Саги зала щитов. Адульв. Пламя, зажжённое тьмой

Повинуясь слову хозяйки, волк огромными скачками умчался в лес, наградив на прощанье Руагора ещё одним многообещающим взглядом. Едва зверюга скрылась, как вестница пару раз обошла лосёнка кругом, словно ей было невтерпёж приступить к разделке, лишь затем, вздохнув, вновь подошла к старцу.

– Могу просить чего захочу, говоришь, – под её пристальным взором Руагор понял, что ощутил лосёнок, едва попавшись малышу помощницы смерти, но тем не менее ответил твёрдо.

– Да, чего пожелаешь, моё слово твёрдо, уплачу любую цену.

– А если ценой станет твоя жизнь? Легко жертвовать чужими, а вот своей, ну, по плечу тебе такая сделка – разменять свою жизнь на жизнь этого младенца?

Пару мгновений старец смотрел на бледное личико внука, затем лицо его озарила довольная улыбка. Вот и сбылась казавшаяся несбыточной надежда, его род продолжится, и это главное, остальное неважно, да и цена, назначенная помощницей смерти, не так уж и велика. Что значит жизнь старика по сравнению с жизнью внука, он пожил достаточно, повидал много, теперь черёд этого младенца, ведь мир такой большой и прекрасный, пусть же хранят его предки, к коим скоро присоединится, и сам ярл, и ему нечего будет стыдиться под их взором, и там, на вечном пиру в великих чертогах, он наконец вновь увидит сына. Единственное, что печалило Руагора, так это то, что навряд ли доведётся ещё раз взглянуть в эти крохотные глазки, так похожие на глаза его сына, и услышать нелепое лепетание внука.

– Да, я согласен, – ответ старца заставил вестницу удивлённо поднять бровь, уж слишком быстро тот дал согласие. – Исцели моего внука, а потом делай со мной что захочешь, хоть в пламя, хоть на капище под нож.

– И не боишься, – от девы не укрылось, что теперь ярл не отводит взгляд, как раньше, а смотрит прямо и почти без страха.

– Нет, я уже и так умирал десятки раз, ещё один не страшен.

– Ну, воля твоя, заходи, ярл, гостем будешь, – помощница смерти вновь зашлась смехом, скрываясь в косом дверном проёме.

Чтобы войти, Руагору пришлось сначала нагнуться, а затем и вовсе спуститься на несколько ступеней. Пол избушки оказался намного ниже земли – видать, сруб частью был врыт в землю. Внутри жилище вестницы оказалось совсем не таким, каким себе представлял Руагор дом жрицы самой смерти, и уж точно не соответствовал он косой развалюхе снаружи. После солнечной поляны Руагор оказался в полумраке, но что-то всё же смог разглядеть. Не было здесь привычного очага посреди дома, его заменял хорошо сложенный камин с подвешенным на цепи котлом в дальнем левом углу. Ярл уже видел такие во время походов на запад, но здесь покамест не встречал. Пол, как и частично завешенные шкурами стены, был зашит струганной доской, это заставило старца вновь задуматься: новая крыша, эти доски одна к одной, таких даже в Лёрствёрте не делают, кроме как на корабли, а у неё нате – пол, и кто ладил, ведь не сама же топором орудовала. Никаких жреческих или волховских атрибутов он не увидел. Ни пучков трав, свисающих с потолка, ни идолов – простенькое убранство, мелкой работы и сложного узора резной стол с парой потемневших от времени стульев под окном, большая, застеленная мехами кровать и пара неподъёмного вида окованных ларей.

– Клади внука на стол, ярл, – прозвучал голос помощницы смерти, в задумчивости теребившей пальцем губу над сундуками.

