Шагги Бейн

Кэтрин смотрела, как ее брат старается сделать свой дом удобным для нее. Она знала несколько сайтхиллских мальчишек постарше, которые уже несколько лет как обжили эти штабеля. После того как самые бешеные из них зарезали слишком любопытного ночного сторожа, их оставили в покое. Здесь было отличное место, чтобы напиться и нанюхаться клея в пакете. Большинству мальчишек помладше здесь нравилось просто потому, что сюда не дотягивались кулаки их отцов. Некоторые парни приводили девчонок, устраивали здесь постели из позаимствованных пальто и джемперов. Но постепенно, по мере того как хорошая репутация палетового убежища рушилась, девчонки перестали сюда приходить. Мальчишеские голоса ломались, их гормоны бушевали, а потому большинство из них покидали это место в погоне за сексуальными радостями. Палетовое обиталище пустело, становилось спокойнее. Теперь Лик мог проводить здесь в одиночестве все выходные.

Если Агнес напивалась в четверг, то Лик брал несколько банок с бобами и порошковый заварной крем с бабушкиной кухни и прятался здесь. Когда он возвращался вечером в воскресенье, они все смотрели телевизор. Агнес к тому времени становилась мягче и раскаивалась, алкогольный демон покидал ее. Она освобождала местечко на канапе, и он устраивался рядом, наслаждаясь теплом и приятным запахом ее шампуня. Лиззи поглядывала на него со сдержанной улыбкой и спрашивала, неужели он все выходные провел в своей постели. Хорошо быть тихоней.

Не сказать, что он был маленький. К своему пятнадцатилетию он вытянулся выше шести футов. Лик с малолетства был тощим, а с возрастом стал еще более компактным и сухощавым. Волосы, как и телосложение, он унаследовал от своего давно забытого отца. Тонкие и пушистые, мышино-каштановые, они ниспадали ему на уши и глаза, серые и ясные, но всегда не особо щедрые на эмоции. Он давно довел до совершенства искусство смотреть сквозь человека, под любые разговоры погружаясь в свои сны наяву, пролетал через голову собеседника и дальше – в открытое окно.

Лик не транжирил свои эмоции, как и свое телосложение. От отца он унаследовал мягкость, спокойствие и задумчивость, склонность к уединению и замкнутости. Единственной физической уступкой матери был его нос, крупный, с горбинкой, слишком бросающийся в глаза, чтобы называться римским. Он нарушал линию его мягкой, скромной челки и сидел на его лице, как гордый памятник его ирландским католическим предкам. Агнес получила свой нос от Вулли, а Вулли нос достался от отца, который вынес его из графства Донегол[33]. Этот нос не обошел никого, он преследовал всех мужчин и женщин по линии Кэмпбеллов.

Берлога представляла собой покрытый коврами бастион, чисто мальчишеское творение. Здесь пахло пивом, клеем и спермой, и Кэтрин не увидела в этом обиталище ничего привлекательного. Она обошла помещение, морщась при виде беспорядка и консервных банок с недоеденным содержимым. Она отерла слезы с лица, шмыгнула носом.

– Ты давно здесь торчишь?

– Не знаю, – ответил он, доставая из заплесневелой груды в углу найденное на помойке пальто. – Она к ланчу дохлебала остатки виски, подаренного на крещение.

Он протянул ей сухое пальто. Кэтрин сняла свое хорошее зеленое, надела мужское из харрисовского твида[34]. Оно пахло ланолином и по́том, но хрустящая сухость грубой шерсти была приятна на ощупь. Лик достал с полки над фотографиями девиц старую коробку из-под печенья и протянул ей. Они сели на самодельный диван. Он нежно обнял ее за плечи, забрался к ней под пальто – каждому досталось по рукаву, и они в таком виде устроились, прижавшись друг к другу.

