Шагги Бейн

Брендан извинился, сказал, что ему нужно отойти на минуту. Он протиснулся между группками счастливых семей к туалету, потом развернулся и исчез на улице. Кэтрин не знала, сколько времени просидели они там вдвоем, но Лик доел свое мороженое, потом ее, а потом макал палец в растаявшие остатки на донышке стеклянной креманки в форме ракушки.

Добрый католик сделал все, что мог, чтобы удержать свою беспокойную жену. Она убежала от него, а он наступил на собственную гордость и просил ее вернуться. Она с ним развелась, а он опять наступил на свою гордость и считал своей священной обязанностью проводить время с детьми. Потом она дала им протестантскую фамилию, и они, как ягнята, отбившиеся от стада, оказались помеченными нестираемой маркировкой другого. Через это перешагнуть он не мог. Теперь, тринадцать лет спустя, Лик и Кэтрин, встретив отца случайно в толпе, не узнали бы его.

Агнес с трудом сдерживалась, чтобы не дергать каждую минуту ручки парчовых чемоданов. Она снова упаковала свои вопросы и сомнения в католические чемоданы и понуро понесла их в такси. Теперь черная машина казалась Агнес катафалком. Вулли не сказал ей ни слова, помогая заносить детскую одежду в ржавый лифт. Лиззи стояла над большой суповой кастрюлей на кухне и ломала свои огрубевшие руки, опустив их на передник. Мать подвинулась, и Агнес в этот момент увидела, что газ не включен.

Лик и Кэтрин просидели всю ночь на своих кроватях, разговаривая о зловещем развороте их жизней. Агнес слышала их негромкое бормотание за стеной. Лиззи в начале недели подошла к ней и сказала, что дети попросили у нее разрешения остаться. Она умоляла Агнес дать Лику возможность окончить школу, а Кэтрин позволить жить ближе к работе. В день переезда Агнес заметила, что Лика все утро не было – улизнул в какую-то свою нору с карандашами и секретными альбомами. Кэтрин унимала дрожащую губу и покорно помогала матери собираться. Лиззи все утро тискала Шагги и нашептывала в его бледную шейку молитвы о благополучном возвращении. Агнес наблюдала за Ликом, когда тому казалось, что его никто не видит, а он опять умолял бабушку разрешить ему остаться, обещал быть пай-мальчиком, хорошо себя вести. Агнес порадовалась, когда Лиззи мягко отказала ему: «Нет, Александр, твой дом там, где твоя мамочка».

Когда начался дождь, погрузили последнее, что оставалось: два красных кожаных чемодана Шага. Только после того как их уложили, Агнес призналась себе, что пришло время ехать. Лиззи и Вулли стояли под дождем серые и неподвижные, как многоэтажка за их спинами. Прощание было формальным и холодным. Лиззи не допустила бы никаких сцен на публике. Трещина в фасаде может расшириться, и Агнес понятия не имела, какой поток хлынет оттуда. А потому они делали вид, что беспокоятся о чайниках и чистых полотенцах.

Агнес села на заднее сиденье, втиснув Шагги себе между коленей. Лик и Кэтрин сели по бокам, обложенные коробками, их бедра прижимались к ее. Она выгладила всю их одежду, потратила время, чтобы накрахмалить рабочую блузу Кэтрин, выбрала из каталога блейзер для Шагги. Она отбелила свои вставные зубы, покрасила волосы в цвет чуть темнее черного, ближе к глубокому темно-синему оттенку.

Этим утром Агнес наклонила вперед голову и спросила Кэтрин, что та думает о ее новой туши. Ресницы были так густо накрашены, что казалось, глаза Агнес вот-вот слипнутся, и она неожиданно заснет. Теперь, когда такси вырулило на главную дорогу, Агнес демонстративно обернулась, скорбно помахала в заднее стекло и моргнула, надолго прикрыв тяжелые веки. Она подумала, что в этом есть какой-то киношный шик, она словно стала звездой на собственном дневном спектакле.

Такси протарахтело по Спрингберн-роуд, мимо пустого железнодорожного завода «Сент-Роллокс», и Агнес только тогда повернула голову обратно. Она перебирала, словно четки, пустые доводы в пользу того или иного объяснения, почему реализует план Шага, но сколько она ни пыталась ими укрепить себя, ей все это казалось дурацкими фантазиями влюбленной девчонки в два раза моложе ее. Агнес терла подушечки пальцев, подсчитывая количество собственных глупостей: возможность украсить и содержать в порядке собственный дом. Сад для детей. Мир и покой ради их брака. Она копнула глубже. Есть шанс, что жизнь наладится, надеялась она, когда он будет подальше от своих женщин.