Положив свёрток на стол и чуть распахнув его, Руагор, чьи глаза уже попривыкли к полутьме, смог осмотреться получше, благо хозяйка была занята, ковыряясь в одном из сундуков, из-под которого выглядывала часть люка в погреб с кольцом вместо ручки. Вся посуда в доме, к его удивлению, была серебряной – ни дерева, ни глины, только серебро. То тут, то там стояли разнообразные подсвечники да светцы, а ведь свечи здесь, на севере, считались большой роскошью, всё отдавало каким-то неестественным фанатичным порядком, ни грязи, ни пыли, все бутылки кубки, тарелки стояли строго одна к одной. Над камином висел кованый масляный светильник со стеклянными стенками – о таких Руагор только слышал, но сам покамест не видал, цверги берут за свои изделия баснословные деньги. Что-то назойливо бросалось в глаза, но ярл не мог уловить, что именно, он оглядел клеть раз, другой, и тут словно пелена спала с его глаз: на одной из шкур, обильно закрывавших стены, висело оружие, которым Руагор, как воин, не мог не восхититься. Первым был меч без ножен, висящий вниз острием. Вычурная рукоять без обмотки, искривлённая на манер когтей гарда с таким же чёрным камнем, что венчал обруч вестницы, и длинный тонкий клинок не шире двух пальцев, сталь, отливавшая синевой, шла волнами, говорившими знатоку о многом. Во всю длину клинка бежала странная насечка, каждые пять пальцев с обеих сторон лезвия под углом к долу шли ровные полосы, составляющие треугольник ,правда зачем они – старец так и не понял. Рядом располагался широкий клёпаный ремень чёрной кожи с десятком метательных кинжалов, явно предназначенный для ношения на груди, а дополнительные мелкие ремешки и прохваты выдавали в нём ещё и ножны для меча. Там же покоился и лук с полным колчаном стрел. Если Руагор и думал, что после гигантского волка помощницы смерти его уже ничем не проймёт ,то ошибался, таких луков он ещё не то что не встречал – он даже не слышал о таких. Дуговидная рукоять изгибалась подобно змее, загребая вверх концами, к коим крепились плечики каждой из трёх сложенных вместе, одна чуть меньше другой пластин. «Как же его натягивать? – ошарашено думал ярл. – Ведь они же металлические, да и кто, кроме низкорослых бородачей цвергов, мог сотворить такое, и вообще откуда у неё, затворницы, живущей в чащобе, всё это?» Чем больше он размышлял, тем всё не ясней становилось у него на душе, одни вопросы, на которые он уже никогда не получит ответы. Дева по виду не старше тридцати, но годившаяся ему в прабабки, жрица самой ужасной из богинь, твёрдо хранила свою тайну.

– Ну, приступим, – голос вестницы отвлёк его от раздумий, за которыми он и не заметил, как она подошла. В ногах младенца стояла большая, древняя по виду чаша с едва видимым рунным узором, а в руке дева сжимала кривой белый кинжал, целиком вырезанный из кости. Подняв меховой рукав, помощница смерти, не дрогнув лицом, резанула себя по запястью левой руки, выставленной вперёд, кровь побежала в чашу, наполняя сосуд. Едва багряная жидкость достигла половины, кровь, словно по волшебству, перестала течь из всё ещё раскрытого пореза. Отложив костяной клинок, вестница, взяв чашу двумя руками, поднесла её к лицу, принявшись что-то мелодично нашёптывать.

Руагор со смесью страха и трепета наблюдал за этим действом, казалось, что и без того скупо освещённая клеть полностью погрузилась во мрак Хельхейма, мира её богини, мира смерти, и в этой тьме не было ничего, кроме лица девы с залёгшими тенями, превратившими её лик в маску смерти. А напев всё продолжался, он словно гипнотизировал, унося в другой мир, где нет места свету, есть только холод и тьма. А время меж тем словно замерло, минуты превратились в вечность под тяжестью древних слов.

Тишина ударила подобно грому, Руагор и не заметил, как действо тёмного сейда кончилось. Он снова оказался в скупо освещённом доме помощницы смерти, и не было боле пред ним того тёмного наваждения – только прекрасная вечная дева с белёсыми глазами и локонами, уже поставившая чашу обратно на стол и освобождающая малыша от плена шкур. Боги, какой он был бледный и неподвижный. Только сиплое дыхание да судорожные подъёмы крохотной грудки выдавали признаки жизни. От этой картины у ярла вновь неистово защемило сердце.

Он даже не заметил, как в длани девы вновь оказался кинжал, окунув его в чашу, она стала кровью своей выводить руны на теле ребенка, на груди, на лице, ногах и руках – так продолжалось, пока всё крохотное тельце не превратилось рунический холст. И вновь клинок опустился в чашу, но на сей раз, открыв малышу рот, она капнула кровью с клинка ему на язык и тут же низко склонилась, едва не касаясь его лица своим. Вновь зазвучал речитатив, всего пара фраз – и бледность оставила тело ребенка. Зашевелились ручки и ножки, малыш открыл глаза и заулюлюкал, схватив крохотными ручонками деву за волосы, не отводя взор маленьких голубых глазокот её будто мёртвых очей. Смахнувший слёзы старый ярл был настолько рад, что и не заметил, как вестница вздрогнула всем телом и закусила губу, глядя в глаза его внука. Как затряслась рука, сжимающая кинжал до белых костяшек, и с каким трудом она поднялась, чтобы отойти к камину, кинув попутно клинок, словно безделушку, на кровать.

