Любовники. Плоть

– Берегись! – крикнул вдруг Порнсен.

Хэл краем глаза увидел выпрыгивающего справа из леса на дорогу зверя, похожего на антилопу, внезапно оказавшегося прямо перед машиной. Тут же рванул руль, чтобы уйти от столкновения, машину занесло, корма вылетела вперед. Хэлу не хватало опыта понять, что колеса нужно поворачивать в сторону заноса.

Но это незнание не оказалось фатальным – разве что для зверя, ударившего всей массой в правый борт машины. Длинные рога запутались в куртке Порнсена и распороли правый рукав.

От столкновения с антилопой скольжение прекратилось, машина выправилась, но ее понесло под углом к дороге, вверх по крутой осыпи. Вырвавшись наверх, машина прыгнула в воздух и тяжело рухнула вниз под грохот четырех одновременно лопнувших шин.

Но даже этот удар ее не остановил. Перед Хэлом возник огромный куст, Хэл рванул руль – поздно.

Он тяжело ударился грудью о руль, будто желая проткнуть стойкой приборную доску. Фобо вмазался ему в спину, добавив нагрузки. Оба вскрикнули, и кувыркун выпал из машины.

И наступила тишина, если не считать шипения столба пара из пробитого радиатора. Он рвался вверх сквозь ветки, зажавшие лицо Хэла в корявых тисках коры.

Сквозь рваные контуры пара Хэл Ярроу смотрел в большие карие глаза. Потряс головой. Глаза? И руки будто ветви? Или ветви как руки? Словно бы в объятиях кареглазой нимфы. Или их называли дриадами? Спросить было некого, спутники не были обязаны знать о таких созданиях. «Нимф» и «дриад» удалили из всех книг, в том числе из хековского издания «Пересмотренный и реальный Мильтон». Только потому, что Хэл был лингвистом, ему представилась возможность прочитать неочищенный «Потерянный рай» и ознакомиться таким образом с классической греческой мифологией.

Мысли гасли и вспыхивали, как огоньки на панели управления звездолета. Нимфы иногда превращались в деревья, чтобы ускользнуть от преследователей. Уж не тот ли это сказочный лес, где женщины смотрят на тебя большими красивыми глазами с ресницами невообразимой длины?

Он закрыл глаза и подумал, не вызвано ли его видение травмой головы, и если так, не будет ли оно постоянным. Подобные галлюцинации стоят того, чтобы сохранить их подольше. А согласуются они с реальностью или нет – дело десятое.

Он открыл глаза. Галлюцинация исчезла.

Это та антилопа на меня смотрела, подумал он. Все-таки смогла убежать. Забежала за куст и оглянулась. Глаза антилопы. И моя темная сторона дорисовала к волшебным глазам голову, длинные черные волосы, изящную белую шею, выпукло-пленительные груди… нет! Нереально! Это мой болезнью пораженный разум, – разум, оглушенный шоком, тут же открыл то, что гнило в нем, вскипало все бесконечное время на корабле, пока он не видел женщин, даже на лентах…

О глазах он скоро забыл – стал задыхаться. Тяжелый тошнотворный запах повис над машиной. Видимо, катастрофа изрядно напугала кувыркунов – иначе бы они не расслабили сфинктеры, контролирующие горловину «бешеного мешка». Этот орган, пузырь, расположенный возле поясницы, был у до-разумных предков озановцев мощным оборонительным оружием, очень похожим на оружие жука-бомбардира. Сейчас почти рудиментарный орган, бешеный мешок, служил средством сброса крайнего нервного напряжения. Функционировал он эффективно, но его применение создавало проблемы. Психиатры кувыркунов во время сеансов психотерапии вынуждены были либо широко открывать окна, либо надевать противогазы.

Кеоки Амиэль Порнсен с помощью Зугу кое-как выполз из-под куста, куда его выбросило. Большое пузо, лазурный цвет формы и белые нейлоновые ангельские крылья, вышитые на спине куртки, делали его странно похожим на жирного синего клопа. Он встал, снял маску от ветра, явив обескровленное лицо. Трясущиеся пальцы дрожали над скрещением песочных часов и меча, символа Союза. Наконец он нашел клапан, который искал, открыл магнитные губы кармана и вытащил пачку «Милостивого серафима». Вставив сигарету в угол рта, он попытался зажечь ее, но зажигалка неуклюже прыгала в пальцах.