Кэтрин вытащила из коробки кусочек торта. Она почувствовала вкус тростникового сахара в сиропе, который так любила ее бабушка, и ей сразу стало лучше.

– Я сегодня ничего не ела. Некого было посадить на телефон, и мистер Камерон обещал принести мне сэндвич, когда вернется с ланча. Но не принес. А я, понимаешь, не хотела ему напоминать, чтобы он не знал, как задел мои чувства.

– Чувства для слабаков, – проговорил он таким ненавистным для Кэтрин голосом да́лека[35].

Кэтрин высунула голову из воротника и холодно посмотрела на него.

– Игра в прятки для трусов.

Длинные застенчивые ресницы опустились на его порозовевшие щеки. Он с самого детства был таким ранимым мальчиком – обидеть его ничего не стоило. Кэтрин снова засунула руку под ткань плесневелого пальто, обняла брата, почувствовала его ребра под школьным джемпером.

– Извини, Лик. Столько страхов натерпелась, пока тебя нашла. Я промокла, перепугалась до смерти, и мои новые сапожки погибли.

– Сюда нельзя надевать ничего нового.

Она притянула его к себе, своего брата, который был на два года младше нее и уже на фут выше. Она зарылась влажной макушкой под его широкий подбородок и позволила себе тихонько поплакать, постаралась выпустить из себя злость на гопников с их ножом для разделки рыбы.

– Ты здесь весь день прятался?

– Ну. – Его вздох прошел по ней. – Я тебе говорил. Она проснулась, и я уже за мультиками почувствовал: что-то будет. Ее так трясло – просто ужас, и она попросила меня приглядеть за малявкой, пока она сходит в магазин… – Он замолчал.

Она знала: брат смотрит перед собой в никуда.

– Она напилась в пабе?

Его глаза снова остекленели.

– Нет. Я… я так не считаю. У нее был виски, потом, думаю, она прикупила где-то еще и хлебнула в лифте, когда возвращалась.

– Ну да – на такой высоте ужасно сухо. – Кэтрин облизала липкие пальцы, положила коробку.

– Да, она, похоже, помирала от жажды, – печально сказал он. Они надолго замолчали. Лик снял верхнюю фарфоровую челюсть и потрогал себя за щеку, словно искусственные зубы натирали ее. Агнес, которую достали постоянные походы к дантисту, убедила его к пятнадцатилетию удалить его слабые и начиненные алюминиевыми пломбами зубы.

– Что – все еще болит? – спросила Кэтрин, радуясь тому, что ее зубы оставались на месте.

– Да. – Он снял слюну с протеза и вернул его в рот.

– Прости, Лик, я жалею, что оставила тебя сегодня. – Она нежно поцеловала брата в щеку.

Эти нежности зашли слишком уж далеко. Он обхватил ее лицо руками и отвернул в сторону.

– Отстань от меня, уродина. И потом – никогда меня не жалей. Меня уже достало расстраиваться из-за этого говна.

Лик расстегнул мешковатое пальто и вылез из него на холод. Он натянул рукава школьного свитера на пальцы и стер с лица поцелуй сестры.

Глядя на него, Кэтрин подумала, что Лик, если бы не его крупный кэмпбелловский нос, выглядел бы сейчас как двенадцатилетний парнишка. Она смотрела на его длинные пальцы, изящные и тонкие, как у часовщика, эти пальцы все время теребили нос, постоянно проходили по всей его длине, досаждали ему, измеряли его, а потом ему сочувствовали. Он убрал руку от носа.

– Перестань пялиться.

Лик вышел из освещенной части берлоги в темноту.

