми и обрывочными.

Лейтенант Питер давал по вечерам указания на завтра, звонил к началу учения и поднимал с кровати отстающих. Занятия начинались на рассвете. Курсанты должны были закалять тело тяжелыми физическими упражнениями: бегать в одиночку, в группе, в затылок, строем; ползать по земле, по грязи, по кустам ежевики; бросаться в ледяные ручьи; лазить по канату, обдирая руки. Еще их учили боксу, уличному бою и схватке с безоружным и с вооруженным противником. Тела их покрывались синяками, ноги и руки – глубокими царапинами. Все причиняло боль.

После тренировок наступало время идти в душ. Голые дрожащие тела в порезах и кровоподтеках набивались в слишком тесные душевые: стоя под теплыми струями в плотном облаке белого пара, курсанты глухо постанывали от усталости. Для Пэла это был особый момент: он подставлял утомленное тело под ласковую воду, смывал с него пот, грязь, кровь, ссадины. Неспешно намыливался, разминая натруженные плечи, а когда вытирался, чувствовал себя новым человеком, более потрепанным, конечно, но и более сильным, более выносливым, сменившим кожу, как змея. Он становился другим. Затем заходил под воду еще ненадолго, подставлял под нее голову и думал о старом отце, надеялся, что тот им гордится. В душе́ царил мир и то пьянящее чувство свершенного подвига, что продлится до ужина, когда в гудящую разговорами столовую придет Питер и задаст программу и расписание на следующий день. И всех снова охватит тревога перед завтрашними тяжкими тренировками. Всех, разве что кроме Фарона.

В душевой каждый из них наблюдал за раздетыми товарищами, оценивал, кто самый сильный и кого стоит избегать на занятиях по рукопашному бою. Самым страшным был, конечно, Фарон – высокий, с выпирающими мускулами. Он внушал ужас, от его скульптурного торса исходила дикая сила, которую усиливало редкостное уродство: лицо квадратное и отталкивающее, череп бритый с проплешинами, словно от чесотки, а длинные руки болтались вдоль туловища, как у большой обезьяны. Но все они, хоть и старались выделить самых сильных, отмечали прежде всего тех, кто послабее, тех, кто, видимо, не продержится долго – самых уязвимых, тощих, с глубокими ранами. Пэл считал, что следующими будут Жаба и, наверное, Клод. Бедняга Клод – он не вполне осознал свою новую судьбу и порой спрашивал Пэла:

– А потом-то мы что будем делать?

– Потом поедем во Францию.

– И что мы там будем делать, во Франции?

Сын ни разу не нашелся, что ответить. Во-первых, он сам не знал, что они станут делать во Франции, а во-вторых, Каллан его предупредил: оттуда вернутся не все. И как сказать Клоду с его истовой верой в Бога, что они, возможно, скоро умрут?

* * *

Под конец второй недели занятий был отчислен Дантист. Накануне его отъезда, вечером, Кей предложил Пэлу пойти покурить на пригорке, хотя время было неурочное. Сын спросил его, что бывает с теми, кто не прошел отбор.

– Они уже не возвращаются, – ответил Кей.

Пэл не сразу понял, и Кей пояснил:

– Их сажают в тюрьму.

– В тюрьму?

– Тех, кто провалился, сажают. Чтобы ничего не разболтали, что им известно.

– Но нам ничего не известно.

Прагматик Кей пожал плечами. Бесполезно выяснять, что справедливо, а что нет.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

Кей велел Сыну никому ничего не говорить: у них обоих могут быть неприятности. Пэл обещал. Но в душе у него поднялось глубочайшее чувство протеста – их посадят, Дантиста и прочих, потому что они непригодны? Но к чему непригодны? К войне? Они же еще не знают, что такое война! И Пэлу даже пришло в голову, что англичане не лучше немцев.

4

Впоместье Уонборо зарядил дождь – по-британски педантичный, холодный, тяжелый, нескончаемый. Все небо сочилось влагой. Земля набухла водой, кожа промокших до костей курсантов приобрела белесый оттенок, а их одежда не успевала просохнуть и начинала гнить.

