Шагги Бейн

Поначалу она думала, как это глупо со стороны Шага – так позорно подставляться. И только позднее, когда она обвинила его, Агнес поняла, что глупой оказалась сама. Она его не поймала на месте преступления. Он просто хотел, чтобы она все знала. Некоторые вещи не должны проходить мимо нее.

Белое солнце светило с небес. Над бетоном уже поднималась рябь утренней жары. На пустыре загорала Лиззи, лежа на старом одеяле животом вверх. Ее платье в цветочек было расстегнуто до груди и распахнуто, чтобы на всю катушку использовать такую редкость, как солнечный свет. Ее волосы были плотно накручены на светло-голубые папильотки и аккуратно замотаны клетчатым кухонным полотенцем. Она читала сегодняшнюю газету и сплетничала со стайкой таких же божьих одуванчиков, расположившихся на клочках травы. Другие женщины группкой сидели на кухонных стульях, чистили большие коричневые картофелины и кидали их в старый полиэтиленовый пакет.

Агнес села в свой шезлонг на почтительном отдалении от матери и ее шайки. Лиззи продолжала читать газету, и Агнес понимала, что наказана. Она пыталась сидеть под солнцем с беспечным видом, но ее глаза постоянно косились на Лиззи в надежде увидеть хотя бы малую толику сочувствия, чтобы облегчить одиночество в ее груди.

На стене над Лиззи появилось новое граффити. Оно выпрыгнуло из ее кудряшек, как «облачко» грязных мыслей: «Не стесняйся, мой дружок… Покажи свой пирожок». Лиззи это граффити могло казаться дружеской просьбой к скромнику-пекарю. Но Агнес понимала, что к чему, и не смогла сдержать смех.

Лиззи оскалилась на нее.

– Что тебе кажется таким смешным?

Она в первый раз открыла рот после благочестивой порки сегодня утром в гостиной, и Агнес несколько секунд взвешивала, чего ей хочется больше: то ли поощрить разговор, то ли пресечь его в зародыше.

– Ничего. Где мой мужичок?

Лиззи ответила со всем спартанским лаконизмом, на какой была способна:

– У пекаря, ест пирожное.

Агнес знала заведенный порядок. Днем в субботу и воскресенье Вулли с внуком проходили около полумили до магазинов – скудного ряда наполовину заколоченных витрин в сумрачной нише, куда, казалось, никогда не заглядывает солнце. Власти вытаскивали семьи из старых глазговских жилищ в этот район, который хотели сделать не похожим на другие, футуристическим, великолепно усовершенствованным. Но в реальности весь район получился слишком суровым, чересчур аскетичным, очень дешевым, ничем не лучше прежних их мест обитания.

Шагги, как послушный мальчик, стоял в пакистанском магазинчике, пока его дедуля покупал упаковку сладкого стаута и четвертинку виски – этого хватало, чтобы прожить субботний вечер и благополучно перейти в священный день отдохновения. Подрастающий мальчик давал Вулли и Имрану тему для разговора, пока алкоголь укладывался в пакеты. Таков был заведенный порядок – ни одному из них не позволялось признавать, что алкоголь переходит из рук в руки, иначе это испортило бы всю игру. Вулли в полутемной пекарне болтал с хорошенькими девушками, а Шагги жадными глазами поедал сладости. Шагги всегда выбирал одну и ту же ярко-розовую бисквитную пирамидку, покрытую красной и белой кокосовой стружкой, а сверху украшенную сахарной конфеткой. Домой он шел очень медленно в тени Вулли, наслаждаясь вкусом своей добычи.

Агнес посмотрела в направлении магазинов, но эту парочку там не увидела. Она поднялась и встала на краю пустыря в своем черном бюстгальтере, запрокинула голову и широко развела руки, чтобы ощутить своей бледной кожей солнечные иголочки. Она поймала косой взгляд Лиззи. На пояснице у нее наливался лиловато-коричневый синяк. Именно это и привлекло внимание ее матери. Агнес провела окольцованными пальцами по следу, оставленному ремнем, и театрально поморщилась.

