Любовники. Плоть

Макнефф думал, что они лгут, но серьезных причин так полагать у него не было. Озановцы никак не могли знать, для чего людям нужна их кровь.

Оттого, что в их клетках крови медь замещала железо, кувыркуны должны были быть существенно слабее землян и обладать меньшей выносливостью, их кровяные клетки не способны были переносить кислород с такой эффективностью. Но природа это отчасти компенсировала: Фобо обладал двумя сердцами, бьющимися быстрее, чем у Хэла, и сосуды, по которым они гнали кровь, были значительно больше.

И все же сильнейший спринтер или марафонец на этой планете проиграл бы забег своему земному сопернику.

Хэл одолжил у Фобо книгу, описывающую эволюцию кувыркунов, но так как прочесть мог там очень мало, то довольствовался пока многочисленными цветными картинками. Но когда кувыркун объяснил, что они означают, Хэл отказался ему верить.

– Ты утверждаешь, что все млекопитающие происходят от примитивного морского червя? Этого просто не может быть. Мы знаем, что первой сухопутной формой жизни была амфибия! Плавники в течение столетий развились в ноги, утратилась способность получать кислород из морской воды. Амфибия развилась в рептилию, потом в примитивное млекопитающее, затем в насекомоядное, из него в предобезьяну, после этого в обезьяну и наконец в разумное прямоходящее животное, и затем – в современного человека!

– Так ли это? – спокойно спросил Фобо. – Нет, я не сомневаюсь, что все было именно так, как ты говоришь. На Земле. Но здесь эволюция выбрала иной путь. Изначально существовали три древних себа́такуфу, то есть материнских червя. У одного были кровяные шарики с гемоглобином, у другого – на основе меди, у третьего – на основе ванадия. У первого было естественное преимущество над другими, но почему-то на этом континенте он доминировал, а на другом нет. Определенные факты доказывают, что эволюция первого червя тоже пошла по двум линиям, обе хордовые, но одна из них в результате не дала млекопитающих.

У всех материнских червей были плавники, и они развились в конечности. И…

– Но, – возразил Хэл, – эволюция так действовать не может! Ваши ученые допустили серьезную, фатальную ошибку. В конце концов, вашей науке палеонтологии не больше ста лет.

– Ох! – ответил Фобо. – Ты слишком узко мыслишь. Устремлен назад. У тебя анемичное воображение. Артерии мышления склерозированы. Подумай о возможности, что в этой вселенной – миллиарды пригодных для жизни планет и на каждой эволюция выбрала чуть – или даже не чуть – иной путь. Великая Богиня любит эксперименты. Ей скучно было бы повторять каждый раз одно и то же. А тебе разве нет?

Хэл не сомневался, что кувыркуны заблуждаются. К несчастью, им не уготована столь долгая жизнь, чтобы удостоиться просвещения высшей и куда более старой науки гавайцев.

Сейчас Фобо снял шапочку с двумя искусственными антеннами – символами клана Кузнечика. Но хотя это несколько уменьшило его сходство с профессором Жуком-Кувыркуном, залысина надо лбом и торчащие маленькими штопорами волоски на темени лишь подтверждали его. И комически длинный нос, лишенный переносицы, торчащий из середины лица, еще сильнее увеличивал это сходство. Из носа торчали две антеннки – органы обоняния.

Житель Земли, впервые увидевший озановцев, имел все основания воскликнуть то, что якобы воскликнул, – но сомнительно, чтобы он это сделал. Во-первых, в местном языке слово «Озанов» означало Мать-Земля. Во-вторых, даже если бы участник первой экспедиции так подумал, то вряд ли произнес это вслух. Книги о стране Оз в Гавайском Союзе находились под запретом, и прочесть их он никак не мог бы, разве что купил бы книгу у буклеггера. Возможно, что так и было. На самом деле это единственное вероятное объяснение. Иначе как мог космонавт, рассказавший Хэлу эту историю, знать слово? Человек, поименовавший целую планету, мог не волноваться насчет того, узнают ли власти, что он читал про́клятую книгу. Космонавты славились (увы, сомнительная слава) своим презрением к опасности и не слишком тщательным соблюдением предписаний Церства, когда находились вне Земли.

Хэл отвлекся и успел поймать лишь окончание фразы Фобо:

– …«наврум», как назвал вас мсье Порнсен, когда был так сердит и яростен. Что означает это слово?