Помимо физических тренировок и боевых упражнений, обучение в подготовительных школах УСО включало все, что могло пригодиться на задании. Физическая подготовка чередовалась с различными теоретическими и практическими курсами. Со временем курсанты овладели основами связи – шифрованием, азбукой Морзе, чтением карт, использованием радиопередатчика. Еще они учились передвигаться по открытой местности, часами лежать неподвижно в лесу, водить машину и даже грузовик, но все без особого успеха.

В начале третьей недели кандидатов в агенты под проливным дождем тренировали стрелять из пистолета – кольта 38-го калибра и браунинга 45-го. Большинство первый раз взяли в руки оружие и, стоя в ряд лицом к пригорку, сосредоточенно палили: кто лучше, кто хуже. Слива оказался сущим несчастьем: несколько раз едва не прострелил себе ногу, потом чуть не попал в инструктора. Зато Фарон целился очень точно и посылал пули прямо в центр деревянных мишеней. Цветная Капуста подскакивал при каждом выстреле, а Жаба, перед тем как стрелять, зажмуривался. Под конец первого дня стрельб все сплевывали густую черную слюну, пропитанную порохом. Лейтенант Питер заверил, что это вполне нормально.

Ноябрь подходил к концу, но Пэл чувствовал, что его не отпускает призрак одиночества. Он все время думал об отце. Так хотелось ему написать, сказать, что с ним все в порядке и он скучает. Но в Уонборо это было запрещено. Пэл знал, что не он один подыхает от одиночества, что мучатся все, что они – всего лишь жалкие наемники! Конечно, тела их постепенно закалялись: туман казался не таким туманным, грязь не такой грязной, холод не таким холодным, но морально они страдали. И для поднятия духа глумились над другими, чтобы не глумиться над собой. Смеялись над благочестивым Клодом, пиная его в зад, когда он молился стоя на коленях. Пинки не причиняли боли телу, но от них болела душа. Смеялись над Станисласом, который в минуты отдыха разгуливал в широченном женском халате, пытаясь просушить одежду. Смеялись над Сливой, заикой и неумехой, который стрелял невесть как и попадал куда угодно, только не в мишени. Смеялись над Жабой с его экзистенциальными проблемами, который всегда ел отдельно от других. Смеялись над Цветной Капустой и его торчащими ушами, которые под хлесткими порывами ветра становились багровыми. “Ты наш слон!” – говорили они Цветной Капусте, награждая его болезненными оплеухами. Смеялись над грузным Толстяком. Все поневоле насмехались над всеми хоть немного, чтобы чувствовать себя лучше: даже Пэл, верный сын, и Кей, человек чести – все, кроме по-матерински ласковой Лоры. Она никогда не смеялась над другими.

Лора никого не оставляла равнодушным. В первые дни в Уонборо все сомневались в ее способностях – единственная женщина среди всех этих мужчин. Но теперь курсанты втайне обмирали от счастья, если в столовой она присаживалась к ним за стол. Пэл часто любовался ею – такой красавицы он не встречал никогда. Она была восхитительна: головокружительная походка, великолепная улыбка, а главное, от нее исходило какое-то обаяние, она выделялась из всех манерой держаться, нежным взглядом. Уроженка Челси, дочь англичанина и француженки, она хорошо знала Францию и говорила по-французски без малейшего акцента. Три года изучала англосаксонскую литературу в Лондоне, а потом и ее захлестнула война: УСО завербовало ее в университете. На английских факультетах вербовали многих кандидатов, прежде всего полукровок: будучи англичанами, они соответствовали правилам безопасности и в то же время были не совсем чужими в странах, куда их намеревались послать.

Когда кто-то из осмеянных курсантов уходил к себе, чаще всего его утешала именно Лора. Садилась рядом, говорила товарищу, что все это пустяки, остальные – всего лишь люди и завтра уже забудут и неудачную стрельбу, и уязвимую душу, и складки жира, и заикание – все, над чем так потешались. Потом улыбалась, и улыбка эта лечила любые раны. Когда Лора улыбалась, всем становилось легче.