Кэтрин подобрала черный альбом для набросков. Лик снова вернулся к рисованию. Она листала страницы с замысловатыми эскизами красоток в бикини, расположившихся на капоте мускулистого «Феррари» или оседлавших крылатых виверн[36]. Рисунки Лика были не хуже, чем обложки рок-альбомов: прекрасно переданный мир стыдливой фантазии. Мускулы, сухожилия и обнаженные красотки в конечном счете сменились точными, по линейке вычерченными архитектурными планами и зарисовками деревянных изделий, техническими чертежами футуристических зданий и более мелкими, детализированными изображениями проигрывателей, а на одном рисунке она увидела самодельный мольберт. Она не помнила такой минуты, когда бы брат не держал карандаш в руке.

Она гордо улыбалась про себя, когда Лик возник из темноты и выхватил альбом из ее рук.

– Я что-то не вижу, чтобы на альбоме было твое сраное имя.

Он задрал джемпер и засунул альбом под ремень джинсов.

– Лик, я думаю, ты очень талантливый.

Он презрительно фыркнул, высунув язык, и снова исчез в темноте.

– Я серьезно. Ты станешь блестящим художником, а я выйду замуж, и, мы оба прекрасно понимаем, что дадим деру из этой помойки к чертовой матери.

Из темноты раздалось шипение.

– Иди в жопу. Я знаю, ты собираешься меня бросить. Видел я, как ты строила глазки этому оранжистскому хую. Я знаю, ты хочешь бросить меня, чтобы я один на один с нею разбирался.

– Лик, ты можешь выйти на свет, чтобы я тебя видела?

– Нет, мне здесь нравится.

Кэтрин вытерла волосы рукавом пальто и задумалась на секунду. Она все еще боролась со страхом, который поселили в ней гопники.

– Жаль, я пришла сюда, чтобы раздеться и для тебя сразиться с гигантской крылатой змеей.

Он вышел из темноты, качая головой.

– Можешь не беспокоиться. Я предпочитаю рисовать сиськи побольше.

Кэтрин передернуло, но она сказала:

– Включи воображение.

– У меня нет достаточно тонкого карандаша, чтобы передать их замысловатую мини-а-тюр-иа-затив-ность.

Они сердито посмотрели друг на друга с серьезными выражениями на лицах. Кэтрин первая скривилась и сделала вид, что ее сейчас вырвет на старое мужское пальто. Лик сделал то же самое, и вскоре они уже оба плавали в луже воображаемой блевотины. Кэтрин увидела, как робкая улыбка вернулась на лицо брата, и пожалела о том, что теперь это случается так редко. Лик заметил ее испытующий взгляд и сказал:

– Чо уставилась-то?

Кэтрин попыталась смягчить выражение своего лица, чтобы не прогнать брата назад в тень.

– Так что, мамуля была в агрессивном настроении или скорее в плаксивом, когда ты ушел?

Он пожал плечами.

– Висела весь день на телефоне, искала Шага. Я сразу понял, что это может плохо кончиться.

– Почему?

– Она пила так, словно хотела оказаться где-то в другом месте.

– Шумела?

Он отрицательно покачал головой.

– Скорее грустила, чем шумела.

Кэтрин вздохнула.

– Бля. Нам нужно вернуться домой. Кажется, там случилась какая-то фигня.

– Нет уж. Я спер достаточно еды, чтобы остаться на ночь.

Он уже наполовину скрылся в темноте.

– Ты простудишься и помрешь.

– Вот и хорошо.

– Ну же, Лик. Ты староват для игры в домики.

Это было подло с ее стороны, и она знала, что не возьмет верх, если будет продолжать в таком духе. Природа наградила ее братца легендарным упрямством, он мог смотреть на тебя и не видеть, оставлял вместо себя одну оболочку – склевывай ее сколько хочешь. Кэтрин не хотела встречаться с матерью один на один. Она не хотела возвращаться домой в темноте без брата.

– Пожалуйста. Я за тобой пришла. Даром, что ли, твои дружки-токсикоманы ко мне под юбку заглядывали. – Она жалостливо прикусила губу. – У них рыбный нож, Лик. Они меня за сиськи хватали.