Хэл поднес к сигарете Порнсена раскаленную спираль собственной зажигалки. Рука не дрожала. Тридцать один год строжайшей дисциплины – и потому он сдержал ухмылку, лицо оставалось бесстрастным.

Порнсен огонь принял. Через секунду легкий тремор около губ показал: он знает, что сейчас его преимущество над Ярроу сильно уменьшилось. Потому что нельзя позволять человеку оказывать тебе услугу – пусть даже такую мелкую, – и потом хлестать его плетью. И все же он начал официально:

– Хэл Шамшиэль Ярроу!

– Шиб, авва. Слушаю и повинуюсь, – ответил ему Хэл официальной формулой.

– Как объяснишь ты этот инцидент?

Хэл удивился: голос Порнсена звучал куда мягче ожидаемого. Но он не разрешил себе расслабиться, подозревая, что Порнсен намерен застать его врасплох и нанести удар, когда он не будет мысленно готов к нападению.

– Я – точнее, Уклонист во мне – отклонился от реальности. Я – моя темная сторона – намеренно запустила псевдобудущее.

– Это правда? – спросил Порнсен спокойно, но с некоторым сарказмом. – Твоя темная сторона, говоришь? Уклонист в тебе? Вот так ты всегда и говоришь с тех самых пор, как только говорить научился. Почему ты всегда должен обвинять кого-то другого? Ты же знаешь – должен знать, потому что мне много раз приходилось тебя пороть, – что вся ответственность на тебе и только на тебе. Когда тебя учили, что отклонения от реальности вызывает твоя темная сторона, тебя учили и тому, что Уклонист ничего не мог бы сделать с тобой без твоей добровольной помощи – без помощи твоей истинной сущности, Хэл Ярроу.

– Это так же шиб, как левая рука Предтечи, – согласился Хэл. – Но, возлюбленный мой гаппт, вы в своей краткой нотации забыли одну вещь.

И в его голосе звучал сарказм не слабее, чем у Порнсена.

– Что ты хочешь этим сказать? – чуть ли не взвизгнул гаппт.

– Только то, – торжествующе ответил Хэл, – что вы тоже участвовали в этой аварии. И создали ее в той же степени, что и я!

Порнсен вытаращил глаза. Сказал хнычущим голосом:

– Но… но ведь ты вел машину!

– Нет в том ни малейшей разницы, как вы меня всегда учили! – Хэл нагло усмехнулся. – Вы согласились участвовать в столкновении. Иначе мы бы разминулись со зверем.

Порнсен перестал затягиваться, рука у него дрожала. Ярроу смотрел, как она повисла вдоль тела Порнсена, пальцы этой руки перебирали семь хвостов плетки на рукояти, торчащей из-за пояса.

– Ты всегда демонстрировал достойную сожаления гордыню и независимость. Такая наглость твоего поведения не соответствует структуре вселенной, каковая была явлена человечеству Предтечей, да будет реально его имя.

– Я отправил к Ч [затяжка] – да простит их Предтеча! – дюжины две людей. Мне неприятно было так поступать, потому что я любил их всем своим сердцем и всей своей личностью. Я плакал, сообщая о них святой иерархии, ибо я – человек мягкосердечный. [Затяжка!] Но таков был мой долг как Ангела Хранителя Pro Tempore: предупредить и искоренить эту отвратительную болезнь личности, ибо она могла распространиться и заразить идущих за Сигменом. Нереальность терпеть нельзя. Слишком слаба личность и драгоценна, чтобы подвергать ее соблазну.

– Я был твоим гапптом с самого твоего рождения. [Затяжка!] Ты всегда был непослушным дитятей. Но тебя можно было любовью вернуть к послушанию и покорности, и ты часто ощущал мою любовь. [Затяжка!]

Ярроу почувствовал, как бегут по спине мурашки. Смотрел, как крепко сомкнулись пальцы гаппта на этой «любви», торчащей у него из-за пояса.

– Но лишь когда тебе исполнилось восемнадцать, ты реально отклонился от истинного будущего и показал свою слабость перед псевдобудущими. Это тогда ты решил стать наврумом, а не специалистом. Я тебя предупреждал, что как наврум ты не продвинешься в нашем обществе далеко, но ты настаивал, а так как наврумы нам действительно нужны, и так как мне велели мои начальники, я позволил это тебе.