Она говорила Толстяку, самому некрасивому мужчине во всей Англии: “По-моему, ты совсем не толстый. Ты просто коренастый и, на мой взгляд, очень обаятельный”. И на миг Толстяк вдруг чувствовал себя желанным. А позже, массируя в душе свои гигантские жировые бугры, клялся себе, что после войны прекратит ходить к шлюхам.

Она говорила Сливе-заике: “По-моему, ты говоришь прекрасные слова, неважно, как ты их произносишь, ведь они прекрасны”. И Слива на миг чувствовал себя оратором. И произносил под душем длинные безупречные речи.

Она говорила Клоду-кюре, опозоренному боголюбцу: “Какое счастье, что ты веришь в Бога. Молись, молись за всех нас”. И Клод поскорей выскакивал из душа, чтобы прочесть лишний раз молитву Богоматери.

А Жабе, которого изводили за то, что ему хотелось в одиночестве растравлять свою грусть, она говорила, что часто тоже грустит из-за всего, что происходит в Европе. Они сидели вместе, недолго, плечом к плечу, и обоим становилось легче.

* * *

Однажды утром, на третьей неделе, когда Пэл, Слива, Толстяк, Фарон, Фрэнк, Клод и Кей курили, как обычно, на своем сухом взгорке, они заметили в тумане длинный облезлый силуэт лисы. Лиса приветствовала их жутким хриплым криком. Клод, сложив руки рупором, чтобы вышло похоже, попытался ей по-дружески ответить, но лиса удрала.

– Мерзкая тварь! – заорал Фрэнк.

– Не волнуйся так, – отозвался Толстяк.

– Может, она бешеная.

– Немцев ты не боишься, а лисы боишься?

Фрэнк, прищурившись, состроил злую гримасу, чтобы его не сочли трусом.

– Ну и что… Может, это бешеный лис.

– Нет, он нет, – успокоил его Толстяк. – Жорж не бешеный.

Все в изумлении повернулись к Толстяку.

– Кто? – переспросил Пэл.

– Жорж.

– Ты дал лису имя?

– Да, я его часто встречаю.

Толстяк как ни в чем не бывало затянулся сигаретой, радуясь, что на него обратили внимание.

– Нельзя звать лиса Жоржем, – заметил Кей. – Это человеческое имя.

– Назови его Лис, – предложил Клод.

– Что это за имя такое – Лис? – надулся Толстяк. – Хочу звать его Жоржем.

– У меня кузена зовут Жорж! – негодующе заявил Ломтик-сала.

И все расхохотались.

Оказалось, что Жорж в самом деле часто бродит возле усадьбы в поисках еды, его замечали на рассвете и в вечерних сумерках под высоким дуплистым тополем. В тот день в Уонборо было много разговоров о лисе. Лоре непременно хотелось знать, как гигант приручил животное, и тот раздувался от гордости. “На самом деле я его не приручил, просто назвал”, – скромно ответил он.

На следующее утро вся группа пошла курить не на привычный взгорок, а к пресловутому тополю в надежде увидеть Жоржа. Толстяк, сделавшись по такому случаю “гидом-масаи на сафари”, комментировал: “Не знаю, придет ли он… Слишком много народу… Испугается небось…”. Он вдруг показался себе важной персоной и решил, что ощущать себя важным – потрясающе, ведь это чувство предельного счастья, чувство министров и президентов.

Жорж показывался курильщикам два утра кряду, под тем самым высоким тополем. Ломтик-сала, приглядевшись, увидел, что лис сидит и усердно жует, и понял, что тот добывает себе пищу в дупле.

– Жрет! – завопил он шепотом.

Толстяк велел говорить тихо, чтобы не напугать Жоржа.

– А что он жрет? – спросил кто-то.

– Понятия не имею, не видно.

– Может, червяков? – предположил Клод.

– Лисы червяков не едят! – вставил Станислас, хорошо знавший лис: ему доводилось охотиться на них с собаками. – Они что угодно едят, только не червяков.

– Думаю, у него здесь заначка, – заявил Толстяк тоном знатока. – Потому он сюда и ходит.

Все согласились, и Толстяк опять почувствовал себя неотразимым.