– Это человек, – ответил Хэл, – который, не являясь специалистом ни в какой определенной науке, много знает обо всех науках вообще. Фактически я – офицер связи между различными учеными и правительственными чиновниками. Мое дело – сводить в рефераты и объединять существующие научные доклады и представлять их иерархии.

Он глянул на статую. Женщины не было видно.

– Современная наука, – продолжал он, – столь специализированна, что информативная коммуникация между учеными одной специальности стала весьма затруднительной. Каждый ученый обладает глубоким вертикальным знанием собственной скромной области, а вот горизонтального знания ему недостает. Чем больше он знает о своем предмете, тем меньше ему известно, чем заняты другие люди в родственных научных областях. У него просто нет времени на то, чтобы прочесть даже пару-тройку из поражающей всякое воображение массы статей. Дело зашло так далеко, что из двух докторов, специализирующихся на дисфункциях носовых проходов, один лечит левую ноздрю, а другой – правую.

Фобо в ужасе всплеснул руками:

– Но ведь наука остановилась бы, будь это действительно так! Вы наверняка преувеличиваете!

– Что касается врачей – да, – ответил Хэл, выдавив слабую улыбку. – Но преувеличение не столь велико, как может показаться. И действительно, наша наука теперь развивается не в геометрической прогрессии, как было когда-то. Ученым не хватает времени и очень сильно не хватает общения. Важное открытие, сделанное в смежной области, ничем не поможет специалисту, поскольку он о нем не услышит.

Хэл увидел, как из-за цоколя статуи на миг высунулась голова и снова нырнула в тень. Его прошиб пот.

Фобо стал расспрашивать Хэла о религии Предтечи. Хэл был немногословен и некоторые вопросы просто игнорировал, хотя и не без чувства смущения. Кувыркун – сейчас, да и раньше, – прежде всего придерживался логики, а логика – свет, который Хэл никогда не направлял на то, чему его учили уриелиты.

– Я могу тебе сказать лишь то, что почти все люди путешествуют по субъективному времени, но лишь Предтеча, его заблудший ученик Уклонист и жена Уклониста способны путешествовать по времени объективному. Я знаю, что это правда, потому что Предтеча предсказал, что случится в будущем, и все его предсказания сбылись. И…

– Все предсказания?

– Ну да, все, кроме одного. Но оказалось, что это нереальное предсказание, псевдобудущее, каким-то образом вставленное Уклонистом в «Западный Талмуд».

– Откуда же вы знаете, что те предсказания, что не сбылись до сих пор, – не ложные вставки?

– Ну… в общем, не знаем. Единственный способ узнать наверняка – подождать, пока придет их время. И тогда…

Фобо улыбнулся:

– Вот тогда вы убедитесь, что вот это конкретное предсказание написано и вставлено Уклонистом.

– Конечно. Но уриелиты уже несколько лет работают над методом, который, как они говорят, сможет доказать на основании внутреннего свидетельства, реально или фальшиво будущее событие. Покидая Землю, мы в любой момент готовы были услышать, что наконец-таки найден безупречный метод. Сейчас, разумеется, мы ничего не знаем, – и не узнаем, пока не вернемся на Землю.

– Я чувствую, что этот разговор нервирует тебя, – сказал Фобо. – Быть может, нам лучше будет продолжить его в другой раз. Скажи мне, что ты думаешь об этих руинах?

– Они просто великолепны! Конечно же, меня очень интересует все, что связано с этим исчезнувшим народом, поскольку они были млекопитающие, подобно нам. И я не в силах себе представить, как они могли почти полностью вымереть. Будь они похожи на нас, что весьма вероятно, они бы процветали.

– Вырождающийся, сварливый, жадный, кровавый, разорительный род, – ответил Фобо. – Хотя несомненно, что в их числе изредка встречались очень хорошие люди. Я сомневаюсь, чтобы они сами себя истребили до такого состояния, что осталось лишь несколько десятков особей. И сомневаюсь, что их род выкосила какая-то чума. Но спокойной ночи сейчас, я устал, и потому я иду спать.

– А мне вот не спится. Поброжу-ка здесь еще немного. Эти руины так красивы при яркой луне.

– Похоже на стихи нашего великого барда Шамеро. Если бы я мог их вспомнить и правильно перевести на американский, я бы тебе их прочел.

Вложенные друг в друга «птички» губ Фобо приоткрылись в зевке.