– Можешь не беспокоиться, хворь ему теперь не страшна, – услышал ярл её голос, едва принялся бережно укутывать лепечущего малыша обратно в шкуры.

Она стояла чуть в отдалении и смотрела на уже взявшего наполовину замотанный свёрток Руагора, и вновь ни чувств, ни эмоций – лишь холодный, прожигающий взор.

– Так как это будет?– старец стоял, гордо подняв озарённую улыбкой голову.

– Что будет? – Она словно не поняла вопроса.

– Как ты заберёшь мою жизнь?

– Во дурак, а вроде столько зим разменял, – зашлась холодным смехом помощница смерти. – А кто будет с ним нянчиться, кто будет воспитывать? Я, что ли, по-твоему, э не. Вроде до седин дожил, а разума не нажил. Давай топай, дел, что ли, нет, вот у меня есть, опять же туша, топай, топай.

– Я никогда этого не забуду, вестница, моё слово верно, – сказал Руагор и низко, как ещё никому не кланялся, поклонился, затем, повернувшись, вышел.

– Я тоже, – одними губами молвила дева, чуть погодя выйдя наружу, присев на свою скамью и глазом не поведя на лежащего лосенка. Она долго сидела, задумчиво смотря в сторону тропы, по которой ушёл Руагор, в сторону главного городища Фьордфьёлька, Лёрствёрта.

Вернувшись, огромный чёрный волк с белым узором на боку застал свою хозяйку всё также сидящей на скамье под окошком. Удивленно глянув на нетронутую тушу, зверюга легла рядом с вестницей скорби, положив той на колени свою косматую морду. А дева, поглаживая зверя всё так же глядела в сторону тропы.

В те древние времена, когда асы бились с гигантами, огненными да ледяными порождениями Муспельхейма и Ётунхейма. А мировое древо Иггдрасиль сотрясалось от битвы, бушевавшей в Мидгарде. Несколько ударов меча одного из извечных врагов пришлись на полуостров Хальконир, и столь сильны они оказались, что оставили в тверди земной шрамы. Меж высоких скал пролегли они, заполненные морской водой, названные после людьми фьордами, а сам гигант, сражённый, пал не вдалеке, обратившись горной грядой, названной Саркнаром, навечно отделив часть земли от прочих владений.

Землю же эту, иссечённую шрамами, нарекли Фьордфьёльком округой фьордов. А в самом большом и широком из них, доходящем почти до предгорных лесов, на кромке морской воды меж высоких скал расположилось городище Лёрствёрт. Два десятка длинных, в пятьдесят шагов, каменных домов под напрочь заросшими дёрном крышами. Окружённые великим множеством прочих построек, амбаров, хлевов и загонов для скота. В центре городища на рукотворном каменном холме гордо возвышался дом ярла с высоким крыльцом и крышей на манер перевёрнутого дна драккара. Напротив ярлова дома находилось славище с десятком высоченных деревянных идолов, каждый со своим алтарём для подношений треб всеотцу Одину, Фрейе, Ньерду, громовержцу Тору, Хеймдалю и многим другим асам. Было в этом поселении ещё одно строение, прославившее городище на весь север. Зал Шитов, огромный и прекрасный своим убранством, самый первый дом, возникший в этой земле. Его стены рубленные из неподъёмных дубовых брёвен, стоящие под многоярусной крышей со множеством резных драконьих голов, едва не касающейся стропилами земли, были сплошь увешаны даровавшими залу имя щитами павших воинов Фьордфьёлька и их свезёнными со всей окуёмы трофеями.

Расположенный на самой кромке океана Лёрствёрт, как и положено любому прибрежному городищу, вгрызался в необъятную водную пучину множеством все возможных причалов. Берущих начало от песчаного берега, застроенного корабельными сараями всех мастей – от маленьких лачужек под рыбацкие лодки до поистине огромных. Служивших долгими зимами домами для боевых ладей-драккаров, нежно называемых северянами конями волн.

С другой же стороны, в самом устье фьорда, где отвесные скалы, служившие поселению отличной защитой, практически сходили на нет, но оставались, всё ещё достаточно высоки, Лёрствёрт огораживала внушительного вида стена. Глубокий, усеянный кольями ров с высоким частоколом о четырёх крытых сторожевых башнях и массивные ворота с подъёмным мостом, и всё это на протяжённости двухсот пятидесяти шагов от одной скальной стены до другой.