Лиззи гордо выпрямилась и прошипела:

– Да бога ради, прикройся.

Женщины, чистившие картошку, обменялись сочувственными взглядами, которые говорили о том, что они знают, почему синяки в браке встречаются чаще объятий. И не только у женщин. Уж кто-то, а Агнес об этом и так знала. Она в раздражении рухнула на свой шезлонг, отчего тот непристойно подпрыгнул, как детский хоппер[38], и в несколько прыжков подобрался к ее матери.

Агнес с наслаждением растянулась на нем, ее кожа начала обгорать, становясь светло-розовой. Она вытянула ногу и, как ребенок, поиграла с подолом желтого платья Лиззи, которая опустила газету и оттолкнула ногу Агнес.

– Ты ко мне не лезь с глупостями, – сказала она. – Еще имеешь наглость показывать мне свою физиономию сегодня утром. – Лиззи сняла полотенце со своих папильоток. Она раскрыла полиэтиленовый пакет, лежавший рядом с ней, и принялась распутывать волосы.

Агнес взяла материнскую расческу с длинными зубчиками и снова растянулась на своем липком шезлонге.

– У меня голова раскалывается.

Лиззи раскрутила одну папильотку, зажала заколку губами.

– Ах, бедняжка. Надеюсь, ты не ждешь от меня сочувствия.

– Ты должна была его остановить!

Теперь Лиззи краем глаза наблюдала за Агнес.

– Должна сказать, миледи, за сорок лет брака я ни разу не видела, чтобы твой отец в ярости поднял на кого-то руку. – Она повернулась к женщинам с картошкой. – Ты знаешь, Мейгрет, он такой кроткий, я думала, его через неделю привезут с этой треклятой войны мертвым.

– Ой, он такой превосходный человек, что верно, то верно, – дружно закивали картофельные женщины.

Лиззи снова развернулась к дочери.

– Я не хочу, чтобы ты трепала его доброе имя рядом со своим.

Агнес запустила зубья расчески в крашеный колтун.

– Я такая мерзкая?

– Мерзкая? – Лиззи презрительно фыркнула. – Ты знаешь, я тут сидела сама по себе, чтобы загореть чуток, так не дают покоя. Тут одной в магазин сбегать неохота, но не поленилась пройти по траве и спросить, как я тут держусь.

– Люди не должны совать нос в чужие дела.

– Я тебе говорю про Джанис Маккласки, она притащила ко мне своего сынка-дауна через все эти сорняки. Пришла и такая: «Я слышала, твоя Агнес не очень того. У нее какие-то проблемочки?» – Костяшки пальцев, в которых Лиззи сжимала заколку, побелели от негодования. – Я сижу здесь с расстегнутым до самых моих красот платьем, а эта парочка идиотов глазеет на меня.

– Ма, не обращай на них внимания.

– Ублюдки! «Не очень того!» – Ее руки терзали воображаемых оскорбителей. Лиззи шумно выдохнула, и ее ярость сменилась выражением усталого фиаско. – Я ничем не заслужила, чтобы мне так выкручивали руки, Агнес. Я всю жизнь работала, как ломовая лошадь, без дня отдыха. И ради чего?

Следующее предложение Агнес прекрасно знала. Она продолжала отрицательно качать головой.

– Для того, чтобы у тебя было все, что душа пожелает.

Лиззи в этот момент, казалось, унесло куда-то далеко-далеко. Агнес захотелось вдруг обнять мать, попросить у нее прощения, хотя при этом она не испытывала ни малейшего угрызения совести.

– Мы не можем снова быть друзьями?

– Нет. Теперь все стало не так просто. – Уголки рта Лиззи насмешливо опустились вниз. – Давай поцелуемся и помиримся? Нет, не думаю. – Она раскрутила еще одну папильотку. – Сколько женщин согласится на такое, Агнес?