Тут Лик страшно разозлился. Внезапная сила этих его вспышек ярости всегда пугала ее и втайне доставляла удовольствие. Они всегда приходили незаметно и проявлялись грубо, и малейшее оскорбление могло превратить медвежьи шутки в медвежью ярость.

– Пожалуйста.

Ее руки безвольно висели по бокам в утрированной беспомощности. Не в ее характере было давить на жалость.

Лик опять ушел в тень, но вернулся в своей куртке с капюшоном, со зловещим видом крутя в руке черенок садовой лопаты. Он погасил закопченный кемпинговый фонарь, и они стали тихо подниматься из пещеры на вершину штабеля. Лик накрыл лаз палетой, и они остановились, чтобы посмотреть на сверкающий внизу город. Он был прекрасен. Кэтрин подняла правую руку и указала в темноту за оранжевыми огнями города.

– Лик, видишь, что там? – спросила она.

Она показывала куда-то за линию пустоты на горизонте, черной, как само ничто. Он проследил, куда целит ее палец, и ответил:

– Неа.

– Да вон же, – сказала она, тыча пальцем, будто это могло помочь. – Ты смотри туда дальше – за Спрингберн и Деннистаун[37]. Смотри за крайнюю границу города.

– Кэт! Оттого, что ты тычешь туда рукой, я не вижу лучше. Там тьма кромешная. Нет там ничего.

– Именно! – Она осознала это, прежде чем опустить палец и повернуться к высотке. – Я как-то случайно услышала слова Шага: он сказал, что именно туда мы и переезжаем.

Шесть

Агнес бо́льшую часть ночи пролежала, борясь с приступами кашля и сплевывая мокроту. А теперь ей не давал покоя утренний свет, проникавший в комнату через незанавешенное окно. Она больше не могла не замечать влажного сквозняка, который гулял по комнате и холодил ее потное тело. Она открыла глаза и безнадежно оглядела спальню в поисках чего-нибудь, что могло бы устранить эту досадную неприятность. Ее глаза не ожидали увидеть черные полосы сажи. Она вскочила в панике, но тут же признала в обгоревшей спальне свою собственную. Словно страшная открытка из прошедшей ночи, ее отражение таращилось на нее, полностью одетую, с разводами косметики на лице. Она посмотрела на подушку, на мокрое синее месиво, которое оставила после себя. Потом перевела взгляд на ту часть кровати, где обычно спал Шаг. Она была не расстелена.

Агнес опустила подбородок на грудь и постаралась вспомнить. Но верные образы никак не хотели возникать. Она провела рукой по своим черным кудрям, ощутила хрустящую хрупкость избыточного количества лака. Потом по привычке обхватила голову руками и резко вдавила ногти в кожу выше лба, почувствовав, как к ней приливает отравленная кровь. Ей стало лучше. Воспоминания о минувшей ночи стали звонить, словно церковный колокол, в ее черепной коробке.

Бум – вот малыш танцует на кровати.

Бум – вот пламя пожирает занавески.

Бум – вот Шаг крутит свое обручальное кольцо, а на его лице снова разочарование.

Агнес рухнула обратно в постель. Она всхлипнула от жалости к себе, но слез не было. Она вспоминала, как прижимала к себе маленького, когда пламя устремилось вверх по занавескам. Она отбросила это воспоминание и сказала себе, что больше не будет думать об этом, но чем настойчивее она отворачивалась, тем сильнее, будто ужасный цветок, расцветало пламя. Чувство вины, словно влага, проникло до самого ее нутра, и теперь она не знала, куда себя деть от стыда. Агнес поискала сигареты, чтобы смягчить больное горло, которое было таким же черным и липким, как взлетно-посадочная полоса в июле. В комнате не нашлось ни сигарет, ни спичек. За ней установили наблюдение. Это по крайней мере немного развеселило ее.