– Это уже [затяжка] было достаточно нешиб. Но когда я выбрал тебе наиболее подходящую женщину в жены – как велели моя обязанность и право – ибо кто кроме любящего гаппта знает, какой тип женщины тебе подходит? – я увидел, как ты горд и нереален. Ты спорил и возражал и пытался действовать через мою голову, упирался целый год, пока согласился жениться на ней. За этот год нереального поведения ты обошелся Церству в одну личность…

Хэл побледнел, и отчетливо проявились семь тонких красных отметин, протянувшихся от левого угла губ через щеку к уху.

– Я ничего не стоил Церству! – рявкнул он. – Мы с Мэри были женаты девять лет, но детей у нас не было. Тесты показали, что никто из нас не бесплоден физически. Значит, один или оба из нас не думали плодородно. Я подавал прошение о разводе, хотя и знал, что меня могут отправить к Ч. Почему же вы не настояли на разводе, как того требовал ваш долг, а отложили мою петицию в долгий ящик?

Порнсен достаточно невозмутимо выпустил дым, но одно плечо опустилось ниже другого, будто что-то в нем оборвалось. Ярроу при виде этого понял, что задел гаппта за живое.

– Когда мне стало известно, что ты на «Гаврииле», – сказал он, – я был уверен, что ты попал туда отнюдь не по собственному желанию – чистосердечному стремлению послужить Церству. Я [затяжка] в тот момент подумал, что ты записался по одной-единственной причине. И сейчас я шиб, шиб до мозга костей, что причиной этой было твое порочное желание удрать от жены. А поскольку единственными законными основаниями для развода являются бесплодие, прелюбодеяние и межзвездное путешествие, а прелюбодеяние означает отправку к Ч, ты [затяжка] выбрал единственный выход. Ты стал мертвецом по закону перед тем, как попасть в экипаж «Гавриила». Ты…

– Не надо мне тут про закон! – заорал Хэл. Его трясло от ярости, и он ненавидел себя за то, что не может скрыть эту эмоцию. – Вы знали, что не выполняете как следует функции гаппта, когда отложили мою просьбу! Мне пришлось подписаться…

– Так я и думал! – улыбнулся Порнсен и выпустил клуб дыма. – Я отказал, потому что счел, что это будет нереально. Видишь ли, я видел сон, очень живой сон, и в нем Мэри родила тебе ребенка через два года. И это не был ложный сон, ибо в нем наличествовали безошибочные признаки откровения, ниспосланного Предтечей. После этого сна я знал, что твое желание развода есть лишь суетная погоня за псевдобудущим. Знал, что истинное будущее в моих руках, и, лишь руководя твоим поведением, я мог сделать его настоящим. Я записал этот сон сразу после того, как увидел его, а это случилось всего через неделю после того, как я рассмотрел твою петицию и…

– Значит, вы подтверждаете, что вас предал сон, посланный Уклонистом, и не видели вы никакого откровения, посланного Предтечей! – снова заорал Хэл. – И я доложу об этом, Порнсен! Собственными устами ты обвинил себя!

Порнсен побледнел. Челюсть отвисла, сигарета упала на землю, губы задрожали от страха.

– Что… что ты говоришь?

– Как могла бы она родить мне ребенка через два года, когда я не на Земле и не могу его зачать? Значит, тот сон, о котором говоришь ты сам, никак не может стать реальным будущим! Следовательно, ты позволил себе быть обманутым Уклонистом. А ты знаешь, что это означает? Ты – кандидат на отправку к Ч!

Гаппт замер – лишь на миг. Опущенное левое плечо пришло в движение, выровнявшись с правым, рука дернулась к рукояти плети, сомкнулась вокруг коптского креста на ее конце и выхватила из-за пояса. Плеть щелкнула в дюйме от лица Хэла.

– Видишь семь хвостов? – заверещал Порнсен. – По одному за каждую из Семи Смертных Нереальностей! Ты с ними знаком, и ты снова их почувствуешь!

– Заткнись! – резко бросил Хэл.

У Порнсена отвисла челюсть:

– Как ты смеешь? – заскрипел он. – Я твой возлюбленный гаппт, я…

– Я велел тебе заткнуться! – сказал Хэл тише, но с той же интонацией. – Меня тошнит от твоего визга. Много лет тошнит, всю мою жизнь.

Говоря это, он смотрел на идущего к ним Фобо. За спиной Фобо на дороге лежала мертвая антилопа.

Зверь мертв, подумал Хэл. А я думал, антилопа смогла сбежать. А глаза, что смотрели на меня из куста? Антилопа?.. Но ведь она мертва, так чьи же они?

Голос Порнсена вернул его в реальность.

