Мерцание зеркал старинных. Подчинившись воле провидения

– Мама, не смейте к ней прикасаться!

Раздался чей-то сдавленный вскрик, стоящая неподалеку женщина зажала рот ладонью, воцарилось напряженное молчание. Фекла не удержалась на ногах, упала на колени, вскинула руки, словно перед святыней, и взмолилась:

– Сынок, послухай мать свою, убери цю гадюку. Вона ж тебе всю жизню перековеркала! Оставь ее, я прошу тебе, не губи соби, не губи свою мать. Це ж який грех, сынок! Пошто ты его на душу берешь? Помоги мне с колен подняться, не хочу я перед ею ниц падать! Я зараз сама встать не могу.

Федор очень аккуратно пересадил меня на лавку, медленно выпрямился, подошел к матери и протянул ей руку. Она вскочила, бросилась к нему на шею и начала плакать.

– Прогони ее! Прогони, сынок! Прям зараз выгони с позором со двора, и вышвырни ей вслед усе тряпье, которое вона с собою приволокла!

Федор спокойно выслушал ее гневную тираду в мой адрес. Все вокруг молчали, никто не пытался комментировать разыгрывающийся спектакль. Он взял ее за плечи, мать прильнула к его груди, ее душили рыдания. Федор никак не выказывал ни волнения, ни участия.

– Мама, посмотрите на меня, посмотрите в мои глаза.

Она подняла заплаканное лицо. Он спросил:

– Мама, что вы видите?

Она смотрела не отрываясь и как безумная мотала головой из стороны в сторону, а потом негромко вскрикнула:

– Ничого я там не бачу, сынок, очи мои застилають слёзы.

Мне было удивительно слушать их диалог. Федор обращался к матери «на вы», подобное в этой избе звучало более чем странно.

Федор опять очень спокойно сказал:

– Вы не можете увидеть? Тогда я вам сам скажу, что там, в моих глазах и в моей душе. Там только одно, мама, – ОНА! Она и больше ни-че-го! Вся моя жизнь! Всё мое счастье заключено в этой девушке! В этой прекрасной женщине! Я прошу вас… Нет, я вам запрещаю ее обижать! Если вы еще раз хоть пальцем попытаетесь ее коснуться… Клянусь Богом… да что там одним Богом! Клянусь всеми богами, которые когда-нибудь существовали на этой грешной земле, вы нас больше никогда не увидите! Никогда вы больше не увидите меня, мама, своего горячо любимого сына! Ели вы желаете мне счастья, я вас прошу: справьтесь с собой, избавьтесь от своей злобы! Все, что произошло со мной там, в столице… поверьте, мама, в этом нет ее вины. Есть только моя вина, и она в том, что я не смог справиться со своими чувствами. И вина на том подонке, который спровоцировал меня: он сделал это специально.

Фекла Федоровна опять стала заламывать руки и причитать:

– Сынок, как же ж ты не поймешь, шо ж ты за дурень такой… вона ж просто наслаждается, играясь с тобою, як с куклой безмозглою. Не стоить вона той любви, якой ты ее любишь. Посмотри на ее! Це ж якась финтифлюшка городская, так вона уже пытается вертеть тобой, як хочеть, ссорит тебя с твоею роднею, которая тоби родила! Подарила тоби жизнь! И ты переходишь на ее сторону?! И как же ж ты унижаешь меня у нее на глазах?! Ты плюешь на всё, что я для тебя сделала…

Он встряхнул ее еще раз.