В коридоре стояла тишина. Вероятно, было уже довольно поздно, потому что дверь в комнату родителей стояла открытой, и она видела их аккуратно застеленную кровать. Она прошла в ванную без окон, закрыла дверь, села на унитаз. Подумала, не принять ли ей ванну, погрузиться на дно и ждать встречи с господом. В тазу лежали два мокрых полотенца, сильно почерневшие от огня. Она не могла заставить себя убрать их.

Агнес обхватила губами холодный металлический кран и сделала несколько глотков воды с запахом фторида, тяжело дыша, как измученная жаждой собака. Потом начала смывать с лица остатки косметики, ватный диск, которым она вытиралась, быстро почернел от сажи. Она открыла дверцу аптечки, оглядела полочку с лекарствами Вулли в поисках чего-нибудь, что помогло бы облегчить похмелье, но все болеутоляющие исчезли. Она взяла пузырек со сгустившимся сиропом от кашля, набрала полный рот, потом набрала еще раз.

Выйдя наконец в неосвещенный коридор, она долго приводила себя в порядок, примеряя в темноте всевозможные улыбки – слабую извиняющуюся, с опущенными глазами, взглядом из-под нахмуренных бровей с плотно сжатыми дрожащими губами. Примерила она и несколько непринужденных улыбок – таких, которые надеваешь, только что вернувшись из магазина. Примерила зубастую, сияющую улыбку во весь рот, дерзкий кивок, который говорит: «Ну и что? Идите в жопу». Если Шаг дома, то именно этой улыбкой она и воспользуется.

Вулли и Шагги сидели за круглым обеденным столом и ели яйца всмятку, макая в них ломтики поджаренных тостов. Несмотря на шестидесятилетнюю разницу в возрасте, они прижались друг к дружке в дальнем углу, как старые собутыльники. Лик полулежал задом наперед на канапе, закинув босые ноги на спинку, в руке он держал альбом для рисунков. Увидев мать, он встал и, не сказав ни слова, вежливо кивнул ей, как незнакомому человеку на улице.

Все окна были распахнуты, квартира выскоблена с хлоркой. Воздух в комнате стоял горьковатый и резкий. Вулли, увидев ее, тут же отвернулся к еде. Вероятно, он ходил на утреннюю мессу, его хороший костюм был аккуратно повешен на спинку стула. Он сидел в майке, его толстые руки от запястий до плеч покрывало выцветшее чернильное кружево татуировок – имена и названия мест, которые так и не забылись со времен Войны, имя смеющейся черноволосой девушки из Донегола и имя самой Агнес с датой ее рождения, вытатуированные великолепными изящными буквами.

– Ты пропустила мессу.

Агнес примерила несколько выражений лица и наконец остановилась на кающемся. Она услышала сопение из кухоньки.

– Шаг дома? – нервно спросила она, на ее фальшивом лице появилась ухмылка.

Вулли отрицательно покачал головой. Для него это было слишком: потасовка, пожар, рев малыша. Он сдвинул очки на нос и уставился на недоеденные яйца.

– Пожалуйста, не скалься, Агнес. Пожалуйста, не смотри на меня с такой улыбочкой.

Когда она вошла в комнату, ее сын, благослови его господь, засветился, как иллюминация в Блэкпуле. Шагги протянул к ней руки, вымазанные яйцом, на его голове красовалось, словно тюрбан, банное полотенце.

– Мамочка, Кэтрин меня обижала утром, она сказала, что я маменькин сынок. – Агнес взяла мальчика на руки, он прижался к ее ноющим костям, втиснул в нее жизнь. – Дедуля сказал, что я сегодня могу съесть три королевских пирожных.

– Хью, возвращайся поскорее за стол, доедай завтрак, а то не будет тебе никаких пирожных.

Вулли махнул рукой мальчику, и Шагги с недовольным «ууу» соскользнул на пол с рук матери. Дрожь в костях вернулась к ней. Прежде чем снова заговорить, ее отец сунул в рот Шагги полную ложку. Заговорил он размеренным голосом, стараясь не встречаться взглядами с дочерью.

