Саги зала щитов. Адульв. Пламя, зажжённое тьмой

– Я ещё мяса вяленого принесла,

Решив оставить свои мысли при себе, соскочила Сольвейг с щепетильной темы, передав небольшой узелок, также, как и отец, облокотилась о колья башенного борта, поглядывая то на отца, то в сторону лесной опушки.

– Не кручинься, отец, ярла боги любят, не попустят.

– Прости, Сольвейг, возможно, ты и права.

Одноглазый ласково потрепал дочь по взбалмошному морю волос, будто та снова была маленькой и спокойно могла усидеть на его коленке, изводя вопросами о походах. Этим тёплым воспоминанием Хорт попытался загнать тёмные мысли подальше, но, правда, без толку, нехорошие думы прочно обосновались в его голове. Ведь именно боги и отвернулись от Руагора, попустив сначала с сыном, а потом и с внуком. Они закрыли глаза на его беды заставив друга пойти на и вовсе отчаянный шаг, идти на поклон к этому демону в женском обличье. Никто не ходил к одинокой избушке просто так, вестница скорби наравне со своей госпожой по праву вселяла ужас во всех жителей Фьордфьёлька.

Одноглазый, единственный знавший, куда направился ярл, только с ним он поделился, сильно переживал за друга, но посвящать в свои тревоги дочь или жену, тем самым омрачая и их день, вовсе не собирался и поэтому отмалчивался. Хорт внимательно посмотрел на Сольвейг, стоящую рядом, какой большой она уже стала. А что бы делал он сам, если бы на кону стояла жизнь его малютки, ведь тоже бы ни перед чем не остановился. На дочке были высокие сапоги, меховая безрукавка поверх свободной рубахи, заправленной в кожаные штаны, на петле у пояса висел топорик, с другого бока боевой нож. С ранних пор дева проявляла изрядную воинскую смекалку, чему отец был только рад и всячески поддерживал, уделяя обучению дочери немалую толику своего времени, и, как оказалось, вовсе не зря. Сольвейг теперича с лёгкостью брала верх над всеми своими сверстниками, а иной раз даже над взрослыми воями, отчего Хорта аж распирало от гордости.

– Чем мать занята? – решил прервать затянувшееся молчание одноглазый, но ответ получил не сразу. Дочь, подавшись вперёд, почти наполовину высунувшись за башенный борт, пристально вглядывалась вдаль, приложив сложенную козырьком руку ко лбу.

– Вот сам её и спросишь, друг твой возвращается.

Не успела она договорить, а Хорт уже тоже чуть не вываливался за колья, уцепившись взором за маячившую у лесной опушки крохотную красную точку ярлова плаща.

– А он с внуком, – задумчиво прокомментировала Сольвейг, зрение которой было куда как лучше, нежели у пожилого отца. – Неужто Руагору сил не хватило оставить мальца, зачем продлевать его страдания?

– Глупа ты, дочка, не оставлять он его носил, – сказал одноглазый сурово и двинулся к лестнице, ведущей из башни, борясь с мальчишеским желанием припустить бегом. А спустя пару мгновений Сольвейг двинулась вслед за ним, встав вместе с отцом у распахнутых врат Лёрствёрта, дожидаясь Руагора.

Мимо хорта с дочерью успело неспешно проехать, увязая колесами в земле, размокшей от прошедшего по ночи дождя, несколько телег, везущих припасы в городище, покуда ярл добирался до врат своей вотчины. И чем ближе подходил Руагор, тем светлее становилось на сердце у одноглазого. Походка его друга вновь стала упругой и грациозной, а плечи гордо были расправлены. Вождь улыбался, чего не видели уже полные две седмицы. А на сгибе держал он едва прикрытого шкурой улюлюкавшего малыша, что трепал косы дедовой бороды.

– Неужто сподобилась, – единым порывом выдохнул Хорт, всё ещё не веривший своему единственному глазу, едва Руагор приблизился.