– Мама, я вам повторю еще один только раз, но запомните, последний. Больше никогда – слышите? – никогда не смейте говорить о ней гадости. Никогда не прикасайтесь к ней! Иначе я клянусь перед всеми, кто собрался сейчас в нашем доме: если вы заставите меня делать выбор между нею и вами, я возьму вашу жизнь и подарю ее Наташе, потому что в ней заключено всё, чем я живу! Вы же хотите, чтобы я жил? Вы же хотите, чтобы я дышал? Вы не хотите, чтобы ваш сын угасал с каждой минутой, с каждой секундой? Не заставляйте меня делать выбор между вами и ею! Вы моя мать, вы должны желать мне счастья! Ведь это так? Я прав? Мама, прошу вас, услышьте меня…

Мать удрученно и обреченно кивала головой:

– Да, сынок, я хóчу, шоб ты був счастлив! Не хóчу я твоей погибели! Не хóчу…

Он прервал ее:

– Так вот, мама, моя погибель в разлуке с ней. Если вы будете этому способствовать… – он вздохнул. – Не доводите меня до греха! Я прошу вас: остановитесь сейчас и отпустите всю злобу, которая у вас накопилась, ничего вы не сможете изменить! Вам остается только принять ее и мои чувства к ней, это моя жизнь. Если вы попытаетесь отнять у меня мою жизнь, я заберу вашу – я вам это уже сказал!

Мать, выслушав сына, рухнула на пол и стала рыдать.

В доме сгустились тучи, находиться там стало совершенно невозможно. Я больше не хотела быть здесь, рядом с этой женщиной, с человеком, который так ненавидит меня с первого момента, когда узнал, кто я на самом деле. Я всё время чувствовала ее липкие пальцы на своем горле. Хотя она не прикоснулась ко мне ни разу, я всё равно ощущала этот захват ее цепких рук, которые пытаются меня придушить. Один мой неправильный жест, слово, действие – и эти слабые, на первый взгляд, ручонки намертво сомкнутся у меня на шее.

Федор снова подошел. Он видел, что слова его матери глубоко ранят меня, и я тихо взмолилась:

– Уведи меня отсюда! Я не хочу оставаться здесь ни одной минуты!

И, выждав паузу, подняла на него глаза и сказала тверже:

– Пожалуйста, забери меня и уведи куда-нибудь, где безопасно.

На что он упрямо возразил:

– Нет, Наташа, ты должна остаться здесь! В моем доме. Он теперь и твой дом тоже. Ты станешь здесь хозяйкой, отныне всё-всё, что ты здесь видишь, твое. Это всё было создано для тебя. Я покажу тебе, какую упряжь сделал для твоих лошадей. Только эта работа для тебя в разлуке спасала меня от черной тоски и уныния. Уже поздно, Наташа, пора спать. Я отведу тебя наверх и уложу, можешь взять с собой свою девушку. Я даю слово, что даже не прикоснусь к тебе. Я не обижу тебя, можешь не бояться. Я буду ночевать в другой комнате, но так, чтобы слышать тебя, что ты спишь спокойно и дыхание твое ровное. Я буду охранять твой покой, пока ты не проснешься.

Я почему-то не стала возражать: знала, что это бесполезно. Даже не сомневалась, что, как он решил, так всё и останется. Подумала вернуться к этому разговору завтра, а сейчас действительно было уже поздно. Я встала со своего места и последовала за Федором, который молча шел впереди.

Когда я проходила мимо его матери, она сидела на полу и горько плакала. Я поравнялась с ней, она оторвала от лица руки, зло посмотрела на меня и одними губами, чтобы слышала только я, прошептала:

– Чтоб ты сдохла, тварь! Чтобы сгинула как собака!

Я улыбнулась ей в ответ и тихо произнесла:

– Матушка, только после вас! – Улыбнулась еще раз и пошла дальше вслед за Федором.

Я опять почувствовала ее липкие руки у себя на шее и подумала: «Не-е-ет! Вот завтра я точно здесь не останусь. Как же она ненавидит меня! Я не смогу жить с этим, находиться с ней под одной крышей».

Я повернула голову к печке и кликнула Анну:

– Аня, забери мои вещи, пойдем спать.

Анька спрыгнула, подхватила наши пожитки, которые так и стояли у двери, и быстрыми шагами нагнала меня, пытаясь шептать мне на ухо:

– Барышня, барышня, а вы видели?! Видели, как она на вас смотрит? Что ж нам теперь делать-то? Эта проклятущая старуха… как же она вас ненавидит!