– Я пойду лягу спать, отправлюсь на покой, в объятия Морфея. Но прежде всего: есть ли у тебя какое-либо оружие, клинки, стрелятели для защиты тебя от тех созданий, что рыщут в ночи?

– Мне дозволено носить нож в ножнах на голени, – ответил Хэл.

Фобо сунул руку под плащ, достал пистолет, протянул его Хэлу и сказал:

– Вот! Надеюсь, тебе не придется пустить его в дело, но заранее это неизвестно. Мы живем в диком и хищном мире, мой друг. Особенно здесь, вдали от городов.

Хэл с интересом поглядел на оружие, похожее на то, что он видел в Сиддо. Грубая работа – по сравнению с изящными автоматами на «Гаврииле», но некая аура таинственного очарования инопланетного изделия… Кроме того, он походил на старые стальные пистолеты Земли. Шестигранный ствол чуть короче трех дециметров, калибром – на глаз – миллиметров десять. Вращающийся барабан с пятью медными патронами; патроны наполнены черным порохом, заряжены свинцовыми пулями и снабжены ударными капсюлями, содержащими, вероятно, гремучую ртуть. Странно, что как такового спускового крючка у пистолета не было: сильная пружина ударяла бойком по капсюлю, когда палец отпускал боек.

Хэл не отказался бы рассмотреть механизм, поворачивающий барабан при оттяжке бойка назад. Однако ему не хотелось, чтобы Фобо задержался здесь хоть на секунду дольше времени, необходимого, чтобы его спровадить.

И все же он не удержался от вопроса, почему в Сиддо не используется спусковой крючок. Фобо не сразу понял, что к чему. Когда Хэл объяснил подробнее, кувыркун заморгал большими круглыми глазами (непривычное и не слишком приятное зрелище, потому что движение совершало нижнее веко) и сказал:

– Никогда о таком не думал! А ведь это, кажется, удобно и не так утомительно для стрелка?

– Мне это очевидно, – ответил Хэл. – Но я ведь землянин и мыслю как землянин. И давно подметил тот вполне ожидаемый факт, что вы, озановцы, не всегда думаете так, как мы.

Он отдал пистолет Фобо и сказал:

– Прости, не могу его взять. Ибо мне запрещено носить огнестрельное оружие.

Фобо посмотрел озадаченно, но решил, что спрашивать о причине – неполитично. А может, он слишком устал от вопросов и ответов.

– Очень хорошо, – сказал он. – Шалом, алоха, приятных снов. Да посетит тебя Сигмен.

– И тебе шалом, – ответил Хэл.

Он смотрел в широкую спину уходящего в тень кувыркуна, проникаясь странным теплым чувством к этому созданию. Странный, чуждый, несуразный – Фобо Хэлу нравился.

Он повернулся и направился к статуе Великой Матери. Приблизившись к тени, спадающей с ее цоколя, он увидел женщину, скользнувшую в тень трехэтажной кучи щебня. Повернув в ту сторону, он увидел ее впереди, прислонившуюся к какому-то монолиту. Совсем рядом поблескивало озеро, серебристо-черное в лунном свете.

Хэл направился к женщине, и когда он приблизился метров на пять или чуть меньше, она сказала низким гортанным голосом:

– Бо сфа, сю Яррроу.

– Бо сфа, – эхом отозвался он, понимая, что это приветствие на ее языке.

– Бо сфа, – повторила она и потом, видимо, ради него переводя эту фразу, сказала по-сиддски: – Абху’умаигеитсu’и.

Это очень приблизительно означало «добрый вечер».

Хэл ахнул.

Глава восьмая

Ну конечно же! Он понял, почему так странно-знакомо звучали эти слова и казался родным ритм ее речи, напоминая то, что он слышал совсем недавно. Всколыхнулось воспоминание об исследовании в крошечной общине последних франкофонов в Заповеднике Гудзонова Залива.

Бо сфа. Бо сфа – то есть bon soir.

И хотя ее речь была, лингвистически выражаясь, весьма запущенной формой, она не могла скрыть своего происхождения. Бо сфа. А другие слова, донесшиеся через окно? Вехву. А это levez-vous, «вставайте» по-французски?