Хорт одноглазый стоял на одной из башен, тревожно глядя на широкую дорогу, ведущую из Лёрствёрта, упирающуюся вдалеке в лесную опушку, расходясь там на множество более мелких, ведущих к пастбищам и бондовским усадьбам.

Ближник и лучший друг Руагора, его воевода-форинг Хорт одноглазый, или же Хорт-молотобоец, обосновался на башне, едва ярл с внуком покинул Лёрствёрт, ещё до того, как трэллы-пастухи вывели скот на изобилующие на скалах фьордов пастбища.

Если Руагор для своих преклонных лет и выглядел крепким воином, то, будучи немногим младше, Хорт и вовсе казался полутроллем. Превосходящий на голову ростом любого мужчину этих краёв и на две шириной плеч, друг детства ярла всегда внушал окружающим уважение, смешанное со страхом. А когда много зим назад в одном из бесчисленных сражений стрела с широким плоским наконечником-срезнем попала аккурат под край полумаски шлема, разодрав в клочья левую половину лица, и без того немногие желающие вызвать тролле подобного детину на поединок Хольмганг и вовсе перевелись. Хорт стоял, полу облокотившись на заострённые брёвна борта башни, прислонив рядом свой тяжёлый двуручный молот на длинной, оплетённой кожей рукояти, само било являлось молотом лишь отчасти: если одна сторона была плоской, то другая была выкована на манер чекана, что придавало оружию весьма специфический вид.

Ветер трепал непомерно длинную, аж до пояса, хитро заплетённую бороду и мех необычной накидки, скроенной из медвежьей шкуры так, что морда зверя покрывала чисто выбритую голову, словно капюшон, а остальная часть – могучие плечи и часть спины. Помимо накидки из одежды на нём были только кожаные штаны, заправленные в отороченные мехом ботинки на обвязках, да широкий пояс. День тянулся для Хорта невыносимо долго, все его мысли были сейчас с давним другом, ушедшим с последней надеждой в лес к одинокой избушке, что вселяла суеверный ужас.

С самого детства все невзгоды они преодолевали вместе, с тех самых пор, когда Руагор был лишь четвёртым сыном ярла почти без претензий на место отца, а Хорт – непомерно большим увальнем, предметом насмешек среди сверстников. Их дружба зародилась на учебном ристалище под изнурительным градом ударов наставника Сьёрда, кровью и потом вколотившим им основы ратной науки. Старого наставника люто ненавидели не только они, но и все прочие дети, что окорчьмя выползали с утоптанной до каменной твёрдости земли ристалища. Ныне же Сьёрд седой пирует в праздных чертогах, а друзья никогда не забывают поднять кубки в его честь на любом из пиров. Ведь то, что раньше казалось пытками и издевательствами, выковало из них свирепых воинов, жаль, что только слишком поздно осознали друзья эту нехитрую истину. Уже после того, как под Сьёрдом запылало пламя погребального костра.

Мимо Хорта, почтительно поклонившись, прошёл один из пяти стражей, что постоянно дежурили на стене. О чём о чём, а о безопасности в Лёрствёрте помнили всегда. Суровая северная земля была скудна на дары и едва отдавала то, что в неё вложили люди, и потому никогда не знала мира. Ведь не жадность погнала в море первые корабли с хищными мордами драконов на носах, а нужда. Набеги были не средством обогатиться, а скорей необходимостью. Хотя среди старейшин ещё сохранились древние сказания об истинной родине, передаваемые от одного скальда другому. О земле плодородной и прекрасной, но навечно потерянной, покрытой тьмой и ужасом, откуда в давние времена без оглядки бежали пращуры, что обрели новую родину здесь. Вырезав на корню малочисленные племена, коим некогда принадлежали эти земли. Корабли морских удальцов ходили на восток, запад и юг, вселяя страх вовсе цивилизованные земли, чьи правители ничего не могли противопоставить молниеносным яростным рейдам.

Но только не на назад, на север к древним землям – туда дорога была закрыта. Бывало, конечно, находились вожди, что, рискнув всем, ставили парус в том направлении в надежде узнать, что же всё-таки изгнало предков и хоть одним глазком взглянуть на земли пращуров, но о таких уже более не слышали, едва их драккары скрывались за горизонтом. Среди соседей, особенно тех, у кого не заладились летние походы, всегда находились желающие позариться на богатый пастбищами Фьордфьёльк и на процветающее городище с удобным портом, тоже не обделённым богатством. И вот поэтому в обе стороны от фьорда, в коем находился Лёрствёрт, на скалах были выстроены смотровые вышки, вороньи гнезда со сложенными сигнальными кострами, как и в ущелье Хородрин, служившем единственным путём через горы Саркнар. Но даже несмотря на передовые дозоры, стража на стене стояла постоянно, денно и нощно.