Я повернулась к Ане и на секунду остановилась.

– Т-с-с, тихо, тихо! Мы не должны выказывать свою ненависть и свою нелюбовь к его матери. Мы же уважаем его? Значит, уважаем его дом. Я же, вроде как, люблю его?!

И сама у себя спрашиваю, тихонечко бурча под нос:

– Ведь я же его люблю? Или нет? Наверное, да! А может быть, и нет. Ладно, я ночью над этим подумаю, когда спать буду. Очень уж потрясло меня и охладило к нему то, что он забрал жизнь человека и нисколько в этом не раскаивается. Когда я поняла, что ему даже не страшно от того, что он сделал, и он ни капельки он об этом не сожалеет, в моей душе зазвенели тревожные колокольчики.

…И по мере того как он потом раскрывался передо мной, эти колокольчики звенели всё громче и чаще. Но сейчас я следовала за ним, не зная, что будет дальше…

Мы поднялись на второй этаж и зашли в комнату. Федор подошел к кровати, указывая на нее и на соломенный тюфяк, лежащий на полу.

– Вы можете отдыхать спокойно, никто к вам не войдет. Это светелка моей сестры, и ты будешь ночевать здесь, пока находишься в этом доме.

Он подошел, наклонился так близко, что я невольно отпрянула, и заговорил, обдавая меня своим горячим дыханием:

– Наташа, когда у тебя появятся желание и силы слиться со мной воедино, стать со мной одним целым, я заберу тебя к себе.

Я почему-то невольно передернулась и еще дальше отшатнулась после этих слов. Собираясь к нему, я несколько раз в мечтах представляла наше соединение, но сейчас совершенно не была к этому готова. Еще минуту назад я не могла определиться со своими чувствами к нему… я уже сомневалась, любовь ли это на самом деле. Столько событий произошло за последнее время, но ничто не потрясло меня так, как встреча в его доме. После всего увиденного и услышанного о близости сейчас не могло быть и речи: я не хотела не только думать, но даже слышать об этом. А Федор уже начал говорить о нашем будущем и о большом счастье, ждущем нас впереди. Почему-то каждое его слово вызывало в моей душе протест и вводило меня в ступор: его намеки откровенно коробили.

Он поцеловал меня, буквально впился мне в губы. Вместо нежного поцелуя на ночь получился шквал страсти. Губы, язык, глаза и руки – всё выражало его бешеное желание обладать мною. Не скрою, это было приятно. У меня вдруг что-то сжалось в животе, и я поняла, что не против продолжения.

Я побаивалась его и не могла позволить, чтобы всё случилось именно сейчас. С другой стороны, конечно, мне было интересно, что же это такое на самом деле – любовь мужчины и женщины. От своих институтских подружек я слышала много разных историй, но все они передавали лишь услышанные от кого-то рассказы: никто пока не имел представления, что же это такое на самом деле.

Он целовал меня долго-долго, взгляд его вновь стал «пьяным»… Не знаю, чем бы всё закончилось, продлись этот поцелуй еще какое-то время. Вдруг он резко отступил, вбирая ноздрями воздух, словно задыхаясь. Отдышавшись, приблизился снова.

– Ничего не бойся, моя девочка: этот дом не таит опасности. Поверь, все полюбят тебя, как люблю тебя я.

Я с недоверием вопросительно посмотрела на Федора, а он опустил глаза и добавил, понизив голос:

– Ну а кто не полюбит, об том пожалеет. Ты мне веришь?!

Не очень-то я поверила его словам, осознавая, что вряд ли меня здесь полюбят. Я почему-то знала, что этот дом доставит мне много неприятных моментов. Но вслух сказала другое:

– Конечно, Феденька! Ведь ты меня защитишь? Я тебе верю. Рядом с тобой я ничего не боюсь.

Услышав мой ответ, Федор не смог сдержать радости. Он подхватил меня на руки и крепко прижал к груди, а потом очень нежно положил на кровать. Сам расшнуровал мои сапожки, аккуратно снял их, взял меня за руку и присел на краешек кровати.