Но Жорж-лис не случайно приходил под тополь: последние десять дней Толстяк, чтобы его приманить, оставлял там еду, припрятанную в карманах за завтраком и ужином. Сперва хотел просто посмотреть на лиса, ждал его в засаде, чтобы порадовать глаз. Но в последние два дня он был счастлив своей выдумке, ведь она привлекла к его лису и к нему самому всеобщее внимание. И на заре, когда все сгрудились вокруг, чтобы взглянуть на животное, Толстяк любовно благословлял своего благородного бродячего лиса, а на самом деле хилого, больного зверька, о чем он, конечно, никому не сказал.

* * *

В воскресенье на третьей неделе лейтенант Питер позволил измученным курсантам отдохнуть после обеда. Большинство пошли спать. Пэл с Толстяком затеяли партию в шахматы в столовой, возле печки; Клод отправился в часовню. А Фарон, которому осточертела суета вокруг Толстяка с его лисом, воспользовался передышкой, чтобы уничтожить зверя прямо в его логове, под амбаром.

Исполин дважды видел, как лис уходит за доску у самого пола. Без труда оторвав ее, он обнаружил неглубокую нору. Лис был на месте. Фарон самодовольно улыбнулся – не всякому дано выследить лису. Взяв длинную палку, он стал изо всей силы тыкать ею вглубь лежки. Совал свое орудие в нору, дотягиваясь до визжащего зверя, и бил нещадно: раненому Жоржу ничего не оставалось, как попытаться выскочить и удрать, и великан ловко и без труда забил его сапогами и доской. Он вскрикнул от радости – убивать оказалось так легко! Подняв трупик, он оглядел его с некоторым разочарованием: вблизи лис был гораздо меньше, чем он думал. Все равно довольный, он поволок трофей в столовую, где Пэл с Толстяком склонились над шахматной доской Станисласа. Фарон, гроза побежденных, триумфально ввалился в комнату и швырнул истерзанное тельце лиса к ногам Толстяка.

– Жорж! – завопил Толстяк. – Ты… ты убил Жоржа?!

И Фарон не без удовольствия заметил в вытаращенных глазах Толстяка отсвет ужаса и отчаяния.

Пэла трясло, он не стал сдерживать ярость. Запустив шахматной доской в лицо гоготавшему колоссу, он кинулся на него и сбил с ног с криком “Сукин ты сын!”

На лице Фарона вспыхнул гнев, он одним прыжком вскочил на ноги, неуловимым движением – из тех, каким их научили здесь, – схватил Пэла, заломил ему руку и, используя ее как рычаг, с силой ударил головой об стену. Затем с желтыми от ярости глазами вцепился ему в горло, приподнял одной рукой и стал избивать свободным кулаком. Пэл задыхался – он, конечно, пытался отбиваться, но тщетно. Он не мог справиться с этой чудовищной силой, разве что старался хоть немного прикрыть руками тело и лицо.

Сцена продолжалась лишь несколько секунд – на шум драки примчался их разнимать лейтенант Питер, за ним Дэвид и вся остальная группа из спален. Пэлу досталось крепко, собственная кровь жгла ему горло, а сердце колотилось так, словно вот-вот остановится.

– Это что за бардак! – заорал лейтенант, хватая Фарона за плечо.

Он велел ему немедленно убираться, потом разогнал курсантов, пригрозив возобновить занятия, если все не успокоятся в ту же минуту.

Наконец Пэл остался с Питером наедине, и на миг ему почудилось, что тот тоже станет его бить или отправит в тюрьму за то, что так легко сдался. Сын задрожал, ему захотелось назад, в Париж, к отцу, не покидать больше улицу Бак никогда, мало ли что там происходит снаружи, плевать на немцев, плевать на войну, лишь бы отец был рядом. Он был безотцовщиной, сиротой в изгнании, он хотел, чтобы все это кончилось. Но лейтенант Питер не поднял на него руку.

– У тебя кровь, – просто сказал он.

Пэл вытер губы тыльной стороной ладони и провел языком по зубам, проверяя, все ли целы. Ему было грустно, он чувствовал себя униженным, чуть-чуть намочил штаны.

– Он убил лиса, – сказал Пэл на своем скверном английском, показав на окровавленную шкурку.