– Я знаю, Агнес, это моя вина. Я знаю, ты такая, какая ты есть, из-за меня.

Агнес почувствовала раздражение. «Опять двадцать пять». Горло ее отчаянно нуждалось в сигарете.

– Выслушай меня. Знаю, я тебя баловал, когда нужно было пороть. Знаю, что я сентиментален, знаю, что мягок. Но ты и понятия не имеешь. Ни малейшего понятия, на что это было похоже. – Вулли провел своим огромным кулаком по губам. Он посмотрел на дверь кухоньки, словно кто-то оттуда нашептывал ему слова. – Нас было четырнадцать. Моя старушка мать не видела, чтобы кто-то из них получил от жизни то, чего не заработал своим трудом. Даже наш маленький Френсис с его кривыми ножками. Этому бедолаге пришлось сражаться и толкаться локтями, как и всем нам. И потому, когда твоя мама сказала, что у меня появишься ты, я молился о том, чтобы с тобой было по-другому. Я поклялся, что ты никогда не будешь знать нужду так, как довелось мне.

– Пап, прошу тебя, вовсе не обязательно… – «Куда подевались эти гребаные сигареты?»

Он хлопнул своими огрубевшими от труда ладонями, звук получился подобный удару грома.

– Неужели о меня всегда будут вытирать ноги в моем собственном доме?

Он был не из тех людей, кто привык повышать голос. Агнес захлопнула рот. Даже Лиззи перестала шмыгать носом на кухоньке. Природа наградила Вулли Кэмпбелла сложением, подходящим для погрузки мешков с зерном на баржи у причалов Клайда. Она как-то раз видела, как он в одиночку очистил паб от полудюжины дерзких ливерпульцев.

– Каждый день в четверть шестого ты выбегала на эту дорогу встречать меня, аккуратненькая, одетая с иголочки. Я просил твою мать, чтобы ты у нас была чистенькой. А она мне часто говорила: «Вулли, а есть ли и в самом деле нужда в такой мороке?» Конечно, это единственное, о чем я ее когда-либо просил. Мужчине нужно гордиться своей семьей. Но теперь людей такие вещи не волнуют, верно? – Вулли сцепил татуированные пальцы от переполнявшей его ярости. – Я получал столько удовольствия от того, что всего лишь мог гордиться тобой. Я видел, люди мне завидовали. Торчали в окнах со своими кислыми физиономиями. Взрослые мужчины и женщины завидовали такой крохе, как ты, потому что ты могла жить достойной жизнью. Я только смеялся, когда они говорили, что это тебя погубит.

– Ты все правильно сделал, па. Я была счастлива.

– Правда? Тогда что с тобой случилось – почему ты так несчастна теперь? – Он втянул воздух сквозь зубы и положил на голову мальчика ладонь, под грузом которой шея Шагги, казалось, могла сломаться. В глазах Вулли стояли сентиментальные слезы, но смотрел он на дочь холодно, словно в первый раз толком разглядел, что она такое. – Так скажи мне, Агнес, я что – должен тебя выпороть?

Рука Агнес непроизвольно потянулась к горлу, она опасалась, что может рассмеяться.

– Папа! Мне тридцать девять лет!

– Так должен я выбить из тебя этого эгоистичного дьявола? – Он медленно поднялся из-за стола, его кулаки напоминали массивные ковши экскаваторов. – Я устал от того, что твои прихоти всегда на первом месте. Устал видеть, как ты сама себя губишь, устал от того, что сам и виноват в этом.

Агнес сделала шаг назад. Она больше не улыбалась.

– Ты ни в чем не виноват.

Вулли тихо закрыл дверь гостиной. Из шерстяных брюк он вытащил свой тяжелый рабочий ремень, на коже которого был вытеснен логотип Медоусайдского профсоюза, и тот всей своей тяжестью протащился по ковру.