– Всё, Наташа. Если я хоть на минуту еще здесь задержусь, то больше не смогу уйти. Посему уходить мне надо именно сейчас.

Резко встал и вышел, затворив дверь. Мы с Анькой остались вдвоем. Я лежала на кровати, боялась шелохнуться. Мне всё казалось, что Федор может вернуться и продолжить свои ласки, а потом применить ко мне насилие…

Пока Федор был в комнате, Анька лежала на своем тюфяке не двигаясь, лицом к стене, а когда мы остались одни, тихонько встала, подошла к кровати и приложила ухо к моей груди.

– Дышит аль нет? Никак от такой любви тут прямо и скончалася?

Я резко дернулась.

– Да дышу я, дышу! Дурында, что ты тут топчешься? Сядь лучше рядом да давай поговорим, что-то у меня на душе неспокойно. Муторно мне, Анюта, и никак я от этого чувства избавиться не могу.

– И то правда ваша, барышня, отчего ж не поговорить-то. Я незнамо как давно поговорить хочу. Сидела на печке и ажно употела вся, извелася, этого разговора ожидаючи, – затараторила она. – Кумекала всё, что вам такое сказать, чтобы вы меня сразу поняли и мы бы завтречка отсюдова спешно домой отправилися.

Я посмотрела на Аню с улыбкой и взяла ее за косу. Удивительно, но мерное перебирание звеньев косы меня всегда успокаивало, а Аньку-заразу почему-то жутко раздражало. Обычно она рявкала на меня: «Что вы, барышня, к моей косе прицепилися, свою бы заплели да дергали». Но на этот раз Аня ничего мне не сказала: видя, что я в состоянии крайнего беспокойства, решила не перечить. Перекинув косу вперед, чтобы мне удобнее было до нее дотягиваться, она спросила:

– Ну что, барышня? Это именно то, чего вы так хотели?

Я молча теребила косу и смотрела в одну точку, а Аня, не дождавшись ответа, продолжила:

– Ой, как же ж я испугалася, барышня, вот тока саму малось осталося, чтоб не обмочиться. Когда он там по комнате бегал, сверху глядеть на то больно жутко было, когда всё крушить стал, думала, помру со страху. Мне показалося, что он возьмет вас сейчас за ногу да за руку и разорвет, а опосля в окно сиганет. Ох и натерпелася я страху на этой печке. А рычал-то как… кажись, дикая зверюга в лесу дремучем и то потише воет.

Я смотрела на нее и улыбалась.

– Чего вы лыбитесь, барышня? Тут плакать надобно, а она лыбится, точно блаженная.

– А мне, Аня, совсем не было страшно. Я одного только боялась, что в этот момент он лишится разума. Ради чего тогда я проделала такой путь? Ради глупого мужика, который себе башку об печку разобьет?

– Во-во, барышня. Печка и токмо печка смогла его остановить. Когда кровяка с него полилась, только тогда он и сподобился понять, что вокруг происходит.

Я ухватилась за ее слова:

– Ну смог же он, смог же, Аня! Как ты не понимаешь: таким образом из него отчаяние выходило, которое он в себе держал, пока меня не было. Он боялся, что больше никогда меня не увидит. А когда осознал, что я снова с ним, сердце его наполнилось любовью, нежностью и теплотой.

Анна посмотрела на меня с недоверием и, помолчав немного, заговорщически зашептала:

– Барышня, вы думаете, я ничего не вижу? Чует мое сердце, вот вам крест, – и Аня осенила себя крестным знамением, – не верите вы ему до конца, что-то вас отталкивает. Так вы мне тока скажите, в чём сомнения ваши, и я с радостью вас поддержу, чтоб вы еще больше в этом утвердились. И мы прямехонько спозараночку домой поедем.