Агнес ощетинилась.

– Мне нужно закурить.

– Тебе много чего нужно. – Она помолчала, потом добавила: – Тебе нужно было оставаться замужем за тем католиком.

Агнес порылась в материнском пакете с папильотками, вытащила пачку «Эмбасси» и сунула себе в рот две сигареты. Она глубоко затянулась и надолго задержала дым в легких.

– Иисус не заплатит за мой каталог.

Лиззи притворно рассмеялась.

– Не заплатит. И поделом тебе.

Агнес встала, потом села на одеяло рядом с матерью. Зажженная сигарета была жалким предложением мира, но Лиззи приняла ее и сказала:

– Помоги мне вытащить эти папильотки. Я, наверно, похожа на полоумную. – Агнес взяла материнскую голову в свои руки, погладила редеющие волосы. Лиззи немного смягчилась. – Знаешь, твой отец всегда в пятницу вечером приходил в половине седьмого. Все остальные работяги пропадали. Во всем Джермистоне до послеполуденных часов воскресенья не было слышно ни одного мужского голоса. Помню, ты высовывалась в окно, смотрела, как они бредут домой к воскресному ужину, все с сильного похмелья.

Чистильщицы картофеля снова закивали в унисон.

– Я им не судья, – сказала Лиззи. – Так было заведено в те времена. Если ты хотела, чтобы у тебя были деньги на хозяйство, то должна была выковыривать своего мужика к пятничному ужину из паба. Но твой отец возвращался домой с песней к пятничному вечеру: жалованье целехонькое в кармане, а под мышкой новый пакетик. Дурачок заходил на рынок по пути из Медоусайда и покупал тебе маленькое платьице или новое пальтишко. Я никогда не слышала, чтобы у кого-то муж знал размеры своих чад, я уж молчу о том, чтобы он что-то им покупал. Я ему все говорила, чтобы он перестал, что он тебя избалует. Но он только отвечал: «Какая от этого может быть беда?»

– Ма, я больше не могу об этом.

– Откровенно говоря, я порадовалась за тебя, когда ты вышла за этого Брендана Макгоуэна. Мне казалось, он мог тебе дать то, что твой отец дал мне. Но посмотри на себя: тебе непременно нужно было искать кого получше.

– А что – нельзя?

– Получше? – Лиззи прикусила кончик языка. – Посмотри, куда это получше тебя привело. Эгоист до мозга костей.

Агнес расплела последнюю папильотоку матери. Ей приходилось сдерживать себя – уж больно велико было желание дернуть, хоть чуть-чуть.

– Что ж, если ты меня считаешь эгоисткой, хочу попросить тебя об услуге.

Лиззи шмыгнула носом.

– Недавно помирились – рановато еще просить об услугах.

Она потерла мочку уха Лиззи, потерла легонько, с намерением.

– Мне нужно, чтобы ты передала ему кое-что от меня. Скажи ему, что мы съезжаем. Скажешь?

– Это убьет твоего отца.

– Не убьет. – Она покачала головой. – Но если я останусь, я точно знаю, что потеряю его.

Лиззи повернула голову, внимательно посмотрела на дочь. Ее холодный взгляд отметил искорку надежды в глазах Агнес.

– Ты во что угодно готова поверить. – Это был не вопрос.

– Нам нужно начать с чистого листа. Шаг говорит, переезд может все исправить. Домик совсем маленький, но там свой садик, и отдельная входная дверь, и все такое.

Лиззи небрежно помахала сигаретой.

– Ах, какие мы! Собственная входная дверь. Скажи мне: сколько тебе замков понадобится повесить на эту дверь, чтобы не выпустить этого блядуна из дома?

Агнес почесала кожу вокруг своего обручального кольца.

– У меня никогда не было собственной входной двери.

После этого две женщины долго молчали. Первой заговорила Лиззи.