– А ты, видать, совсем запаршивел, крот одноглазый, раз не видишь, – расхохотался ярл, свободной рукой обняв друга. – Конечно, сподобилась, здоров наследник. А это, внучек, этот косматый тролль в будущем учить тебя станет.

Словно в ответ, а может, подражая хохоту обоих седых воителей, малыш тоже громко защебетал, что только подогрело их веселье.

Вконец оцепеневшая Сольвейг, стоящая неподалёку, ошарашено водила глазами, глядя то на веселящихся отца с другом, то на внука Руагора, заливисто лепетавшего, розовощёкого малыша. Ведь ещё вчера вечером она с отцом ходила в длинный ярлов дом навестить скорбевшего вождя и Аникен, жену его сгинувшего сына. И те, чёрные лицом от горя, не отходили от резной кроватки ни на шаг. Боясь, что крохотный наследник испустит без них свой последний вздох. Внук ярла и вправду был совсем плох, стоял на пороге черты, из-за которой не вернуться, даже дышал он через силу. А сегодня на тебе – здоровёхонек, хоть самой на старость занимай. За этим крылась какая-то тайна, и Хортдоттир твёрдо вознамерилась её раскрыть.

– А вы, смотрю, вдвоём меня дожидаетесь, – молвил Руагор-ярл, едва отсмеявшись. – Спасибо тебе, дочка, – подойдя, он нежно погладил Сольвейг по голове, ведь любил дочь своего друга также сильно, как Хорт его детей.– Видишь, радость у меня, внук поправился.

– Ага, а то не вижу, не в вас, старых замшелых пней, ишь расскрипелись тут, мухоморы, смотрите потроха не надорвите.

Дева вышла из ступора единственным привычным для неё способом, знакомым всем не понаслышке, что заставило друзей вновь зайтись смехом.

Раскрасневшийся Руагор, утерев выступившие на глаза слёзы, приобнял Сольвейг и чмокнул в щёку.

– Знаешь, дочка, у тебя ведь ноги молодые, не у нас, старых пней, ты сбегай до дома, расскажи Аникен, а то та небось места себе не находит, да упреди слуг, чтобы мёд да брагу готовили – праздновать будем.

– Вам лишь бы бороды смачивать, – ответила она уже на бегу.

Добежала Хортдоттир до главного дома Лёрствёрта быстро и практически без задержек. Если не считать за таковую маленький инцидент у кузни, что некогда принадлежала Скеги, а ныне его сыну Бруни, тоже знатному мастеру. Там на подворье стояла распряжённая повозка, и молодые плечистые подмастерья, обнажённые по пояс, разгружали железные крицы. А чуть поодаль в проходе меж телегой и стеной соседнего к кузне дома стоял следивший за разгрузкой юноша – по-видимому, один из возниц, что привезли крицы из рудника, и, по-видимому, ни разу не встречавший дочь знаменитого Хорта одноглазого. Не сбавляя хода, несущая радостную весть Сольвейг просто двинула вставшую на пути помеху левым плечом, но парень оказался сноровист и успел ухватить пробегающую деву за руку.

– Сдурела, блажная, людей не в… – но окрик его тут-же оборвался. Не теряя скорости, Хортдоттир резко присела на носках и, развернувшись, прыгнула обратно навстречу парню, впечатав тому под вздох колено, да так, что незадачливого возницу под смех кузнечных подмастерьев закинуло прямо на телегу, где он и остался лежать, хватая ртом воздух, пытаясь вздохнуть. А Сольвейг как ни в чём не бывало продолжила бежать, махнув рукой мастеру Бруни.

– Здрав будь, Скегисан, пусть ярче пылает пламя в твоём горне.

– И тебе долгих лет и коротких зим, юная дева щита, – стоявший невдалеке от наковальни и горна, облокотившись на один из столбов навеса кузни, мастер в кожаном фартуке и повязанном на голове платке приветственно вскинул руку с зажатым в ней молотом. На обожжённом, вечно красном от жара лице Бруни с вечно опалённой бородой играла снисходительная улыбка.