Я усмехнулась ходу ее мыслей: всё-таки Аня хорошо меня чувствовала. Ответила я ей очень спокойно, чтобы у нее больше не было желания переубеждать меня:

– Нет, Анюта, завтра мы точно домой не поедем! Еще неизвестно, что нас там ждет. Ты как себе это представляешь? Вот мы, здравствуйте, явились – не запылились. Ты что думаешь, нас там по головке погладят за то, что мы вытворили? Может, нам как раз лучше тут схорониться и дальше в этом доме жить. Мне-то очень даже понятно, что мне папенька приготовил на пару с графом.

– Высекут! Плетей, как пить дать, отвесят, – задумчиво и как-то очень спокойно ответила Анька, покачивая головой. – Эх, вынести бы. У-у-у! Барышня! Всё из-за вас! – погрозила она мне кулаком.

– Анечка, полно сердиться. Что сделано, то сделано, чего теперь? – обняла я Анюту и предложила как можно миролюбивее:

– Давай мы лучше про его мать поговорим. Слышала бы ты, что она мне сказала, когда я из комнаты выходила.

– А то я, можно подумать, глухая. Прокляла вас эта чертова старуха. Давайте Федору обжалуемся, какие она вам слова сказывала.

Я лукаво улыбнулась.

– Нет, Анна, это будет глупостью с моей стороны: тут надо действовать по-другому, надо быть умнее и хитрее, если хочешь. Нельзя делать, как ты советуешь. Вот подумай сама: даже когда она кидалась на меня, поносила… при всей своей любви ко мне Федор ни разу не оскорбил мать, не сказал ей ни одного дурного слова. Это тебе не Тимоха, который свою мать ударил. Он испытывает к ней глубокое уважение и большую сыновнюю любовь. И если мы сейчас в отношения матери и сына начнем свои шпильки вставлять, эти шпильки могут отскочить и нам же глаза повыкалывать. А я этого не хочу. Завтра же добьюсь, чтобы мы покинули этот дом. Надо хорошенько продумать, как себя вести, как изолировать его мать. Не ужиться нам с ней, я точно знаю.

Говорили мы тихо: я знала, что Федор где-то близко. Но как только вспомнили о Параске, нас обуял неудержимый хохот, и мы совсем позабыли, что нас могут услышать. Придумывали ей разные обидные прозвища, и это сильно забавляло нас.

Тут дверь отворилась, и в комнату вошел Федор. Анька быстренько метнулась от греха подальше на свой тюфяк. Федор укоризненно покачал головой.

– Наташа, я тебя очень прошу: веди себя немножечко потише. Мы все и без тебя прекрасно знаем, что Параша у нас не красавица, но не надо делать из нее мишень для твоих насмешек. Параска всё слышала, что вы про нее говорили, и побежала в сарай рыдать. Она очень обидчивая, и если ее кто заденет, она долго помнить будет. Зачем тебе, Наташа, в этом доме еще кто-то, кто будет к тебе относиться не так, как ты того хочешь и заслуживаешь? И так уже матушка настроена к тебе не очень по-доброму…

Я привстала на кровати и сказала со злой усмешкой:

– Не очень по-доброму?! – не зная почему, я громко рассмеялась, – не очень по-доброму? Ну, Федька, уморил ты меня. Ха-ха-ха-ха.

Видя, что его укоры не возымели нужного эффекта, Федор махнул рукой:

– Спать ложитесь, завтра день длинный и очень для тебя интересный, так что отдохни и выспись.

– Иди уже, не смеши меня больше, а то живот разболится, – я махнула рукой от себя: так обычно делал папа, когда настоятельно предлагал мне выйти.

Федор недовольно качнул головой:

– Ты бы, Наташа, оставила свои барские замашки! «Иди-и-и, поди-и-и»… – Виданное ли дело, посылает она меня, точно крепостного. Не делала бы ты так более, – не то с обидой, не то с угрозой сказал Федор. – Ведь я теперь твой, а ты моя, и никуда нам более друг от дружки не деться. Будь моей женщиной, не барыней. Будь просто Наташей.