– Ну так и где она – твоя собственная входная дверь?

– Я не знаю. Это где-то на Истерн-роуд. Раньше ее снимала какая-то итальянская шлюшка или какой-то знакомый Шага. Он говорит, там много зелени. И тихо. Как раз для моих нервов.

– А собственная бельевая веревка там есть?

– Думаю, есть. – Агнес перекатилась на колени. Она умела выпрашивать то, что ей хотелось. – Слушай, мы ведь снова друзья, правда? Мне нужно, чтобы ты сказала об этом папке.

– Время ты выбрала просто превосходное. После этой утренней фигни? – Лиззи опустила подбородок на грудь и растянула губы в грустной клоунской улыбке. – Если ты уйдешь, он будет корить себя до конца жизни.

– Не будет.

Лиззи начала застегивать свое летнее платье. Пуговицы залезали не в те петли, испытывая ее терпение.

– Помяни мои слова. Шага Бейна интересует только Шаг Бейн. Он увезет тебя к черту на рога, там-то тебе и придет конец.

– Нет.

Тут, неуклюже топая, во двор вошли Вулли и Шагги. Первой их увидела Лиззи.

– Ты только посмотри на это: ходячая реклама мыльного порошка.

Когда Агнес посмотрела на Шагги, тот слизывал со своих пухлых пальцев остатки «Эйфелевой башни». Она не смогла сдержать улыбку, глядя на отца – гиганта, выпустившего полы рубашки поверх брюк, словно школьник, уклоняющийся от ношения формы. Они шли медленно, между ними покачивалась куколка Дафна, столь любимая Шагги.

– Если ты не можешь заставить Шага вести себя правильно по отношению к тебе, то по крайней мере заставь его вести себя правильно по отношению к мальчику. – Лиззи прищурилась, глядя на внука и его белокурую куколку. – Тебе надо будет пресечь это на корню. Неправильно это.

Семь

Агнес следила за красными кожаными чемоданами Шага, которые перемещались по квартире. Они появились из ниоткуда в начале этой недели, без ценников и почти как новенькие. Прежде чем тщательно упаковать вещи, Шаг аккуратно сложил всю свою одежду, носки затолкал в туфли, скрутил нижнее белье в опрятные рулетики. Часто в течение этой недели он открывал один из красных чемоданов и внимательно изучал содержимое, словно запоминая, где что лежит, потом закрывал крышку и надежно запирал замок. Агнес видела, что чемоданы полупусты, что внутри еще много свободного места. Несколько раз она оставляла рядом с ними маленькие стопки детской одежды, а потом с яростной ревностью наблюдала, как чемоданы перемещаются в другой конец комнаты, а вещички ее детей остаются там, где и лежали.

В день переезда он поставил красные чемоданы у двери в спальню. Агнес безуспешно попыталась ногтем отпереть замок на одном из них. Она недоумевала, почему муж до сих пор не показал ей нового дома. Идея переезда зародилась у Шага после одной из ночных смен, когда он разговорился с одним своим приятелем-масоном, которому принадлежала кулинарная забегаловка в центре города. Квартира в муниципальном доме с отдельной входной дверью, две общие комнаты внизу, две спальни на втором этаже. Шаг сразу же подписался на это жилье со всей беспечностью покупателя лотерейных билетов.

Агнес завернула последние из ее фарфоровых фигурок в газету и поставила свои старые парчовые чемоданы рядом с чемоданами Шага. Она расположила их через один с красными чемоданами, потом переставила, но что бы она ни делала, ее не покидало чувство, что эти чемоданы не созданы друг для друга. На багажной бирке одного из ее чемоданов была сделана надпись, которую она с трудом узнала. Это был счастливый уверенный почерк гораздо более молодой Агнес, бросавшей первого мужа ради обещания жизни, которая стоила того, чтобы ее прожить. Ее пальцы прошлись по знакомому имени: Агнес Макгоуэн, Белфилд-стрит, Глазго.