Проревевшая несколько часов кряду после ухода Руагора Аникен впала в настоящее исступление: видать, не было больше слёз. Она сидела на застеленной кровати и, уставившись в пустоту, продолжала качать пустую колыбельку, что вызывало неописуемый ужас среди служанок и рабынь. Уже решивших, что кюна повредилась рассудком. Ежечасно подходили они к ней, пытаясь разговорить или на худой конец просто накормить, хоть как-то вернуть свою хозяйку к жизни, но всё было без толку – бездна отчаянья полностью поглотила Аникен. Всё, что было ей дорого, сгинуло, ведь не зря говорят мудрые люди: если боги дают одной рукой, то другой непременно отбирают. И к бывшей рабыне, купленной за бесценок по цене меньшей, чем цена коровы, но поднявшейся до правительницы, обретшей, любовь дом и сына и тут же всё потерявшей, эта поговорка подходила, как ни к кому другому.

Кто-то рядом что-то говорил, и, по всей видимости, ей, но Аникен будто находилась в другом месте. Она не слушала, просто не хотелось, зачем, какой в этом смысл.

Резкая боль, охватившая левую половину лица, выдернула её обратно к действительности.

– О, кажется, приходит в себя, – пред ней стояла Сольвейг, дочь Хорта, лучшего друга Руагора, а за ней, перешёптываясь, чуть ли не вся домашняя прислуга скопом.– Аникен, слышишь меня, не серчай на оплеуху, по-другому до тебя было не достучаться, Руагор вернулся.

От последних слов затрясся подбородок бывшей рабыни, а из глаз хлынули казавшиеся высохшими слёзы.

– Э, нет, – Хортдоттир встряхнула её за плечи. – С сыном твоим вернулся, здоров малец, не знаю, как и почему, но здоров.

Аникен, вскочив, рванула было ко входу, но подвели ноги, онемевшие от долгого сидения, благо кюну подхватила Сольвейг, не дав упасть, и, поддерживая, помогла покинуть клеть. Хортдоттир продолжала вести Аникен до середины большого зала, покуда не вернулась чувствительность к её ногам, а оттуда Кюна смогла уже идти сама.

Руагор с Хортом уже подходили к дому, когда Аникен буквально вылетела оттуда, едва касаясь ногами каменных ступеней, сбежала она с рукотворного холма, на коем гордо возвышалось жилище ярла. Вырвав ребёнка из рук Руагора, она крепко прижала его к груди и снова разрыдалась, но в этот раз уже от радости.

Глядя на невестку с внуком, старый ярл осознал, что более он уже не сможет забрать малыша, теперь Аникен будет стоять насмерть, и горе тому, кто попытается разлучить её с сыном. Хмыкнув, Руагор обнял невестку, слова здесь были излишни.

Вечером в доме Руагора было полно народа, большой ложенный камнем очаг протяжённостью во весь зал пылал вовсю, играя отсветами на щитах и оружии, развешанном на стенах. А меж двух рядов резных столбов, упирающихся в крышу, по обе стороны от очага были выставлены лавки и столы, ломящиеся от дымящихся яств: дичи да рыбы и, конечно, мёда.