На этом он вышел и плотно закрыл за собой дверь. Меня больно кольнул тон, которым были брошены упреки в мой адрес. Колокольчики, предупреждающие об опасности, вновь зазвенели внутри. О своих словах, которые могли обидеть Федора, я почему-то даже не подумала. Неуемное чувство тревоги росло и, откинувшись на подушки, я еще долго лежала без сна. Только себе я могла признаться, что опасаюсь его. Я не боялась, нет, но, оказывается, мне нужно быть с ним осторожной, а значит, довериться ему всецело не получится… Это огорчало меня. И я уже всерьез подумывала, не отправиться ли мне, пока не поздно, восвояси.

Но, вспомнив страстный поцелуй, от которого захватывало дух, поняла, что, сколько бы я ни размышляла, выбрать что-то определенное будет трудно. Ведь были во мне и другие чувства, заставлявшие сильнее биться сердце. Я жаждала им обладать, быть хозяйкой его души, чувств, которые он ко мне испытывает, его неукротимого характера, родственного стихиям бури и ураганного ветра. Мне казалось, что только я одна могу управлять всем этим – его огромной силой, яростью, любовью. Всё это должно быть только моим!

…Сейчас я понимаю, что в угоду своему тщеславию, своим желаниям я пренебрегала знаками судьбы, которые посылались мне свыше. Колокольчики – предупреждающие, тревожные – звенели во мне с каждым разом всё настойчивее, но я упрямо не хотела этого замечать. Не думала о том, что может завести меня в глубокую тьму… вернее, не хотела об этом думать!

Я верила тогда, что наши ссоры – это просто притирка. Так камни притираются друг к другу. И мы с ним тоже были как два камня, твердые, непокорные, и каждому казалось, что один сможет взять верх над другим. Все наши старания уходили на эту борьбу. Но вместо ожидаемой радости мы только больно ранили друг друга. Искры летели при каждом соприкосновении, куски отваливались, оставляя глубокие ямы, внутри всё стучало и звенело, когда мы пытались соединиться нашими гранями и стать одним целым.

Ничего я не понимала тогда, не поняла и позже, когда звон колокольчиков превратился в тревожный набат…

Я думала, что Аня уже спит, но, когда за дверью вновь раздались чьи-то шаги, она сползла с тюфяка и стала прислушиваться. После того как шаги стихли, Анюта повернулась ко мне и на всякий случай зашептала:

– Барышня, по-моему, он какой-то больной. Чумной, что ли. Чтой-то с головой у него не заладилось. Надобно его к знахарке свесть, чтоб она ему какой травки дала. Да что там к знахарке, я и сама растолкую, чего надобно, а вы уж его научите. Трава кошачья есть, аверьяной зовуть, почти как деда твоего, у нас в деревне таких припадочных отродясь ею паивали. Знаете, барышня, как хорошо помогаеть. Может, он пока ее пить будет, а сами-то мы, сами поедем отсюда подобру-поздорову? Пусть он в себя тут приходить, а ты, барышня, ему потом письмо напишешь?..

Я гневно посмотрела на Аню, желая прервать словесный поток, который стал действовать мне на нервы:

– Во-первых, не ты, а вы! Никогда больше мне не тыкай! Спать ложись и причитай там у себя на тюфяке, сколько тебе угодно, – но только так, чтобы я тебя не слышала! Мне подумать надо, а если совет понадобится, я к тебе обращусь.

Анька недовольно засопела и с горечью в голосе произнесла:

– Ох, барышня, как бы не поздно было. Не запоздала бы я со своим советом. Может случиться так, что уже ничего ни сделать, ни исправить нельзя будет, кому он, мой совет, тогда нужон станет?

Я беспечно махнула на нее рукой:

– Не волнуйся, не опоздаешь.

Анька не унималась и начала передвигать тюфяк, бубня себе под нос.

– Я, пожалуй, барышня, тюфячок-то свой к вам поближе подтащу, а то этот ирод, лихоманка бы его побрала, еще приттить надумает, так я его хошь голосом своим спугну, чай, не посмееть на вас накинуться.