Окна в машине запотели, и Шагги нарисовал печальную мордочку на конденсате. Лик одним движением большого пальца превратил мордочку в стоячий член, а потом плюхнулся на сиденье. Агнес стерла рисунок унизанной кольцами рукой и сквозь чистое стекло увидела, что они за Прованмиллом[41] проезжают мимо больших голубых газгольдеров, сторожащих северо-восточные ворота Глазго.

Они очень долго ехали молча. Наконец такси остановилось на светофоре, и Шаг опустил стеклянную перегородку, чтобы сообщить им, что они почти приехали. Он снова поднял стекло, и Агнес задумалась: почему он это делает – то ли по привычке, то ли по каким-то своим соображениям. Она вспомнила времена, когда он ухаживал за ней: тогда перегородка постоянно была опущена, а он пытался обаять ее своей болтовней. Он подавался назад и постукивал своим масонским кольцом о перегородку, она видела белую полоску на том пальце левой руки, где должно быть обручальное кольцо. Воздух в салоне стоял тяжелый от его терпкого соснового лосьона после бритья и геля для волос. В будни в салоне воняло, окна запотевали, пока они занимались любовью. Она вспомнила о счастливых часах, когда они парковались под Андерстонским мостом[42]. Счастливые часы до того, как они по-настоящему узнали друг друга.

Агнес смотрела на заросшие травой палисадники и одноэтажные домики, пыталась вернуть былое воодушевление, но это было сродни попыткам разжечь костер из сырого дерева. Существовала некая граница, за которой дома переходили из разряда принадлежащих муниципалитету в разряд выкупленных. Шаг со скрипом опустил разделительное стекло.

– Ты посмотри на эти садики, а?!

Домики были прекрасны – с розами и гвоздиками, улыбающимися статуэтками за окнами с двойными рамами. Они проехали чуть дальше, здесь дома возвышались над ними в насыпном тупике – вылизанном участке земли, приподнятом над шумом проезжей части. Перед каждым частным домом располагался сад с подъездной дорожкой, машиной, а иногда и двумя. Агнес поймала взгляд Шага в зеркале – в нем было столько любви, сколько она давно не видела.

– Если тебе нравится это, подожди, еще и не такое увидишь. Джо сказал, это похоже на счастливую маленькую деревеньку. Настоящий семейный уголок, где все друг друга знают. Лучше места для жизни не придумаешь.

Лик и Кэтрин обменялись ехидными взглядами. Агнес обхватила рукой их колени и сжала в строгом предупреждении. Шаг, перекрикивая рев дизельного двигателя и наклоняясь к проему в стекле, сообщил:

– Это рядом с каменноугольной шахтой, и все мужики там работают. Жалованье такое высокое, что женщинам даже из дома выходить не надо. Джо сказал, что все их дети ходили в одну школу. Повезло Шагги: спустится с небес на землю, найдет ровесников для игр.

Его глаза искрились счастьем, он был доволен тем, как у него хорошо все устроилось. Агнес наблюдала, как он поглаживает свои усы.

– Тут, значит, пабов никаких нет. Сухота, если не считать Шахтерского клуба.

– Что – ни единого? – подалась вперед Агнес.

– Угу. А чтобы в клуб попасть, нужно быть шахтером или его женой.

Агнес почувствовала, как у нее вспотела спина.

– А как ты собирался развлекаться?

Но Шаг не слушал ее.

– Вот оно! – возбужденно прокричал он, показывая на поворот дороги. Такси накренилось, когда Агнес и дети подались к окну, чтобы увидеть поворот, за которым начнется их новая жизнь. На повороте расположилась пустая заправочная станция, где на широкой бетонированной площадке стояли одна колонка для бензина и одна – для дизельного топлива. Шаг притормозил и свернул на ближайшую улицу.

Агнес рылась в своей кожаной сумочке, бренча маркерами для игры в бинго и жестянками с мятными леденцами. Она вытащила тюбик кроваво-красной помады и подкрасила губы. Заранее поднеся руку к лицу, она украдкой сунула в рот голубую таблетку, раскусила ее пополам и проглотила всухую. Заметила это только Кэтрин. Дочь видела, как мать надула губы и тщательно вытерла их уголки. Потом Агнес нагнулась и поправила пряжки на своих высоких черных туфлях, длинными накрашенными ногтями разгладила шерстяную юбку и сняла с нее прилипшие пушинки от ее розового ангорского джемпера.