– Я думаю, сын мой, что мы неосторожно склонились над бездной гнева, это случайность, а не заранее обдуманное злое намерение. Да простим мы друг друга и да не скажем ничего уззитам, вернувшись на корабль.

– Мне шиб, если тебе шиб, – ответил Хэл.

Так странно было видеть слезы, выступившие на глазах Порнсена. И уж совсем неожиданной оказалась неуклюжая попытка Порнсена обнять его за плечи.

– Мальчик мой, если бы ты только знал, как сильно я тебя любил, как мне было больно, когда приходилось тебя наказывать!

– Что-то верится с трудом, – пробормотал Хэл, отвернулся от Порнсена и пошел навстречу Фобо.

У Фобо тоже выступили слезы – маленькие озерца у нечеловечески больших и круглых глаз. Но плакал он по другой причине: из сочувствия к зверю и потрясения от аварии. Однако с каждым шагом в сторону Хэла выражение его лица становилось менее горестным, слезы высыхали. Указательным пальцем правой руки он рисовал над головой круг.

Хэл знал, что это религиозный жест, который кувыркуны могут использовать в том или ином случае. Сейчас Фобо, кажется, таким образом сбрасывал напряжение. Вдруг он улыбнулся жуткой улыбкой кувыркуна – V внутри другого V. Снова вернулось хорошее настроение: нервная система у него была достаточно чувствительна, но реагировала быстро, напряжение и разрядка легко сменяли друг друга.

Фобо остановился перед землянами и спросил:

– Конфликт персон, господа? Несогласие, спор, диспут?

– Нет, – ответил Хэл. – Всего лишь небольшое потрясение. Как по-твоему, далеко ли нам придется идти к этим гуманоидным руинам? Ваша машина разбита, скажи Зугу, что я приношу извинения.

– Не берите в черепа… в головы. Зугу давно готов построить новую машину, получше. А прогулка будет приятной и полезной. Идти всего один… километр? Или что-то в этом роде.

Хэл бросил маску и очки в машину, куда озановцы уже сложили свою экипировку. Взял чемодан из отделения, расположенного за задним сиденьем. Чемодан гаппта он оставил там. Не обошлось без укола чувства вины, ведь в качестве подопечного Порнсена он должен был предложить свои услуги.

– Да ну его к Ч, – буркнул он и обратился к Фобо: – Вы не боитесь, что автомобильные костюмы могут украсть?

– Виноват? – переспросил Фобо, обрадованный возможностью узнать новое слово. – Украсть – это что значит?

– Взять незаметно принадлежащую другому собственность без разрешения владельца и сохранить ее для себя. Это преступление, наказуемое по закону.

– Преступление?

Хэл решил не развивать эту тему дальше и быстро пошел вперед по дороге. За ним шел гаппт, раздраженный перепалкой и тем, что подопечный нарушил этикет, заставив его самого нести свои же вещи. Он крикнул:

– Не слишком далеко загадывай, ты… наврум!

Хэл не обернулся, но прибавил шагу. Сердитый ответ, готовый уже сорваться с его уст, испарился. Он краем глаза заметил в зеленой листве полосу белой кожи.

Только на краткий миг – мелькнуло и пропало. И не было уверенности, что это не белое птичье крыло, развернувшееся в тени.

Хотя вообще-то была.

Ведь на Озанове никто не видел ни одной птицы.

Глава седьмая

– Сю Яроу. Сю Яроу. Вухфвайфву, сю Яроу.

Хэл проснулся, не поняв со сна, где находится. Через миг вспомнил, что спал в одной из мраморных комнат среди развалин. В дверной проем лился свет луны, и был он ярче, чем на Земле. Лунный луч пал на что-то маленькое, свисающее головой вниз с дверного проема, ярко блеснул на влетевшем мелком насекомом. Мелькнуло нечто длинное и тонкое, схватило летуна и мгновенно втянуло в разинутую пасть.

Ящерица, одолженная сторожами развалин, надежная охрана от вредной живности.

Хэл повернул голову, выглянул в открытое окно. Там сидел еще один ночной ловец, постоянно ощупывавший языком свободную от москитов зону.

Из-за этого омытого луной узкого прямоугольника прозвучал голос. Хэл старательно прислушался, будто таким образом мог заставить тишину снова уступить голосу, но тишина длилась и длилась. Потом вдруг Хэл вздрогнул и развернулся – за его спиной послышалось пыхтенье и легкое постукивание. В дверях стояла тварь размером с енота. Квазинасекомое, из породы так называемых жуков-с-легкими, рыскающих в ночном лесу. Такого причудливого развития членистоногих на Земле не наблюдалось: в отличие от своих земных сородичей, они имели возможность доставлять себе кислород не только посредством трахей: позади пасти раздувались и опадали два хорошо различимых мешка, как у лягушки. Это ими пыхтел ночной гость.