Хорт с улыбкой посмотрел вслед удаляющемуся по стене воину, новику, этого было не скрыть от намётанного глаза. Уж слишком прямо он держал спину, дабы вес брони не перетягивал. Облачены стражи были на славу, поверх подбитой мехом стёганой куртки чешуйчатый металлический ламеляр, дублёные наручи, поножи и клёпанный из пластин шлем с полумаской, усиленный кольчужной брамницей, закрывающей лицо и голову до самой шеи.

Именно Руагор обязал кузнецов усиливать шлемы кольчужным полотном, дабы никто не разделил печальную судьбу его друга. Помимо доспеха воин был оружен щитом, мечом, коротким копьём. Несмотря на брамницу, скрывающую лицо, Хорт безошибочно узнал в новике Свена, сына Ольфа, талантливого парнишку, из которого в будущем может выйти справный воин. Ныне Хорт по наущению ярла занимал место старого Сьёрда, теперь он спускал по семь потов на ристалище с юношей и детей, мальчиков и девочек. Посмеиваясь, припоминая, как сам был на их месте, гадая: также ненавидят его ученики, как он сам ненавидел седого Сьёрда?

Отвернувшись, одноглазый опять принялся вглядываться в лесную опушку, ожидая возвращения друга, мысленно уносясь в далёкие годы их юности. Друзьям было не более, четырнадцати зим, когда они впервые отправились в набег обагрять свои клинки кровью. Тогда же в своём первом походе Хорт и сменил меч на молот, хоть и невзрачный, не такой, как сейчас, но именно тем кривым куском железа на длинной, толком не отёсанной палке он и разбил глухую стену ростовых щитов вражьего строя. А в брешь, проделанную им, ворвался Руагор, рубя направо и налево, внося смятенье в ряды ополченцев небольшого прибрежного городка, на своё горе решивших выйти за стены и перебить небольшой отряд северных разбойников. В том налёте ещё новиками они снискали себе славу и уважение даже среди бывалых воинов. Позже был ещё поход, затем ещё один, в которых друзья уже по праву занимали первые ряды стены щитов хирда. А когда Руагору минуло семнадцать, почил его отец, и едва отпылало пламя драккара, унося на вечный пир старого вождя, а молодой, но уже известный воин сошёлся на грудь с собственными братьями за ярловство. Старший Осьбьёрн пал от его руки на Хольмганге, с остальными же двумя, Хельги и Ларсом, они сошлись в битве, в которой менее многочисленный отряд Руагора разбил превосходящие силы братьев. Там, у усадьбы Ольфа трёхпалого, что в дне пути на юго-восток от Лёрствёрта, именно Хорт оборвал жизнь Хельги, буквально вколотив того молотом в землю. Ларса же, последнего из братьев нынешнего ярла, постигла позорная смерть, нить его жизни оборвала стрела в спину, когда тот пытался сбежать с остатками своей дружины.

Руагор стал ярлом, самым молодым за всю историю Фьордфьёлька и одним из лучших. Уже за первые зимы его правления Лёрствёрт разросся и разбогател на удачных походах, а некоторые из соседних ярлов на собственной шкуре узнали, что Руагор хоть и молод, но хватка у него волчья. А сам ярл уже в двадцать зим связал свою жизнь с Мильвой Скегидоттир, своенравной красавицей, дочкой кузнеца Скеги, которая вскоре подарила ему дочь Фриде, а затем и единственного сына Альмонда. Что же до самого Хорта, то его жизнь помимо ратной стези не заладилась. Уж как норны сплели. Настиг его тот самый срезень, ужасно изуродовав, чудом оставив в живых, и уже ни о какой женитьбе и речи быть не могло. Все девки на выданье чурались его, словно прокажённого, и он смирился, всецело посвятив себя другу, вождю и его семье, в особенности детям, которые, несмотря на внешний вид, обожали дядьку Хорта, ставшего для них чуть ли не вторым отцом. Многие говорили ему, да и сам Руагор: мол, взял бы себе рабыню, у той не нужно спрашивать, мил – не мил. Сколько их по торгам везём после каждого похода, а на самих торжищах выбор и вовсе не знает границ, на любой вкус. На что Хорт только отшучивался, да так, что никому и вовсе не могло прийти в голову, что самый неистовый воин из всего хирда просто не мог силой взять беззащитную девушку, пережитые в детстве насмешки и унижения, когда он был мал и слаб, сыграли свою роль. Он не понаслышке знал, что значит быть беспомощным.