Кэтрин прищурилась.

– Как так получилось, что ты одета не для переезда?

– Ну есть переезды, а есть смена места. – Агнес плюнула на свою расческу, прошлась ею по волосам Шагги. Он принялся извиваться, но она обхватила его за плечи и причесывала, пока волосы не легли ровными рядами, между которыми просматривались розовые полоски его кожи.

– Мда… Ну и как я тебе? – спросил Лик, растрепав волосы у себя на голове. Его большой палец на ноге разорвал шов белых кед – теперь из дырки торчал грязный носок.

Агнес вздохнула.

– Если кто-нибудь спросит, то ты – грузчик.

Они опустили окна в машине до упора, и порывистый ветерок наполнил салон запахами свежескошенной травы и диких колокольчиков. Под яркими зелеными красками виднелся темно-коричневый цвет неухоженных полей, холмы коровьих лепешек и темные места у корней влажных деревьев. Отделанные бисером рукава розового ангорского джемпера Агнес трепыхались на ветру, она вся мерцала, как кролик, обвешанный стразами. Шагги протянул руку и провел пальцами по стеклянным бусинкам. Приоткрытый рот его матери искривила широкая улыбка с выставленными напоказ белыми зубами, словно ее кто-то фотографировал. Ее можно было бы назвать счастливой, если бы ее глаза все время не искали с тревогой глаз Шага в зеркале заднего вида. Шагги сидел, играя с ее рукавом, и видел, как сомкнулись ее зубы и заходили ходуном желваки.

Дорога опять сузилась, последние ухоженные садики окончательно скрылись из виду. Они проехали мимо островка мертвых тисов, и по обеим сторонам возникло плоское заболоченное пространство. Бесконечную пустоту разнообразили небольшие коричневые бугорки и клочки кустарников и колючего дрока. Грязные медные ручьи змеились по открытым полям, и дикая коричневая трава росла по обе стороны оград, пытаясь предъявить свои права на изрытую глубокими колеями Пит-роуд[43]. Сама дорога была покрыта слоем угольной пыли, в которой колеса оставляли следы, будто на негативе свежевыпавшего снега.

Такси, сотрясаясь на выбоинах, неторопливо повернуло. Вдали простиралось море громадных черных насыпей, холмов, выглядевших так, будто жизнь в них выжжена дотла. Они закрывали линию горизонта, а за ними не было ничего, словно такси добралось до края земли. На выжженные холмы падали отблески солнечных лучей, а ветер сдувал с вершин черные вихрящиеся клубы, точно с гигантских куч пыли, которые вытряхнули из пылесоса. Вскоре в зеленовато-коричневом воздухе появился темный, едкий привкус, металлический и резкий, какой ощущается, когда притронешься языком к электродам севшей батарейки. Они сделали еще один поворот, и сломанная изгородь закончилась большой автомобильной парковкой. В конце парковки стояла высокая кирпичная стена со старыми железными воротами, закрытыми и запертыми на навесной замок с цепью. Будка охранника у ворот наклонилась под странным углом, а ее крыша густо заросла сорняками. Шахта была закрыта. На фанерном ограждении кто-то написал «Тори, идите на хуй». Казалось, что шахта закрыта навсегда.

Напротив ворот стояло невысокое бетонное сооружение без окон. Из него выходили десятки мужчин, собирались мрачными группками на Пит-роуд. Могло показаться, что эти люди выходят из церкви, но, когда рычание дизеля приблизилось, они все, как один, повернулись. Шахтеры прервали разговоры и прищурились, чтобы получше рассмотреть такси. На всех были одинаковые черные спецовки, они держали большие янтарные кружки и покуривали сигареты. У шахтеров были умытые лица и розовые руки, которые словно забыли о работе. Кроме этих людей, ничего чистого на протяжении нескольких миль не встречалось, и в этом, казалось, было что-то ущербное. Шахтеры неохотно расступились и пропустили машину. Лик смотрел на них, они смотрели на Лика. У него засосало под ложечкой. У всех мужчин был взгляд его матери.