Все места были заняты хирдманами и ближниками ярла, а те, кому не хватило места, устроились по углам или же вовсе на улице, где с лёгкой руки вождя были выставлены большущие чаны с пивом. Сам же ярл в красной суконной рубахе сидел на возвышении в противоположном от двери конце зала, за его спиной стояли два особых невысоких столба, в коих обитали души предков хранителей. По правую руку от Руагора на кресле сидел Хорт, даже на празднестве на расставшийся со своей медвежьей накидкой, а по левую – Аникен с малышом, одетая тоже по случаю в длинное белое платье со множеством украшений: золотые серьги, ожерелье чистого янтаря, на руках усеянные каменьями перстни. Не осталось и следа от той заплаканной женщины, теперь это воистину была кюна – что одеждой, что поведением: чистый, гордый взор, высоко поднятый подбородок. Малыш же, несмотря на гомон и шум празднества, вёл себя на удивление спокойно, с интересом глядя на происходящее вокруг него. А посмотреть было на что, слуги сбивались с ног, разнося хмельное. Кто-то смеялся, кто-то затевал песнь, из рук в руки передавались рога, спорили, хвастались, перекрикивали друг друга. Вспыхивали хмельные ссоры, и тогда спорщики выходили на улицу помериться силами и вскоре возвращались, как правило, вдвоём, сильно помятые, но довольные. Десятки раз звучали тосты за здравие ярла и его внука. Но вот настал момент, когда поднялся сам Руагор, держа в руке полный до краёв кубок, оправленный в серебро. В зале воцарилась тишина.

– Спасибо вам, други, – молвил ярл, и зал тут же взорвался одобрительными возгласами. – Сегодня радостный вечер, и я рад, что вы все со мной, но есть дело, которое я и без того долго откладывал, подойди, Сольвейг.

Растерянная, тоже нарядно одетая Хортдоттир неуверенно поднялась из-за ближайшего к креслу вождя стола, где сидела с матерью, и подошла, вопросительно посмотрев на ярла. Обернувшись к одноглазому, Руагор хитро подмигнул другу, обратившись затем к Сольвейг.

– Знаешь ли ты, что мы с отцом твоим под поднятым дёрном кровь смешивали и братьями нареклись?

Дева в ответ лишь кивнула.

– Верно, знаешь, только вот не было старших в наших семьях, чтобы родство наше узаконить, – продолжал меж тем ярл. – И потому перед Йолем мы с отцом твоим, другом моим лучшим, выберем быка, и из шкуры с ноги его я выкрою башмак. Наступишь ли ты в него после меня, Сольвейг, станешь ли ты дочерью и мне, войдёшь ли в мой род, будешь ли названой тёткой и защитницей внуку моему?

На этот раз, едва Хортдоттир ошарашено кивнула, радостные вопли из зала разнеслись по всему Лёрствёрту.

Но не всем в этот вечер было до веселья. В крохотной избушке прямо за славищем в тени идолов богов при тусклом свете лучины покрытые морщинами трясущиеся руки раз за разом бросали на землю двадцать четыре костяшки с вырезанными на них рунами. И раз от раза лицо старой знахарки становилось всё мрачнее.

– Что же ты наделал, ярл, что же ты, глупец, натворил, да смилостивятся над тобой боги.

А когда совсем стемнело, из врат Лёрствёрта двинулся отряд, четыре оружных война из самых преданных ярлу и десяток зарёванных испуганных рабынь не старше шестнадцати. Быстро миновав открытую дорогу, процессия скрылась в лесу, вступив вскоре на тропу – ту, что редко видела людской сапог. Стояла полночь, когда отряд наконец добрался до заветной полянки с вросшим в землю домом под свежей тёсаной крышей. Помощница смерти всё также сидела на своей скамейке, всё также чело беловолосой девы венчал обруч с чёрным камнем. Только вот не было на ней более шкур, их заменило облегающее черное шёлковое платье, вышитое серебром, а на дорогом поясе висел тот самый кинжал, целиком вырезанный из кости. Её белёсые глаза с крохотными точками зрачков, казалось, светились в полумраке, освещённом лишь полной луной. Поднявшись, вестница скорби подошла к отряду.

– Балует меня ярл, балует, – улыбнулась она, и от её оcкала проняло не только рабынь, но и сопровождавших их воинов. – Можете идти, я и без вас управлюсь, – небрежно махнула рукой стражникам помощница смерти, и те не заставили себя долго ждать.

– А что до вас… – оглядела она десяток опустивших головы рабынь, и над полянкой разнёсся полубезумный истерический хохот.