Сю Яроу. Не могло ли это быть – и почти наверняка – мсье Ярроу? Начальное «м» опущено, французское eu мутировало во что-то, отдаленно напоминающее американское «ю»? Наверняка. И еще кое-какие изменения в этом вырожденном французском. Развитие аспирации, прекращение назализации, сдвиг гласных, замена «к» перед гласной языковой паузой. Изменение «д» на «т», «л» на нечто среднее между «у» и «в», «ф» зависло между «ф» и «в», «в» сменилось на «ф». А еще что? Наверное, трансмутация в значении слов и новые слова, сменившие старые.

И все-таки, вопреки всей чужеродности, нечто галльское отчетливо ощущалось.

– Бо сфа, – повторил он за ней и подумал: что за странное, неадекватное приветствие! Два человека встречаются за сорок с лишним световых лет от Земли, – мужчина, не видевший женщин целый субъективный год, и женщина, скрывающаяся в тени, явно опасающаяся чего-то, последняя, быть может, оставшаяся на этой планете. И все, что он может сказать, это – «добрый вечер»?

Он подошел ближе – и полыхнул жаром смущения, едва не обратившись в бегство. На ее белой коже было лишь два черных лоскутка материи – один поперек груди, другой обернут вокруг бедер. Ничего подобного он никогда не видел, разве что на той запретной фотографии.

Но смущение тут же было забыто, когда он заметил, что у нее накрашены губы. Он ахнул, его охватил страх. Губы ее алели, как у чудовищного порождения зла – жены Уклониста.

Усилием воли он подавил дрожь. Надо рассуждать рационально. Не может же это быть Анна Чейнджер, явившаяся из далекого прошлого на эту планету чтобы соблазнять его, чтобы обратить его против религии реального. Она бы не говорила на вырожденном французском, будь она Анной Чейнджер. И не явилась бы она к столь незначительной личности, как Хэл. Она бы к Архиуриелиту пришла, к Макнеффу.

А насчет накрашенных губ… косметика исчезла на Земле с пришествием Предтечи. Ни одна женщина не смела… нет, не так. Косметикой в Союзе не пользовались. Израилитки, малайки и банту мазали губы красным. Но все знали, что это за женщины.

Еще шаг, и Хэл оказался достаточно близко, чтобы понять: это естественный цвет, никакая не краска. А значит, она не может быть женой Уклониста. Или вообще – земнорожденной. Явно какой-то местный, озановский гуманоид. Фрески на стенах развалин изображали красногубых женщин, да и Фобо говорил, что они рождались с пламенной краской на губах.

Ответ породил вопрос: почему она говорит на земном языке – точнее, на языке, происходящем от земного? Хэл был уверен, что этого языка на Земле не существует.

В следующее мгновение он позабыл обо всем: женщина прильнула к нему, его руки обхватили ее, в неуклюжей попытке успокоить. Она рыдала и говорила быстро-быстро-быстро – так, что даже его опыт обращения с французской лексикой не мог помочь.

Хэл попросил ее говорить чуть помедленнее, вернуться назад, повторить фразу. Она перевела дыхание, чуть наклонила голову, отвела волосы назад. Ему еще предстояло привыкнуть к этому ее характерному жесту, свидетельствующему о том, что она погрузилась в размышления.

Она начала медленно повторять, но скоро увлеклась, снова затараторила, и губы ее шевелились как два независимых красных существа, живущих своей отдельной жизнью.

Хэл смотрел на них как завороженный. Устыдившись, постарался перевести взгляд на большие черные глаза, но не в силах выдержать их жара, уставился на ее висок.

Ее бессвязный рассказ то и дело прерывался, двигался вспять. Многие слова он не мог понять, и приходилось догадываться по контексту. Вскоре он уже знал, что ее зовут Жанетта Растиньяк и что она спустилась с плато в центральных горах этого континента. Она и три ее сестры были, по ее словам, единственными живыми представителями ее рода. Она была схвачена исследовательской экспедицией кувыркунов, намеревавшихся отвезти ее в Сиддо. Она убежала и с тех пор прячется в развалинах и в окружающих лесах. Ее пугают страшные твари, рыскающие в лесу ночью. Она кормится дикорастущими ягодами и едой, украденной на фермах кувыркунов. Она видела, как Хэл на своей машине столкнулся с антилопой. Да, это ее глаза блестнули в чаще, ее, а не антилопы.

– Как ты узнала мое имя? – спросил он.