Поселок возник перед ними неожиданно. Узкая пыльная дорога впереди резко упиралась в склон невысокого коричневого холма. Каждая из трех или четырех маленьких улочек, из которых и состоял поселок, горизонтально ответвлялась от главной дороги. Дома с пологими крышами, квадратные и приземистые, стояли тесными рядами. Перед каждым домом – невыразительные садики под одну гребенку, каждый садик рассечен идентичными белыми бельевыми веревками, натянутыми на серые столбы. Поселок здесь окружало торфяное болото, а на востоке землю в поисках угля разрыли, и она почернела, стала бесплодной.

– Это оно и есть? – спросила она.

Шаг не смог ответить. По его ссутулившимся плечам она поняла, что и его сердце упало. Задние зубы Агнес были стерты в порошок. Подъезжая к невысокому холму, они увидели невзрачную католическую церквушку и группку женщин в домашних халатах. Шаг покрутил головой в поисках указателей и резко свернул направо. На этой улице ровными рядами стояли скромные двухэтажные дома на четыре семьи. Это были самые жалкие и невзрачные дома, какие доводилось видеть Агнес. Окна большие, но тонкие, такие легко выпускают тепло и легко впускают холод. Из дымоходов по всей улице в небо уходили черные клубы дыма, в домах даже в теплый летний день стоял невыносимый холод.

Миновав еще нескольких домов, Шаг остановил машину. Он подался вперед над баранкой, чтобы получше разглядеть здание. На улице они почти не увидели припаркованных машин, а те, что стояли, явно были не на ходу.

Шаг отвлекся, и Агнес тем временем принялась рыться в своей черной кожаной сумке. «Вы трое, держите рот на замке, ясно?» – прошипела она. Она опустила голову во вместительную сумку и чуть наклонила ее к лицу. Дети видели, как пульсировали мышцы на ее горле, когда она сделала несколько больших глотков из спрятанной внутри банки теплого лагера. Агнес вытащила голову из сумки. Лагер смыл помаду с ее верхней губы, и она протяжно взмахнула ресницами под слоями потраченной впустую туши.

– Какая сраная дыра, – неразборчиво проговорила она. – А я-то хорошо оделась ради этого.

1982

Питхед

Восемь

К тому времени, когда открылась задняя дверь фургона «Альбион», посреди дороги уже собрались несколько женщин, которые, не таясь, смотрели на то, что тут происходит. В руках они держали мокрые кухонные полотенца, недоглаженную одежду – они даже не дали себе труда оставить эти вещи дома, так спешили прийти и увидеть. Семьи появлялись из низеньких домов и усаживались на ступеньках крыльца, словно для просмотра хорошей передачи по телику. Ватага чумазых детишек во главе с бесштанным мальчишкой пересекла пыльную улицу и встала полукругом около Агнес. Она вежливо поздоровалась с детьми, которые в упор разглядывали ее, вокруг губ у них все еще оставались красные соусные кольца после обеда.

Поскольку шахтерские дома стояли довольно плотно, входные двери неизбежно располагались одна напротив другой. Участки разделялись лишь невысокой оградой и узкой полоской травы. Входные двери против двери Агнес были все широко распахнуты, в них стояли женщины, глазели, с полдюжины детей с одинаковыми лицами толклись рядом. Как на фотографии бабушки Кэмпбелл и ее ирландской дюжины – Вулли как-то показывал ей этот снимок. Агнес стояла на своем крыльце, улыбалась над низкой оградой, махала, ее кроличьи рукава с бусинками пускали солнечных зайчиков.

– Привет, – вежливо обратилась она к общему собранию.

– Вы сюда переезжаете? – сказала женщина от двери соседнего дома. Ее светлые волосы вились на темно-каштановых корнях. От этого возникало впечатление, что на женщине детский парик.

– Да.

– Все вы? – спросила женщина.

– Да. Моя семья и я, – поправила ее Агнес. Она представилась, протянула руку.

Женщина поскребла голову. Агнес подумала, может ли та говорить иначе, чем вопросами, когда женщина наконец ответила.

– Меня зовут Брайди Доннелли. Я прожила на верхнем этаже двадцать девять лет. У меня за энто время сменилось пятнадцать нижних соседей.

Агнес чувствовала, что глаза всех Доннелли устремлены на нее. Тощая девочка с темными круглыми глазами вынесла через дверь поднос с разными чайными кружками. Все взяли по одной, не отрывая глаз от Агнес.

Брайди кивнула над оградой.