– Знаю.

– Я ему сказал, что он сукин сын.

Лейтенант засмеялся.

– Меня накажут?

– Нет.

– Лейтенант, нельзя убивать зверей. Убивать зверей – это как убивать детей.

– Ты прав. Ты ранен?

– Нет.

Лейтенант положил ему руку на плечо, и Сын почувствовал, что его отпустило.

– Я по отцу скучаю! – выдохнул юноша с горькими слезами на глазах.

Питер сочувственно кивнул.

– Я поэтому слабак? – спросил Сын.

– Нет.

Офицер задержал руку на плече сироты, потом протянул ему свой носовой платок.

– Иди умойся, ты весь мокрый от пота.

Он был мокрый не от пота, а от слез.

За ужином Пэл не проглотил ни куска. Кей, Эме, Фрэнк напрасно пытались его утешать. Клод хотел пересказать ему несколько важных эпизодов из Библии, чтобы отвлечь, Слива невнятно пошутил, а Станислас предложил сыграть в шахматы. Но никто из них не мог помочь Пэлу.

Сын ушел от всех и спрятался за часовней: только он знал это местечко – тайник меж двух невысоких каменных стен, где можно было укрыться от дождя. Но едва он туда залез, как появилась Лора. Она ничего не сказала, просто села рядом и посмотрела на него в упор – ее красивые зеленые глаза молча смеялись. В них была такая нежность, что Пэл не сразу понял, знает ли она о взбучке, какую ему задал Фарон.

– Не слабо он меня отделал, да? – смущенно пробормотал Сын.

– Это пустяки.

Она приложила палец к губам, веля ему молчать. И это было прекрасно. Пэл закрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул – от Лоры так хорошо пахло: ее тщательно промытые волосы благоухали абрикосом, макушка – тонкими духами. Да, она пользовалась духами; они учились воевать, а она душилась! В темноте он потянулся к ней лицом и подышал еще, она не заметила. Он давно не чувствовал такого приятного запаха.

Лора в утешение дружески похлопала Пэла по плечу, но тот невольно дернулся от боли. Засучив рукава, он при свете зажигалки обнаружил на обоих предплечьях гигантские фиолетовые кровоподтеки, следы кулаков Фарона. Она легонько дотронулась прохладной ладонью до его синяков.

– Больно?

– Немножко.

Больно было ужасно.

– Зайди попозже ко мне в комнату. Я тебя полечу.

Она сказала это, уже уходя, оставляя по себе в гигантском парке Уонборо шлейф тонких духов.

* * *

Пэл не знал, сколько это времени – “попозже”. Пользуясь тем, что все еще сидели в столовой, он зашел в спальню и переоделся. Взглянул на себя в осколок зеркала, натянул свежайшую рубашку, порылся в сумках товарищей в поисках парфюма, но остался ни с чем. Потом пробрался к комнате Лоры осторожно, чтобы никто не заметил. К Лоре не заходил никто, и это право заставило его на миг забыть о том, как его унизил Фарон.

Он постучал дважды. Подумал, не слишком ли это назойливо – стучать два раза. И не слишком ли безлично. Надо было постучать трижды, но потише. Да, три легких стука, три шассе, тайных, изящных: пам-пим-пом, а не тот жуткий пам-пам, что он выбил! Ах, какая досада! Она открыла, и он вступил в святая святых.

Комната у Лоры была такая же, как у всех: те же четыре кровати, тот же большой шкаф. Но здесь пользовались только одной кроватью, и комната, в отличие от прочих спален с их грязью и полнейшим беспорядком, была чистая и прибранная.

– Сядь сюда, – она показала на одну из кроватей.

Он сел.

– Закатай рукава.

Он закатал.

Она взяла с этажерки прозрачную баночку со светлым кремом, села рядом с Сыном и кончиками пальцев нанесла крем на его предплечья. Когда она поворачивала голову, ее распущенные волосы ласкали щеки Пэла. Она этого не замечала.

– Скоро боль утихнет, – шепнула она.