– Следила за вами, подслушала ваш разговор. Сначала ничего не могла разобрать, услышала только, что ты откликаешься на имя Хэл Ярроу. Это было легко, но я не поняла, почему ты и тот другой мужчина, похожий на моего отца, вы, с виду люди, не говорите на языке моего отца, а значит, вовсе не с его планеты? А потом я поняла: ну конечно же! Отец рассказывал мне, что его народ прибыл на Вюбофей с другой планеты. А значит, вы должны быть оттуда, с родины людей.

– Ничего не понимаю, – ответил Хэл. – Предки твоего отца прилетели на эту планету, Озанов? Но… но ведь об этом событии не осталось никаких записей! Фобо говорил…

– Нет-нет, ты не понимаешь, нет! Мой отец, Жан Жак Растиньяк, родился на другой планете. А сюда прилетел оттуда. Его предки попали на ту другую планету, которая вращается вокруг звезды далеко-далеко отсюда, от даже более далекой звезды!

– А, значит, они были колонистами с Земли? Но опять же, нет никаких записей! По крайней мере, я их не видел. Они должны были быть французами. Но если так, то они улетели с Земли в ту, другую систему больше двухсот лет назад! И они не могли быть канадскими французами, потому что слишком мало их осталось после войны Апокалипсиса. То есть они – французы из Европы. Но последний франкофон Европы умер два с половиной века назад. Так что…

– Неразбериха, несфа? Я знаю лишь то, что рассказывал мне мой отец. Он говорил, что он и еще несколько человек с Вюбофей в исследовательской экспедиции нашли Озанов. Они приземлились на этом континенте, его товарищи погибли, а он нашел мою мать…

– Твою… кого? Час от часу не легче! – застонал Хэл.

– Она была местная. Ее народ всегда здесь жил. Они построили этот город, они…

– А твой отец был землянином? И ты родилась от его союза с обитательницей Озанова? Невозможно. Хромосомы твоих отца и матери не могли подойти друг другу!

– Плевать мне на хромосомы! – ответила Жанетта дрожащим голосом. – Ты видишь меня перед собой, нет? Я существую, нет? Мой отец лег с моей матерью, и вот она я. Отрицай меня, если можешь.

– Я не в том смысле. Я… то есть…

Он замолчал и лишь растерянно смотрел на нее, не зная, что сказать.

А она вдруг начала всхлипывать. Он обнял ее крепче, ладони прижались к ее плечам. Мягким, гладким плечам, а ее упругие груди прильнули к его ребрам.

– Спаси меня, – сказала она упавшим голосом. – Я так больше не могу! Возьми меня с собой. Ты должен меня спасти.

Ярроу лихорадочно думал. Ему необходимо вернуться назад до того, как проснется Порнсен. А завтра он не сможет увидеть Жанетту, потому что завтра машина с корабля вернется за двумя землянами. Что бы он ни намеревался сделать для нее, это должно быть сделано в ближайшие минуты.

И план родился – внезапно, будто росток, проросший из другой идеи – она давно уже подспудно созревала у него в мозгу. Гораздо, гораздо раньше, чем корабль стартовал с Земли, но у него не хватало смелости, чтобы ее осуществить. А сейчас появилась эта чудная девушка, – и именно ее не хватало, чтобы раздуть в нем пламя отваги, заставить встать на путь, с которого нет возврата.

– Слушай, Жанетта! – сказал он вдохновленно. – Ты будешь ждать меня здесь каждую ночь. Кто бы там ни таился во тьме, ты должна быть тут. Не могу сказать, когда у меня получится добыть лодку и прилететь. В ближайшие три недели, возможно. И даже если меня не будет, продолжай ждать. Жди! И я появлюсь. И когда я прилечу за тобой, нам ничего больше не будет угрожать. Какое-то время, по крайней мере. Ты сможешь это сделать? Спрятаться здесь и ждать?

Она кивнула:

– Ви.

Глава девятая

Через две недели Ярроу прилетел от «Гавриила» к развалинам. Узкая как спица лодка блеснула в свете полной луны, проплывая над белым мраморным дворцом, и остановилась. Город лежал безмолвно и бесцветно – гигантские каменные кубы, шестигранники, цилиндры и пирамиды, и статуи, разбросанные как игрушки ребенка-великана, убаюканного на века.

Хэл вышел, огляделся вокруг, и зашагал к огромной арке. Луч фонаря ощупывал темноту, голос отдавался от далеких крыш и стен.

– Жанетта! Се мфа. Фо тами, Хэл Ярроу. Жанетта! У е ту? Это я. Твой друг. Где ты?