Едва рассвело, а уже поднявшийся Руагор сидел за одним из пустых столов у потухшего очага, тяжело глядя на кружку с брагой, давя в себе рвотные позывы. Там-то его и застал запыхавшийся страж.

– Ярл, одна из рабынь вернулась.

– Поди сбежала ,скотина, ну я ей, жертвенник сказкой покажется, – сдвинув брови, Руагор поднялся и, морщась от бьющего в голове молота, нетвёрдым шагом двинулся на улицу. На крыльце его ожидала совсем ещё юная девчушка в рваненькой штопаной-перештопанной одежде и седыми прядями в волосах.

– Ты почему здесь? – рявкнул ярл. На что рабыня, даже не вздрогнув, подняла пустой, как у старухи, взгляд и показала перстень на правой руке, перстень с непроглядно чёрным камнем, таким же, что в обруче белоокой жрицы, только поменьше.

– Вот, значит, как, – тихо молвил Руагор, глядя на перстень. – Завтра выберешь себе место под дом, а пока сама решай, где остановиться, тебе нигде не откажут, таково моё слово.

Кивнув, девчушка развернулась и медленно спустилась по каменным ступеням, двинувшись куда-то в городище. Бывшая рабыня шла, уперев взор себе под ноги, только видела она не утоптанную землю Лёрствёрта, а тропу, что начиналась за домом помощницы смерти. Она видела мёртвые деревья, что появились ещё дальше, и пустошь у подножья Саркнара, усеянную костяками каменистую пустошь с полуразрушенной аркой, заполненной тьмой. И, конечно, вышедшую из тьмы арки по зову вестницы скорби кривую, горбатую, тихо шепчущую фигуру в тёмных, словно ночь, одеяниях в глухом капюшоне и с посохом в костлявой руке. Посохом, от чьего прикосновения, словно высушенные, костяками упали девять её спутниц, а когда навершие жуткого оружия едва не коснулось её, раздался властный голос помощницы смерти.

– Эту не трож, она станет моими глазами в Лёрствёрте, мне есть там за кем присмотреть.

Глава 2

Маленький ярл

Счастлив, тот кто славу и благо заслужит.

Собственной силой себе.

Прок будет редко от знаний и разума.

Что живут в других головах.

Стоял один из тех погожих дней середины зимы, что выпадали на долю прибрежного Фьордфьелька нечасто. Не бушевала, дико завывая метель, пригнанная могучими океанскими ветрами, не давил суровый мороз. А слегка припекало скупое зимнее солнце, слепя, играя мириадами переливов на снегу сугробов, покрывших, казалось, всю подвластную людскому взору окуему.

Хорт одноглазый хмуро взирал на то, как десятка два одетых поплотнее детишек, девчат да мальчиков от семи до десяти зим, выстроившись равными по числу линиями, упорно давили друг дружку круглыми щитами на утоптанном снегу ристалища.

Лишь отдаленно эти два, полные прорех, кривенькие построения напоминали настоящие стены щитов. Но время, да усердие – основа любой науки. Тут же неподалёку занимались и ученики постарше, кто сходился в учебном бою парами, кто оттачивал приемы владения оружием на манекенах. Но всецело вниманием одноглазого владели именно дети помладше, еще толком необученные правильному бою ребятишки. Они компенсировали нехватки умения завидным рвением, лихо лупцуя друг дружку тяжёлыми учебными мечами, да топорами. Время от времени кто-нибудь падал или выскакивал из строя, хватаясь за ушибленное место. Придя в себя, проигравший выходил за окружавший учебное поле плетеный забор, тут-же по колено увязая в снегу, впрягаясь в одни из сплетенных канатами вожжей, к коим были привязаны разных размеров бревна. Два круга вокруг ристалища с приличным весом за спиной – такова была цена проигрыша. А прошедшие на днях снегопады изрядно усложнили ребятне задачу.