Несмотря на зловещую форму легочного жука – он был похож на богомола, – Хэл не встревожился. Фобо сказал ему, что эти жуки для человека не опасны.

Вдруг комнату прорезал пронзительный сигнал будильника. На койке у стены проснулся и сел Порнсен, тотчас же увидел насекомое и завопил. Оно поспешно бросилось прочь. Шум, издаваемый механизмом на руке Порнсена, смолк.

Порнсен снова лег и простонал:

– Шестой уже раз эти сибные жуки будят меня!

– Отключи будильник, – посоветовал Хэл.

– Чтобы ты прокрался наружу и пролил свое семя на землю, – буркнул в ответ Порнсен.

– Ты не имеешь права обвинять меня в столь нереальном поведении, – ответил Хэл.

Но ответил машинально, без всякой злости. Он думал о том голосе.

– Сам Предтеча сказал, что никто не выше укора, – пробормотал Порнсен. Он вздохнул и продолжил, постепенно проваливаясь в сон: – Интересно, верен ли слух… сам Предтеча может быть на этой планете… смотрит на нас… предсказал… а-хаа…

Хэл сел в койке и смотрел на Порнсена до тех пор, пока дыхание гаппта не стало ровным и тихим. Да у него и самого веки отяжелели. Конечно же, этот тихий вкрадчивый голос, говоривший на непонятном языке – не земном и не озановском, ему приснился. Наверняка так и было: голос принадлежал человеку, а они с гапптом тут единственные гомо сапиенсы на двести миль в любую сторону.

И голос был женский. О Предтеча, снова услышать женщину! Не Мэри. Вот ее голоса он точно не хотел бы услышать снова, и даже о ней хотел бы ничего больше не слышать. Она была единственной женщиной, которую он – осмелится ли он это сказать? – имел. Это было печальное, отвратительное и унизительное испытание. Но оно не избавило его от желания – как хорошо, что Предтечи здесь нет и он не прочтет мысли – встретить другую женщину, которая подарит ему, быть может, тот восторг, которого он никогда не испытывал, разве что в момент пролития семени, а это – спаси его Предтеча! – было, он уверен, бесцветно и плоско по сравнению с тем, что его ждет…

– Сю Ярроу. Вехву. Се мфа, ж’нет Тастинак. Р’гатех ва ф’нет.

Хэл медленно поднялся с койки. Шею сковало льдом. Шепот действительно шел из окна! Хэл глянул туда – очертания изящной женской головки чуть клонились в сторону в окне, словно в коробе лунного света. И этот короб внезапно стал каскадом. Лунный свет мягко обтекал плечи. Белизна пальца перечеркнула черноту губ.

– Пу ваму ту бо чу. Е’утех. Силахс. Фвунех. Фвит, силфвуплех.

Оцепенелый, но послушный, будто его накачали гипно-липно, он двинулся к двери. Но по пути все же нашел в себе силы, чтобы оглянуться на Порнсена и убедиться, что тот спит.

На мгновение рефлексы едва не возобладали над ним и не заставили его разбудить гаппта. Но Хэл отдернул руку, протянувшуюся было к Порнсену. Нельзя не воспользоваться предоставленной возможностью. Тревога и страх в женском голосе сказали ему, что она в отчаянном положении и нуждается в его помощи. И очевидно было, что она не хочет, чтобы он будил Порнсена.

Что сказал бы Порнсен, что сделал бы он, если бы знал, что за дверями комнаты – женщина?

Женщина. Почему она оказалась в этом месте?

Что-то знакомое звучало в ее словах. Создавалось неясное, ускользающее впечатление, что язык этот он должен узнать.

Но нет, не узнавал.

Хэл остановился. О чем он только думает? Если Порнсен проснется и глянет на койку, проверяя, на месте ли его подопечный…

Он вернулся к койке и запихнул под одеяло чемодан, который ему выдал опекун. Свернул куртку и положил ее впритык к чемодану так, что часть куртки выползла на подушку. Может, Порнсен спросонья примет темное пятно на подушке и выпуклость под одеялом за Хэла.