Лик еще ходил в подгузниках, когда она убежала.

В ночь, когда Агнес оставила мужа, она уложила в зеленые чемоданы новую одежду, показушные, бесполезные вещи, которые купила на остатки кредита Брендана Макгоуэна и целый год прятала. Перед бегством она в последний раз сделала уборку в их квартире. Она знала, что известие о ее бегстве приведет сюда соседей. Они со своими мышиными глазками будут выражать сочувствие ее мужу, надеясь вволю нашамкаться своими беззубыми ртами о ее наглых манерах. Она не доставит им удовольствия считать ее ко всему прочему неряхой.

Она носком притоптала уголок шикарного ковра в коридоре, возвращая его на место и с грустью слыша, как ковровые гвозди снова входят в дерево. С утра пораньше она попыталась снять его, чтобы забрать с собой. Но сломала две хорошие свадебные ложки и сбила в кровь пальцы, после чего села на стул и расплакалась от бессилия. И пока тушь растекалась по щекам, Агнес подумала, не остаться ли ей еще ненадолго, чтобы хорошенько попользоваться этим новым аксминстерским ковром[39]. Она не пыталась забрать с собой все, но ковер купили недавно, и ей нравилось видеть, как одна старушка из квартиры напротив бледнела каждый раз при виде него. Это был один из тех коридорных ковров, ради которого стоило оставлять распахнутой входную дверь, чтобы все соседи увидели его красоту и пышность. Она столько намучилась, укладывая от стены до стены этот темплтоновский двойной аксминстер, но радость от покупки не продлилась долго, не продлилась даже вполовину от того, что она ожидала.

Живя с этим католиком в квартире на первом этаже, она видела только покрытую сажей стену жилого дома напротив. В ночь побега она смотрела, как гаснут одно за другим окна – славный трудолюбивый люд рано ложился спать, чтобы рано подняться. Снаружи сквозь шум дождя доносилось урчание работающего двигателя такси. Она не могла не чувствовать некоторого возбуждения, и внутри нее, несмотря на сомнения, усиливался восторженный трепет.

За спинкой дивана лежали две миниатюрных статуэтки, книги по обработке лучших сортов тяжелого сукна и мягкого бархата и неудобные туфли из лакированной кожи с вульгарными серебряными пряжками. Она разбудила своих спящих малышей. Кэтрин была похожа на пьяного старика, ее сонные веки открывались и закрывались, словно она раз за разом делала трудные недовольные глотки. Пока Агнес будила их поцелуями, кто-то осторожно поскребся в дверь. Она выскользнула в коридор. Дверь открылась с тихим скрипом, и круглое загорелое лицо взволнованно заморгало на ярком свету. Шаг нетерпеливо переступал с ноги на ногу, словно готовый в любую секунду броситься наутек.

– Ты опоздал! – прошипела Агнес.

Запах кислого стаута в ее дыхании заставил его проглотить улыбку.

– Я, бля, просто не верю, что это происходит.

– Чего ты ждешь? – прошипела она. – У меня нервы как струны натянуты.

Агнес распахнула дверь и передала Шагу тяжеленные раздавшиеся в ширину чемоданы, в которых что-то радостно позвякивало, словно в них лежали елочные игрушки.

– Это все?

Агнес уставилась на пухлый ковер с его замысловатым рисунком и вздохнула.

– Ага. Все.

Шаг с чемоданами в руках зашаркал на улицу. Агнес повернулась, окинула взглядом квартиру. Подошла к зеркалу в коридоре, пробежалась пальцами по волосам, ее черные кудри сопротивлялись и возвращались в свое прежнее напружиненное положение. Она взяла тюбик помады, провела по губам. «Не так уж и плохо для двадцати шести», – подумала она. Двадцать шесть лет сна.