Он стал спускаться по лестнице, что вела к гробницам королей. Луч фонаря плясал по ступеням – и вдруг расплескался на черно-белой фигуре девушки.

– Хэл! – крикнула она, глядя на него снизу вверх. – Слава Великой Каменной Матери! Я ждала тебя каждую ночь, я знала, что ты прилетишь!

На длинных ресницах дрожали слезы, алые губы трепетали, будто девушка изо всех сил сдерживала плач. Он всем сердцем стремился к тому, чтобы обнять ее и утешить, но недопустимо было даже глядеть на неодетую женщину. Обнять же – просто немыслимо. Хотя именно этого ему и хотелось.

В следующую секунду, будто угадав причину его замешательства, она придвинулась вплотную и положила ему голову на грудь. Ссутулив узкие плечи, она будто пыталась зарыться в него. Его руки машинально обняли ее, мышцы напряглись, кровь прихлынула к чреслам.

Глубоко вздохнув, Хэл выпустил ее и отвернулся.

– Поговорим потом, времени мало. Идем.

Она молча пошла за ним к лодке. И неуверенно остановилась около дверцы. Он нетерпеливым жестом велел ей войти внутрь и занять кресло позади.

– Ты подумаешь, что я трусиха, – сказала она. – Но я никогда прежде не бывала в летающей машине. Оторваться от земли…

Он широко раскрыл глаза в изумлении. Невозможно было себе представить, каково это – не знать воздушных путешествий.

– Садись! – рявкнул он.

Она послушно влезла в кабину и заняла кресло второго пилота. Но никак не могла унять дрожь, глядя огромными карими глазами на огоньки незнакомых приборов.

Хэл глянул на часофон:

– Десять минут до моей городской квартиры. Минута, чтобы поместить тебя там. Полминуты – вернуться на корабль. Пятнадцать минут – доложить о моих наблюдениях среди кувыркунов. Тридцать секунд – вернуться на квартиру. В целом получается менее получаса. Неплохо.

Он засмеялся, довольный собой:

– Я бы прилетел еще два дня назад, но надо было дождаться, пока разберут все лодки с автоматикой. И тогда я притворился, что очень спешу, что забыл кое-какие записи и мне надо вернуться к себе на квартиру, чтобы забрать их. Так что я взял лодку с ручным управлением, предназначенную для исследований за чертой города. Дежурный офицер ни за что не дал бы мне разрешения, если бы не вот это.

Хэл ткнул пальцем в золотую табличку на левой груди. С изображением буквы ивритского алфавита – «Л».

– Это означает, что теперь я один из Избранных. Я прошел «Измеритель».

Жанетта, позабыв о своем ужасе, поглядела на лицо Хэла – бледное в призрачном от приборной панели свете. И вскрикнула:

– Хэл Ярроу! Что они с тобой сделали?

Она нежно тронула пальцами его лицо.

Глаза, страдальчески окаймленные черно-синим, распухшие щеки, на скуле подергивался желвак, на бледной коже проступили семь тонких следов от плети.

– Любой скажет, что я сошел с ума, сделав это, – сказал он. – Я сунул голову в львиную пасть – и он не откусил мне голову. Я сам прикусил ему язык.

– Что ты имеешь в виду?

– Слушай! Тебе не показалось странным, что Порнсен не увязался за мной в ту ночь, не осквернял своим святошеским дыханием мой затылок? Нет? Потому что ты мало что о нас знаешь. Был лишь один-единственный способ сделать так, чтобы мне позволили оставить мою каюту на корабле и поселиться на квартире в Сиддо. То есть так, чтобы жить без гаппта, который следит за каждым моим взглядом. Чтобы не бросить тебя здесь в лесу. Не мог же я…

Ее палец скользнул по крылу его носа, к углу губ. Будь это Мэри, он тут же и отшатнулся бы, потому что не выносил телесного контакта. Но сейчас он даже не отодвинулся.

– Хэл, – сказала она тихо. – Мо шех.

Он почувствовал, как теплая волна прихлынула к его лицу. Мой милый. Ну, а почему нет?

От ее прикосновения кружилась голова, и он сказал, чтобы отвлечься:

– Мне оставалось только одно. Вызваться добровольцем на Измеритель.

– Ох мехитер? Кюскюсю?

– Это единственное, что может избавить тебя от постоянной тени гаппта. Пройдя Измеритель, ты считаешься очищенным от любых подозрений. Теоретически, по крайней мере.