Но Пэл не слушал, он любовался ее руками: какие они у нее красивые, ухоженные, несмотря на их грязный быт. И ему захотелось ее любить, захотелось в тот самый миг, когда она коснулась его предплечий. А еще захотелось позвать Клода, пусть придет и посмотрит – вовсе они не пропащие, если в этом мрачном здании, где учат воевать, есть Лора. Но потом вспомнил, что Клод хотел стать кюре, и промолчал.

5

Настала последняя, четвертая неделя в поместье Уонборо. Предзимье мало-помалу окутывало Англию. Станислас, знавший родные края, предсказывал скорые морозы. В последние ночи курсанты тренировались в беге по пересеченной местности, отрабатывая одновременно физические и теоретические навыки. Хотя учеба в Суррее подходила к концу, они, несмотря на все упражнения, по-прежнему ничего не знали ни об УСО, ни о его методах борьбы. Зато они довольно сильно изменились: тела стали мускулистее и выносливее, они научились рукопашному бою, боксу, основам стрельбы, азбуке Морзе, некоторым простым операциям, а главное – в них зародилась и росла огромная вера в себя, ведь они делали поразительные успехи, притом что, попав сюда, по большей части не имели никакого понятия о секретных боевых действиях. Они чувствовали, что способны на многое.

В эти последние дни некоторые дошли до предела и сломались: отсеяли Большого Дидье, который уже не держался на ногах; Пэл замечал в душевой, что Жаба почти сдался. Однажды под вечер инструктор повел группу на пробежку в лес – в жутком темпе, к тому же им пришлось несколько раз пересечь вброд какую-то речку. Группа постепенно растянулась, и когда Пэл, бежавший ближе к хвосту, в третий раз вступил в ледяную воду, до него донесся детский крик, разорвавший тишину. Обернувшись, он увидел, что Жаба лежит на берегу и бессильно стонет.

Остальные были уже далеко за деревьями. Пэл заметил только Ломтика и Фарона, окликнул их. Но Фарон, бежавший с двумя тяжелыми камнями в руках для дополнительной нагрузки, рявкнул: “Из-за мудаков не тормозят, их боши поймают!” И оба скрылись на грязной тропе. Тогда Пэл, бултыхаясь в воде чуть ли не по пояс, повернул назад. В обратную сторону поток показался ему еще холоднее, а течение сильнее.

– Не останавливайся! – крикнул Жаба, увидев, что храбрец идет к нему. – Не задерживайся из-за меня!

Пэл не стал его слушать и выбрался на берег.

– Жаба, надо идти.

– Меня зовут Андре.

– Андре, надо идти.

– Я больше не могу.

– Андре, надо идти. Если ты сдашься, тебя отчислят.

– Значит, сдаюсь! – Он застонал. – Хочу домой, хочу к семье.

Жаба скрючился, схватившись обеими руками за живот.

– Мне больно! Мне так больно!

– Где тебе больно?

– Везде!

Ему не хотелось жить.

– Хочу сдохнуть, – выдохнул он.

– Не говори так.

– Хочу сдохнуть!

Растерянный Пэл неловко обхватил товарища руками и стал что-то нашептывать, чтобы подбодрить.

– Я сдаюсь, – повторил Жаба. – Сдаюсь и возвращаюсь во Францию.

– Если ты сдашься, они не дадут тебе вернуться.

И Пэл, решив, что случай из ряда вон выходящий, нарушил обещание, данное Кею, и выдал невыносимую тайну:

– Тебя посадят. Если ты сдашься, тебя посадят в тюрьму.

Жаба заплакал. Пэл чувствовал, как по его рукам текут слезы, слезы страха, ярости и стыда. И Сын поволок Жабу за собой догонять остальных.

* * *

Вместе с ноябрем закончилась и учеба в подготовительной школе. Последней была на редкость напряженная тренировка в морозную ночь. Макс, слабевший день ото дня, был отсеян во время бега. Когда оставшиеся курсанты, вернувшись с заключительного испытания, собрались в столовой перекусить, лейтенант Питер объявил, что их пребывание в Суррее окончено. Они поздравили друг друга. Столовая теперь казалась опустевшей – три недели назад их было вдвое больше, отсеивали безжалостно. И все пошли покурить на пригорке в последний раз.