– А это Норин Доннелли, моя родня. Но не моих кровей, вы меня понимаете. – Седоволосая женщина поболтала языком во рту и резко кивнула. Брайди Доннелли продолжила: – Эту девчонку зовут Джинти Макклинчи. Моя родня. Это моя кровь. – Миниатюрная женщина размером с ребенка рядом с Норин долго затягивалась коротким окурком. Она сощурилась от дыма, в своей косыночке женщина и впрямь походила на Брайди. Они все походили на Брайди, даже мальчишки, только выглядели они не совсем по-мальчишески.

Краем глаза Агнес засекла еще одну женщину – та переходила пыльную улицу. Она остановилась и что-то сказала стоявшим полукругом детям в обносках, покивала так, словно услышала от них какую-то скорбную новость, потом вышла через калитку к новым соседям. Деться Агнес было некуда. У нее за спиной из дома вышел мрачный Лик за следующим грузом.

– Это твой мужик? – спросила, не представляясь, новоприбывшая женщина. Кожа на ее лице была натянута туго, словно на кости черепа. Глаза глубоко запали, а волосы имели сочный каштановый цвет, хотя уже и начали редеть, как шерсть на нечесаном коте. Она стояла перед Агнес в сильно растянутых штанах, которые когда-то сидели на ней в обтяжку, их штрипки терялись в мужских домашних тапочках.

Агнес ошарашила абсурдность этого вопроса. Разница между нею и Ликом была двадцать с лишним лет.

– Это мой средненький. Шестнадцать будет весной.

– Аа, весной говоришь? – Женщина задумалась на секунду, потом ткнула тонким пальцем в фургон для перевозки овощей. – А энтот мужик твой?

Агнес посмотрела на грузчика, боровшегося со старым телевизором, который она на всякий случай пыталась завернуть в простыню.

– Нет, это приятель одного приятеля, согласился помочь.

Женщина задумалась. Она втянула худые щеки. Агнес лениво махнула рукой и почти развернулась, чтобы уходить.

– А на рукавах-то у тебя чо? – спросила тощая женщина.

Агнес опустила глаза, бережно, словно котят, погладила свои пухлые рукава. Стразы нервно позвякивали.

– Это просто маленькие бусинки.

Шона Донелли, девица, принесшая чай, медленно выдохнула.

– Ах, миссис, как они мне нравят…

Тощая женщина оборвала ее.

– А мужик-то у тебя есть?

Передняя дверь снова открылась, и на верхнюю ступеньку вышел Шагги. Не обращая внимания на женщин, он посмотрел на мать, упер руки в бока, выставил ножку вперед и произнес таким четким голосом, какого Агнес от него не слышала прежде:

– Нам нужно поговорить. Я всерьез думаю, что не смогу здесь жить. Тут воняет капустой и батарейками. Это просто невозможно.

Женщины, услышав эти слова, потрясенно переглянулись. Словно дюжина голов посмотрела на свои отражения в зеркале.

– Нет, вы его только послушайте. К нам приехал Либераче![44] – завизжала одна из женщин.

Женщины и дети заулюлюкали, как один, зашлись в высоком визгливом смехе, закашлявшись, выплевывали мокроту.

– Ой, я надеюсь, пианина влазит в гостиную.

– Так было приятно со всеми вами познакомиться, – сказала Агнес с язвительной гримаской. Она посадила Шагги себе на бедро и развернулась, собираясь уходить.

– Ну что ж ты так. Приятно с тобой познакомиться и все такое, женщина, – прохрипела Брайди, жесткое выражение ее лица смягчилось вокруг глаз от одобрительного подвывания. – Мы здесь все одна семья. Просто новеньких тут почти не появляется.

Женщина с похожим на череп лицом на шаг приблизилась к Агнес.

– Ладно-ладно. Столкуемся. – Она втянула воздух так, словно у нее между зубами застрял кусочек мяса. – Если только ты не будешь показывать нашим ебарям эти свои рукавчики.

Остальную часть дня, пока мужчины разгружали фургон, Шагги ходил по улице близ дома. Женщины в обтягивающих рейтузах подтаскивали кухонные стулья к окнам и с безразличными лицами садились смотреть, как из фургона выносят коробку за коробкой. Они уже поприветствовали мальчика, неумеренно махая ему руками, снимая воображаемые шапки и потом хихикая про себя.

Он в своей новой одежке дошел до конца улицы. Дальше ничего не было. Улица заканчивалась на границе торфяников, словно сдавшись природе. Темные лужи болотной воды были неподвижны, глубоки, выглядели страшновато. Необозримые леса бурого тростника поднимались из травы и медленно наступали на поселок, намереваясь вернуть его в свои владения, отобрать у шахтеров.