– Торуг слабоват, не держит удар, зато быстр и ловок как лесной кот. Мышцы нарастут, какие его годы. А вот Вербанд силен не по зимам и станет еще сильней, будем подводить под секиру или молот. – щуря единственный глаз, рассуждал Хорт, присматриваясь к сражающимся детям.

Вот уже восемь зим минуло с тех пор, как ярл Руагор ходил к помощнице смерти, и это время не пощадило старого молотобойца, выбелив сединой косы непомерно длинной бороды, расчертив обезображенное срезнем лицо глубокими морщинами. Одноглазый сидел на скамье, все также крепко сжимая одной рукой длинную рукоять упертого билом в землю необычного молота. Его плечи и голову также покрывала медвежья шкура. Вот только нынче под ней была и длинная до колен толстая рубаха. С годами холода на ровне со старыми ранами стали донимать сильнее, а тело стремилось к теплу.

Рядом, как и всегда, стояла Сольвейг, перекинув толстую рыжую косу через плечо, в хитро скроенной из дубленных кожаных пластин броне, усиленной кольчужными вставками по спине и животу. Сделанное под заказ одеяние подчеркивало гибкое молодое тело, не лишённое женских округлых красот. На обоих ее боках пояс оттягивали пара мечей, уже вкусивших крови в нескольких набегах, где дочь одноглазого молотобойца проявила себя как превосходная воительница. По-тихому, за спиной, приобретя славу непредсказуемой жадной до крови рубаки, коию за счет непревзойдённого мастерства да дурного нрава, побаивались свои же Хирдманы, опять же втихую окрестив кровавой кройщицей.

Цепкий взгляд Хортдоттир бродил меж дерущихся учеников. Тех, что постарше, подмечали любые детали, словно в поисках жертвы, которая вскоре, к темной радости молодой наставницы, появилась в лице девчушки зим пятнадцати, прикрывшись щитом, рубившей один из манекенов. Удары на столб сыпались один за другим, чередуясь с защитой: атака-блок, атака-блок – отскок, резкое рубящее движение с плеча, разворот- удар на отмажь, но уже щитом и снова удар.

– Асне. – разнеслось над ристалищем. Брови Сольвейг хмуро сошлись, а усыпанное веснушками лицо окаменело, приобретя хищное зловещее очертание, чего так боялись все обучающиеся ратному делу за исключением самых маленьких.

Именуемая Асне замерла, опустив оружие и втянув голову в плечи, боязливо обернувшись к наставнице. Уже ни у кого не оставалось и тени сомнений, что последние пару зим постоянно присутствующая при отце на занятиях Сольвейг, все также остающаяся не мужней, видят боги, к великому ужасу учеников, вскоре займет его место.

– Вот скажи мне, грозная дева щита, ты здесь коров учишься доить, а? – цветя оскалом, вкрадчиво поинтересовалась дочь одноглазого.

– Нет, Хортдоттир, биться. – на девушку было жалко смотреть.

– Коли так, то не гни спину при развороте, словно собираешься ухватиться за вымя, или ты выпячиваешь свой тощий зад, намереваясь кому-нибудь приглянуться, так это надо делать не здесь. Еще раз увижу, лягну тебя в причинное место, да так, что носик моего прекрасного башмачка покажется из твоей глотки, пояснице, как и спине на выходе из разворота должно прямой быть. Лишь так удар будет достаточно сильным, чтобы опрокинуть недруга.

– Кху, кху. – сидячий Хорт безуспешно попытался сдержать хохот, но право не сдюжил, зайдясь громким ржанием на зависть доброй лошади.

– Я не поняла, а чего все встали? – оглядела дочь старого молотобойца учебную поляну. Побросав свои упражнения, все с интересом наблюдали за словесной расправой, гадая, не перейдет ли она в расправу телесную, кои тоже были теперь не редкость. – Думно вам, как погляжу, что рубаками отчаянными стали, так это можно спроверить. – Сольвейг текучим плавным движением на половину выдвинула один из своих клинков. На что все старшие ученики сразу же вернулись к своим занятиям под смех мелюзги, средь них никто не горел желанием до конца зимы закататься в лубки.