– Да делай ты что хочешь, твоего голоса кто хошь испужается, – передразнила я Аньку. И, отвернувшись лицом к стене, мгновенно уснула.

Глава 59. Татьяна

Проснулась я поздно, спустила ноги к Аньке на тюфяк и начала щекотать ее пальцами ног. Аня притворилась, что ничего не чувствует, и только когда я надавила ей пальчиком под ребрышко, вскочила и взвизгнула:

– Барышня, ну что же вы делаете-е-е? Что вы меня всё время мучаете? Господи, ну что ж я такого сотворила, что мне такая барышня досталася? Ну за какие грехи-повинности, за что мне такое наказание?

Я расхохоталась. Сквозь морозные окна светило ослепительное солнце. Это напомнило мне, как я просыпалась в своем особняке. Когда я в нашем почти всегда окутанном тучами Петербурге видела, что в окно заглядывают утренние лучи, то воспринимала это как великую радость. В этой глухомани я тоже обрадовалась и посчитала, что судьба подает мне добрый знак. Это означало, что печалиться мне больше не о чем: я остаюсь. «А как мне наладить отношения с его матерью?» Недолго думая, я беспечно решила, что со всем справлюсь.

Я сладко потянулась и, подойдя к окну, распахнула его настежь. В комнату ворвался морозный воздух, вновь вспомнился дом. Сердце мое сжалось, и я прошептала:

– Господи, как там мой отец? О чём он думает? Ведь прошла почти неделя, как я покинула отчий дом. Что он пережил за это время?

Сердце сжималось всё сильнее, радостное настроение улетучилось. Я осознала, что очень сильно скучаю по отцу, хотя и делаю ему своими поступками невыносимо больно. И чтобы снова не впасть в уныние, решила отложить грустные мысли до вечера: «Когда буду ложиться спать, непременно помолюсь, попрошу отца небесного, чтобы моя выходка никак не отразилась на здоровье папеньки».

Я с силой захлопнула окно, прекращая тем самым и поток грустных мыслей. Прошлась босыми ногами по полу и оглядела комнату, разыскивая наши вещи. Анька переплетала косу, мурлыкая что-то себе под нос.

– Анюта, а где наши пожитки? Я хочу одеться и выйти та-а-ак, чтобы все попадали. Найди их, Анна.

– А чего их искать, барышня, вот они, возля порога стоят. Я скорехонько вам подмогну.

Она доплела косу и пошла распаковывать сумки. В этот момент в дверь тихонько постучали, и женский голос спросил:

– Войти можно?

– Милости просим, – ответила я, – кто там такой нерешительный?

Дверь отворилась, на пороге стола девушка. Я с любопытством посмотрела на нее. Лицо было очень даже милым, ни злобы, ни неприязни к нам оно не выражало, и это мне сразу понравилось.

– Ты кто такая будешь, – спросила я, – как зовут тебя, зачем пришла?

– Я помочь вам пришла, меня Федор прислал.

Видно было, что она искренне желает угодить мне – ради благосклонности Федора. Об этом говорили и выражение ее глаз, и голос, и некая суетливость в движениях.

Я несколько удивилась этому, меня обуяло любопытство. Продолжая вопросительно смотреть на нее, я ожидала ответов на свои вопросы.

– Татьяной меня зовут, – сказала она просто, – я помощница Федора.

Мне стало еще интереснее.

– В чём же ты помогаешь ему, Татьяна? – спросила я, усмехаясь.

– У Федора, барышня, золотые руки, умелые, он очень красивые вещи делает. И железо гнет затейливо, и по дереву режет, узорные вещицы всякие мастерит, оклады для ликов святых. Мастерская у его имеется, там я ему и пособница, и сподручница. А послал он меня к вам вот за чем: сказывал, что никому из домашних он своих дорогих гостей доверить не может, – она горделиво вскинула голову и добавила, – только мне.