– Что ж, может, это к лучшему.

Агнес выставила перед собой руки и стала пятиться к двери. Нагловатая ухмылка сошла с ее лица. Отец наступал на нее, а она отступала, пока не уперлась спиной в буфет гостиной, не услышала, как предупредительно звякнули фарфоровые статуэтки. Сын был теперь у ее ног, выглядывал из-за ее джинсов. Вулли накрутил ремень на руку, один раз, второй – чтобы надежнее удерживать.

– Убери от себя малыша подальше.

Она крепко прижала к себе Шагги. Вулли ухватил ее руку выше предплечья. Другой рукой он мягко, но уверенно отодвинул мальчика от ее ног. Потом он подвел Агнес к стулу, сел на него и уложил ее себе на колено.

Она не сопротивлялась, ни одной мольбы не сорвалось с ее губ.

– Господи Иисусе, прошу Тебя, дай мне силы, чтобы простить. – Ремень с громким хлопком опустился на ее мягкие ягодицы. Агнес не вскрикнула. Вулли снова поднял руку. – Я благодарю Тебя за то, что мое бремя никогда не было больше того, что я мог вынести. – Удар. – Даруй Агнес многие жизненные благодати. – Удар. – Уйми ее нужды. – Удар. – Дай ей немного покоя.

Агнес услышала рядом тихое шарканье, почувствовала прикосновение к своей левой руке. Почувствовала прохладные бескровные руки на своем потном загривке, ощутила нежные прикосновения матери. Лиззи опустилась на колени рядом с ней. Ее голос присоединился к молитве Вулли.

– Господи Иисусе, только через Твое прощение можем мы простить себя. – Удар.

После пожара Шаг ушел на ночную смену и второй раз на этой неделе не вернулся домой утром. Если не считать его брата Раскала Бейна и нескольких парней-таксистов, приятелей-мужчин у него почти не было. И все же Агнес знала, что есть миллион других мест, где он может находиться с превеликим удовольствием.

Она осторожно сидела на краю их кровати. Кожа на ногах сзади горела, словно ошпаренная ремнем Вулли, и она никак не могла сосредоточиться, складывая чистые носки Шага – один внутрь другого, чтобы полинявшая расцветка совпадала точно так, как ему нравилось. В чьих он сейчас объятиях? Она почувствовала, что бойцовский дух в ней снова набирает силу. Может быть, он совсем рядом – в соседнем квартале, с толстухой Рини?

Она должна выйти, должна появиться на людях.

Она достала из платяного шкафа один из раскладных шезлонгов, которые они брали с собой, когда жили в доме на колесах во время недельной ярмарки. Она вытащила и прополоскала в теплой воде свои зубы. В обтягивающих джинсах и новом черном бюстгальтере в качестве верха она вышла на площадку, дождалась пахнущей мочой кабинки лифта. Спустившись с шестнадцатого этажа, она вздохнула с облегчением, увидев, что ее обгорелых занавесок нигде не видно.

Кроме затвердевшего собачьего говна и каких-то едва заметных подпалин, ничего примечательного во дворе она не заметила. Агнес порыскала на задах многоэтажки – не стоит ли там такси Шага. Один раз она таки поймала его. Он должен был работать в дневную смену, а на самом деле трахал какую-то неизвестную ей бабенку. Он устраивал свои развратные оргии рядом с семейным домом – всего бетонированную дорожку пересечь. Агнес весь день каталась в лифте с ведром, наполненным спитым чаем и мочой. Она часами ждала на каждой площадке – вдруг откроется дверь и оттуда выйдет он, а прекратила свою охоту, только когда из открывшихся дверей вышла группка хорошеньких девочек, спешивших на улицу поиграть. Девочки мельком взглянули на нее и в испуге отказались входить в лифт с сумасшедшей теткой с шестнадцатого этажа.