На цыпочках, босиком, он снова двинулся к двери. Ее охранял предмет примерно восьми дециметров в высоту: скульптура архангела Гавриила, бледная, с полураскрытыми крыльями, правая рука вознесла над головой меч.

Если какое-либо существо чуть крупнее мыши приблизится на расстояние двух футов, оно окажется в излучаемом статуей поле, и тут же включится сигнал, передаваемый на серебряный браслет со звуковым генератором на руке у Порнсена. Генератор пронзительно взвоет – как только что, при появлении жука, – и Порнсен вынырнет из глубин сна.

Статуя не только охраняла их от непрошеных гостей: она гарантировала, что Хэл не выйдет из комнаты незаметно для гаппта. Поскольку развалины не имели канализационной системы, у Хэла был единственный повод выйти наружу – чтобы облегчиться. Но гаппт непременно увяжется за ним.

Хэл взял мухобойку. Ее трехфутовая рукоять была сделана из гибкого дерева. Слишком мала, чтобы поле среагировало на нее.

Очень осторожно, дрожащей рукой он отодвинул статую от входа. Малейший наклон в ту или иную сторону – и сработала бы тревога. К счастью, именно в этом месте с каменного пола убрали мусор, копившийся столетиями. И камень был гладким, отполированным подошвами целых поколений здешних обитателей.

Оказавшись снаружи, Хэл обернулся и поставил предмет на прежнее место. Потом с колотящимся сердцем – мышцы гудели, будоражила перспектива встречи с незнакомкой – он свернул за угол.

Женщина отошла от окна, скрывшись в тени статуи какой-то коленопреклоненной богини ярдах в сорока. Хэл направился к ней, и сразу увидел, почему она прячется. К нему шел Фобо. Хэл прибавил шагу, думая перехватить кувыркуна, пока тот не заметил девушку, и еще до того, как Фобо подойдет настолько близко, что их голоса разбудят Порнсена.

– Шалом, алоха, добрых снов, да возлюбит тебя Сигмен, – приветствовал его Фобо. – Кажется, ты нервен. Дело в инциденте, что произошел в наканунный день?

– Нет, просто не спится. Хотелось полюбоваться на развалины в лунном свете.

– Величественно, красиво, жутко и слегка грустно, – подтвердил его впечатления Фобо. – Я думаю об этих людях, о многих поколениях, живших здесь, – как они рождались, играли, смеялись, плакали, страдали, рожали детей и умирали. И все, все, все до одного мертвы и обратились в прах. Ах, Хэл, это вызывает у меня слезы на глазах и предчувствие собственной неумолимой судьбы.

Он достал из кармана на поясном ремне платок и высморкался.

Хэл посмотрел на Фобо. До чего же человечен – в некоторых отношениях – этот чудной организм, этот туземец Озанова! Да, Озанов. Странное имя, со своей забавной легендой – что первооткрыватель планеты, впервые увидев туземцев, воскликнул: «Оз, заново!»

Вполне естественная реакция: аборигены своим обликом напоминали Профессора Жука-Кувыркуна из сказки Фрэнка Баума. Округлое туловище, и тощие – по контрасту – конечности. Рот в форме двух достаточно широких и неглубоких букв V, одна внутри другой. Толстые дольки губ. Вообще-то у кувыркунов было целых четыре губы – обе ветви двойного V разделял глубокий шов на стыке. Когда-то, в начале эволюционного пути, эти губы были видоизмененными руками. Теперь же – рудиментарные члены, так замечательно замаскированные и настолько функциональные, что никто бы нипочем не догадался об их происхождении. Когда эти широкие, вложенные друг в друга рты раскрывались, люди нервно вздрагивали. Зубов не было – лишь неровный край челюстной кости. Кожная складка, свисающая с нёба. Прежде – носоглотка, а сейчас – рудиментарный верхний язычок. Именно этот орган придавал многим озановским звукам то глубокое звучание, которое не удавалось адекватно воспроизвести ни одному человеку.

Пигментация кожи у них была слабой, как у рыжеволосого Хэла. Но его кожа чуть розовела, а у кувыркунов – нежно зеленела. Доставкой кислорода в их кровяном потоке заведовала медь, а не железо – во всяком случае, так они говорили. Пока что кувыркуны отказывались дать пробы своей крови на анализ. Но обещали, что, возможно, дадут свое на то согласие в течение ближайших четырех часов… или пяти недель. Отказ, поясняли они, связан с некоторыми религиозными табу. Но если они преисполнятся уверенности, что земляне не станут пить их кровь, может быть, тогда согласятся.