В детской она застелила кровати, сунула грязные пижамки в карман своей норковой шубки, без всяких уговоров всучила детям по игрушке в руки и вывела в коридор. Остановившись перед широкой дверью в спальню, она повернулась к ним. Посмотрела на великолепный ковер и настоятельно прошептала:

– Значит, так: что бы ни случилось, никаких слез, договорились? – Лоснистые головки кивнули. – Когда мы войдем, вы сможете улыбнуться ради меня такой большой-большой счастливой улыбкой?

По привычке она щелкнула выключателем в спальне, и темнота взорвалась ярким режущим глаз светом. Спальня была маленькой и тесной, почти всю ее занимала слишком большая кровать в стиле рококо. Мальчик радостно крикнул «Папа!» и неопрятная груда на огромной кровати шевельнулась. Брендан Макгоуэн сел в недоумении, моргая, уставился на викторианских христославов в изножье своей кровати. У него отвисла челюсть.

Агнес величественным жестом подняла воротник своей шубки. Он купил ей эту шубку в кредит – расточительность, в которой не было необходимости, он просто надеялся сделать жену счастливой, чтобы она забыла о нужде, пусть и ненадолго.

– Значит, так. Спасибо за все. – Получалось как-то не очень. – Я ухожу, – сказала она, и эта неловкая недосказанность прозвучала, как слова горничной, которая, закончив свои дневные труды, уходила до следующего утра.

Сонному мужу оставалось только хлопать глазами, когда его семья помахала ему на прощанье и вышла из спальни. Он услышал, как негромко хлопнула входная дверь, потом раздалось рычание дизельного двигателя. И они исчезли.

Когда они с ревом умчались той ночью, черное такси казалось тяжелым и надежным, как танк. Агнес сидела на длинном кожаном диване, а к ней прижимались дети, согревая ее с двух сторон. Они вчетвером молча ехали по мокрым, сверкающим улицам Глазго. Шаг все время поглядывал в зеркало заднего вида, скользя по лицам спящих детей и чуть прищуриваясь.

– Так куда мы едем? – спросил он немного погодя.

После долгой паузы он услышал голос Агнес через воротник ее шубки:

– Почему ты опоздал?

Шаг не ответил.

– У тебя были сомнения?

Он отвел глаза от зеркала.

– Конечно, были.

Агнес поднесла руки в кожаных перчатках к лицу.

– Господи Иисусе.

– А что – у тебя не было?

– Разве похоже, что у меня были сомнения? – ответила она, и голос ее прозвучал выше, чем ей хотелось бы.

Улицы Ист-Энда были пусты. Последние пабы уже закрылись, и порядочные семьи согревались от холода в своих постелях. Такси протащилось по Галлоугейту, потом миновало рынок. Агнес никогда еще не видела его таким пустым, обычно он кишел людьми, пришедшими за ежедневными покупками, новыми занавесками, выбирающими мясо получше или рыбу к пятнице. Сейчас рынок представлял собой кладбище пустых столов и ящиков для фруктов.

– Так куда мы едем?

– Я, видишь ли, свои сомнения оставила дома.

Он сердито смотрел на нее в зеркало.

– Мы же договорились. Мы сказали, с чистого листа.

Агнес чувствовала, как горячие головки детей зарываются в ее бока.

– Да, но все не так просто.

– Но ты же говорила.

– Ну да. – Агнес отвернулась к окну. Она все еще чувствовала на себе его пристальный взгляд в зеркале. Она бы предпочла, чтобы он следил за дорогой. – Я не смогла это сделать.

Он посмотрел на детей, облаченных в их лучшие и дорогие старомодные воскресные костюмчики, надетые в первый раз, купленные для бегства среди ночи. Он подумал обо всей их одежке, аккуратно уложенной в чемоданы.

– Да, но ты даже и не попыталась, верно?

Она уставилась в его затылок.

– Не все мы можем быть так бессердечны, как ты, Шаг.

Взрыв гнева охватил его, и он ударил по тормозам. Все четверо резко клюнули головой вперед, а дети принялись недовольно бурчать.