Шагги посмотрел, как босые дети играют в угольной пыли. Он близ посаженных муниципальными властями кустарников делал вид, что изучает маленькие красные цветочки, рассматривал каждый, оценивал размер, а на самом деле ждал, когда другие дети позовут его присоединиться к ним. А те гоняли кругами на своих велосипедах и не замечали его. Он давил белые ягодки между пальцами, напуская на себя безразличный вид, потом пытался вязкой жижей замазать блеск своих хороших ботинок.

Шахтерские подбитые гвоздями ботинки высекали искры из асфальта. Мужчины медленно, один за другим потянулись по пустой дороге. Гудок на угольной шахте, извещающий о конце смены, давно молчал, но мужчины подчинялись мышечной памяти о существовавшем прежде порядке. Они направлялись домой с окончанием рабочего дня, хотя заканчиваться было нечему, только живот успел наполниться пивом, да спина согнулась под тяжестью забот. Их спецовки были чистыми, а ботинки сияли, когда они шаркали по дороге. Шагги отошел в сторонку, пропуская их – они прошли с опущенными головами, словно уставшие черные мулы. Каждый мужчина молча собрал по кучке тощих детей, которые послушно потянулись за отцами, словно почтительные тени.

Агнес встала за входной дверью и закрыла большую стеклянную дверь с защитой от сквозняка. Думать она не могла. В тесном карманчике между двумя дверями она допила банку, которую тайно привезла на дне сумки. Она прижалась лицом к стене, холодной и успокаивающей. Каменная стена была плотной и влажной, Агнес заранее могла сказать: нагреваться стена будет медленно.

Она долго стояла в этом своем укрытии, наконец прошла по коридору мимо двух маленьких спален. В середине первой неподвижно стояла Кэтрин. Дикие шахтерские дети, опираясь локтями о карниз, заглядывали в окно спальни, словно в клетку зоопарка. Она, ошеломленная, только и могла, что смотреть на них в ответ. Деревянные рамы были плохо подогнаны, и потрескавшаяся оконная замазка предупреждала о холодных ночах и влажных стенах. Детские голоса с улицы доносились до Агнес с такой ясностью, словно дети стояли прямо перед ней.

Лик нашел другую комнату. Он открыл сумку, в которой лежали его рисовальные принадлежности, и теперь, лежа на голом полу, рисовал углем черные холмы. Потом он взял пастельный карандаш и нарисовал фигуры людей в темных спецовках – тех самых, которые наблюдали за их приездом. Они стояли на вершинах холмов, как деревья без листьев. Она наблюдала за сыном, завидуя его таланту исчезать, улетать, оставляя всех позади.

Других спален, кроме этих двух, в доме не было. Третья, обещанная им, явно оказалась гостиной, и она, обойдя дом трижды, поняла, что всем детям опять придется поселиться в одной комнате.

Шаг стоял в конце коридора и равнодушно смотрел на нее. Ветер растрепал его начес, и он, поймав выбившиеся пряди, попытался слюной закрепить их на прежнем месте, потом отошел в открытую кухоньку и поманил ее рукой. В кухне была большая, похожая на дыбу, потолочная вешалка для сушки одежды. В дальнем конце был аккуратно повешен на просушку задеревеневший комплект шахтерской одежды от носков до белого нижнего белья и синей синтетической рабочей рубашки. Вернется ли сюда когда-нибудь из шахты владелец за своим добром? Может быть, они поселились не в том доме?

Дверцы шкафов из ДСП местами облупились, и Шаг ногтем мизинца отковыривал ламинированную облицовку с одной из них. За ним в углу над плитой протянулась лоза черной плесени. Он, не глядя на Агнес, сказал как ни в чем не бывало:

– Я не могу остаться.

Поначалу она даже глаз на него не подняла. Она подумала, речь идет о том, что ему пора отправляться на смену зарабатывать деньги. Он часто так делал – возвращался домой с работы только для того, чтобы сообщить, что уходит поработать еще. Он никогда не был домоседом.

– Когда тебе обед приготовить? – спросила она, уже начиная думать о том, где у нее лежат фритюрница и ножи для хлеба.

– Мне больше не нужны твои обеды. Ты что – не поняла? – Он покачал головой. – Все. Я больше не могу оставаться. Не могу оставаться с тобой. Со всеми твоими потребностями. Со всем твоим пьянством.