– То та. – мурлыкнула Хортдоттир, присаживаясь к отцу.

– Зачем уж так-то, вскоре ведь все возненавидят тебя, дочка, страх – это хорошо, но есть пределы. – единственный глаз старого молотобойца пристально вглядывался в цветущую, словно от хвалебной оды, Сольвейг. – Не забывай, тебе с ними еще в набеги ходить, в одной стене щитов стоять, спину да бока доверяя.

– Да и пусть. – махнула она рукой, словно речь шла о чем-то незначительном. – Тебе, как и мне, ведомо, что с первой же сечи вернётся, видят боги только половина, а те, кто выживет, поймут, что не зря я их гоняла, с грязью мешая, а пока пусть себе ненавидят, лишь бы боялись, да слушались.

– Ну, тебе видней, лось большой, далеко глядит. – покачал головой Хорт. Не нравилось ему, что прагматизм, помешанный с жестокостью, все больше овладевал дочерью. Смерть матери, ушедшей к богам, пару зим назад дорого далась Сольвейг, дорого далась им обоим. Хоть его дитя и не признает этого, но он-то видит, как все глубже уходит она в себя, будто щитом закрываясь ненавистью и агрессией. Хотя, не все еще потеряно, признавался сам себе Хорт, ведь для младших, совсем еще маленьких мальчиков и девочек, в отличие от остальных вздрагивающих от одного ее взгляда, у нее всегда находилось и доброе слово, и улыбка, за что детишки ее просто обожали.

Вздохнув, Хорт снова сконцентрировал свое внимание на малышне. И как раз вовремя. Из свалки, c натягом именуемой сражением, уже в который раз выскочил мальчишка, держась за кровоточащий нос, зайдясь витиеватыми ругательствами не хуже бывалого кормщика. Мальчишка был тщедушный, много уступающий сложением своим сверстникам, с непослушной копной светлых волос, схваченных на лбу ремешком. Одет он, правда, был куда как получше прочих детей: в дорогой рубахе, под меховой безрукавкой и в сапожки из кожи молодого оленёнка.

– В который за сегодня раз? – уныло поинтересовалась Сольвейг.

– В пятый, ему бы столько же силы, сколько упрямства. Да, наш Адульв еще неделю будет цвести синяками, да шишками, выхваченными сегодня. Глянь, дочка, чего там у него с носом?!

Меж тем мальчик, оторвав от подола рубахи лоскут, порвал его надвое и, заткнув кровоточащие ноздри, с твердой не по годам решимостью направился к бревенчатым упряжкам. Из восьми разных бревен выбор Адульва пал на одно из самых тяжёлых. Кряхтя и чертыхаясь, увязая в снегу почти до середины бедра, он давил всеми своими малыми силами на лямки упряжи. Медленно, очень медленно бревно поползло, оставляя в глубоком снегу приличных размеров колею, потихоньку увеличивая скорость под натужные выдохи мальчонки, грозившие поспорить громкостью с кузнечными мехами.

На детском лбу выступили вены, но Адульв знал, что главное набрать скорость, а там, пройдя первый круг, остальные будут куда как полегче, ведь бревно будет ползти уже по накатанной колее. Он уже почти миновал первую половину круга, когда, дико выгнув спину, резко остановился, но не своей волей. Ему показалось, что бревно позади будто вросло в землю, изрядно прибавив в весе. Тяжело хватавший ртом воздух, мальчик обернулся. На бревне будто так и нужно, рассматривая собственные ногти, сидела Сольвейг, да с таким скучающим видом, что Адульв в конец задохнулся от возмущения.

– Зачем, разбей тебя хворь, чтоб от зубов одни пеньки остались, зачем, знаешь, как трудно было его разогнать?