– И ты спрашиваешь, хули это я опоздал? – Капельки слюны брызнули на зеркало заднего вида, засверкали на стекле. – А опоздал я потому, что должен был попрощаться с четырьмя плачущими детишками, на хуй, бля. – Он провел тыльной стороной ладони по мокрым губам. – Я уж не говорю о жене, которая грозила отравить себя и их газом. Сказала мне, что, если я уйду, она включит духовку, но поджигать газ не будет.

Такси, взвизгнув покрышками, тронулось с места. Дальше они ехали молча, обгоняли пустые ночные автобусы, урчащие своими моторами, провожали глазами темные окна холодных домов. Когда он снова заговорил, его голос звучал спокойнее.

– Ты когда-нибудь пробовала уходить из дома, когда вся твоя гребаная семейка впилась в тебя, словно рыболовными крючками, а? Ты знаешь, сколько времени нужно, что освободиться от четырех визжащих малышей, ухвативших тебя за ноги? Чтобы раскидать их по коридору и закрыть дверь, прищемляя их пальчики? – Он посмотрел на нее в зеркало ледяным взглядом. – Нет, ты не знаешь, что это такое. Просто говоришь твоему покорному слуге, чтобы он приехал за тобой. А потом ты выходишь из дома с чемоданами, будто мы на денек в Милпорт[40] собрались.

Она трезвела понемногу. Сидела, уставившись в окно, стараясь не думать о следе, который они оставляют за собой, – о детях без отца и об отце без детей. Она представляла себе это в виде шлейфа вязких, соленых слез, который тащится за черным такси. К этому времени ее возбуждение прошло.

Когда они в третий раз проехали под железным железнодорожным мостом в Тронгейте, начался рассвет, и на рынке стали разгружать фургоны со свежей рыбой. Агнес смотрела на женщин, столпившихся на автобусной остановке, на уборщиц, готовящихся наводить порядок в больших офисах в центре города с утра пораньше.

– Мы можем поехать в новую квартиру моей мамы, – пробормотала она наконец. – Остановимся там, пока не найдем собственное жилье.

Все прошедшие годы Агнес не хотела думать о той ночи, потому что воспоминание заставляло ее чувствовать себя дурой. А теперь она снова укладывала вещи в чемоданы католика. Парчовые чемоданы, которые уносили ее отсюда, были теми же самыми чемоданами, которые принесли ее сюда, в дом матери. Она посмотрела на зеленые чемоданы и разорвала пополам свою старую бирку с фамилией Макгоуэн.

Когда Агнес ушла от католика, Брендан Макгоуэн пытался поступать с ней по-человечески. Даже после того, как она улизнула посреди ночи, он нашел ее у матери, пообещал многое изменить, если она вернется к нему. Агнес стояла там, в тени высотки, сложив руки на груди, и слушала, как ее муж предлагает ради нее полностью измениться до такой степени, что родная мать его не узнает. Когда ему стало ясно, что она к нему не вернется, он попросил приходского священника поговорить с Вулли и Лиззи, чтобы они принудили ее вернуться. Агнес ничего не хотела слушать. Она не собиралась возвращаться к жизни, которую она знала от и до.

Следующие три года Брендан Макгоуэн каждый четверг присылал деньги, а каждую субботу забирал детей к себе. Последнее воспоминание, которое у Кэтрин сохранилось об отце: они сидят в кафе «Кастелани», и Брендан салфеткой вытирает ванильное мороженое с лица Лика. Агнес намеренно одела их в лучшие одежды, и пожилая дама с жемчугами на шее и в ушах похвалила Брендана – опрятный внешний вид и хорошие манеры детей привели ее в восторг. Женщина наклонилась к Кэтрин и спросила хорошенькую девочку, как ее зовут. И маленькая девочка голосом чистым, как звон соборного колокола, ответила: «Кэтрин Бейн».