Хорт принял судьбу одиночки, ещё не зная, что три пряхи-норны куда как горазды на выдумки. Семья Руагора стала его семьёй, он вместе с ярлом воспитывал дочку и сына друга, также оплакивал Фриде, павшую жертвой морового поветрия, едва той исполнилось шесть, не хуже отца гордился успехами Альмонда. Жизнь его тогда текла размеренно до сорока зим, пока богини судьбы не вплели в его холст ещё одну прекрасную нить, Келду, тоже уже немолодую деву щита, что смогла разглядеть в суровом обезображенном великане его внутреннюю красоту. Лицо Хорта тронула улыбка, он вспомнил, как явился тогда к Руагору с просьбой поставить для него собственный небольшой домик, ведь до той поры он жил под крышей ярлова длинного дома в одной из боковых клетей. Обедавший в это время Ярл оторопел.

– Неужто тесно тебе стало под моей крышей или за моим столом, друг, или хулит тебя здесь кто, куском хлеба упрекает?

– Нет, просто свадьба у меня.

– А, ну раз так… –подносивший ко рту выпивку Руагор выронил рог, дико выпучив глаза. – Как свадьба? Ты дуришь, меня чёртов тролль.

– Нет, побратим, я сошёлся с Келдой, не знаю, как так вышло, что она во мне увидела, но мы вместе и скоро пред ликом богов поклянёмся друг другу.

– Садись, дружок, сказывай, – молвил ярл, указав на место подле себя.–Мёда сюда бочонок, трэллы ленивые!– разнёсся над залом окрик Руагора.

Хорт толком и не помнил, как в тот вечер попал на свою койку. А уже на следующий день ярл лично принёс в жертву коня и зарыл его голову на выбранном месте невдалеке от ристалища, где за неполные две седмицы поставили небольшой, но добротный каменный дом с парой сараев. А ещё через месяц Хорт на славище в окружении богов обменялся с Келдой клятвами, но на этот раз с пира, что отмечали всем Лёрствёртом не хуже Йоля дня зимнего солнцестояния, выносили уже Руагора.

– Долгих лет тебе и коротких зим, Хортдоттир, – Голос стражника бесцеремонно вернул Хорта к реальности.

– Уж не с тобой ли мне эти зимы коротать, ага, а щёки не разорвёт, вражин высматривай, а не на баб глазей, вояка, – Этот голос одноглазый узнал бы из тысячи. Сольвейг, что в переводе «солнца луч». Именно так нарек позднюю, но столь долгожданную дочь Хорт. Девчушка, коей шла уже пятнадцатая зима, взяла лучшее от обоих родителей. Высокая, сильная в отца и в тоже время прекрасная, как мать, с такими же густыми, непослушными волосами огненно-рыжего цвета и точёным веснушчатым лицом, с огромными голубыми, как и у всех северян, глазами. От женихов не было отбоя, даже несмотря на крапивный характер избалованной родителями девчонки, что никогда не лезла за словом в карман, умудрившейся пару раз заткнуть за пояс самого Руагора, да так, что тот не нашёлся с ответом. Но покамест все женихи к великой радости Хорта оставались не у дел, Сольвейг всех оставляла с носом, чему отец втайне не мог не нарадоваться. Слишком уж сильно привык к своей кровиночке и просто не представлял, что будет, когда единственное дитя покинет отчий дом.

– Хлебни пивка, отец, а то вон борода завиваться стала, пока стоишь здесь на ветрах, – сказала дочурка, протянув кувшин, едва горемычный страж двинулся дальше, проклиная собственный язык.

– Не развалюсь, чай, через шторма хаживал, за полдня на валу не потрескаюсь, – благодарно кивнув, Хорт принял кувшин, крепко к нему приложившись.

– Ну ведь и дядька Руагор, друг твой, тоже не мальчик, чего с ним может случиться, а ты вон, как поминальщица, здесь сто…

Договорить ей не дал суровый отцовский взор, под которым дева сразу же умолкла – уж слишком хорошо был ей знаком этот взгляд, тем более когда речь заходила о его лучшем друге.