Мерцание зеркал старинных. Подчинившись воле провидения

– А Марийка-то как же одна останется? Кроме Веры, о ней никто не заботился. Ее сыночек вряд ли об ней печься станет.

– Поздно вы, барышня, призадумались, не забивайте себе голову, на всё воля Божия!

Аня вновь спасла меня, и я захотела извиниться перед ней за свою грубость и высокомерие.

– Анечка, остановись, – сказала я тихо и ласково, – мне много сказать тебе надо, повиниться.

Аня на ходу обернулась ко мне и, улыбнувшись, покачнула головой:

– Оставьте вы, барышня. Что я, чурка бесчувственная, не вижу и не понимаю ничего, что ли? Мне по одному взгляду вашему и без слов всё понятно сталося. Не серчаю я на вас. Сделайте милость, сидите смирно, не до разговоров нам: пока светло, двигаться надобно. Не будем мы, барышня, нигде более без крайней нужды останавливаться. Еда у нас есть, вино пейте, чтобы дорога долгой не казалася.

Не сбавляя темпа, мы ехали всё дальше и дальше, лишь иногда давая отдых лошадям, которые не могли скакать без остановок. Они, конечно, были сильные, но всё же не обладали той выносливостью, какой бы мы от них хотели. Мы с Аней менялись местами и спали по очереди.

Похолодало, но не слишком сильно, огромная яркая луна освещала нам путь, что позволяло двигаться и ночью. Не было больше на нашем пути никаких злоключений, только дорога, которая вышла из леса: по бокам простирались поля, присыпанные снегом, иногда мы слышали вой и понимали, что это волки, но, слава Богу, на нашем пути они больше не встречались.

Анюта ехала, задумавшись, и вдруг заговорила:

– Странно, барышня… Дорога-то наша с самого начала проклята. Обманом мы дом родной покинули. И заметьте, каждый поворот этой дороги какое-то зло прячет. То знаки свыше, и не мешало бы к ним приглядеться. Мы рушим всё на своем пути, и к чему ни прикоснемся, всё пропадом пропадает. Не кажется ли вам это странным? Давайте возвернемся, а, барышня? Барин – он добрый, простит. Скажем ему, что вы по дороге одумались, всё поняли, не будете дальше своевольничать. Скажем, что вышла из вас дурь-то вся, а, барышня?

Я выслушала ее молча.

– Анна, вот видит Бог, хотела у тебя прощения просить за свой вздорный характер и высокомерие: знаю, ты достойна другого обращения. Но ты опять за старое взялась и разом отшибла у меня всё желание заниматься этим неблагодарным делом. Не буду я у тебя ничего просить. Хочешь, доедем до ближайшей станции, я заплачу, и тебя отвезут обратно в Петербург, домой. Ты наконец-то успокоишься и перестанешь терзать меня своими глупостями. Я сказала, что мы едем, – значит, едем! И если дальше мне придется следовать без тебя, поверь, я, конечно, расстроюсь, но всё равно продолжу свое путешествие. Я приняла решение и иду к своей цели. И всё, что попадается мне на пути, воспринимаю как мелкие дорожные неприятности.

Анна громко завозмущалась.

– Ниче себе-е-е, мелкие неприятности! Такие неприятности и в страшном сне не привидятся. Я так вам скажу: не путешествие это, а ночной кошмар.

– Да не причитай ты! Что тебе опять не так? Руки-ноги целы, мы обе живы-здоровы. Вон, тебе даже нарядов по местной моде надарили, лента атласная в косе – чем недовольна? Чего тебе еще надобно? Сиди себе тихонько. Вон, сколько еды наносила, вина прихватила. Сиди, выпивай да радуйся, пока я коляской правлю, хоть до утра, оно близко уже, утро. Всё у нас хорошо будет, Анька, не волнуйся, я это чувствую.

Посмотрев на Аню, я убедилась, что она-то как раз чувствует совсем другое, очень далекое от того «хорошо», в котором я пыталась ее убедить. Она чувствовала нечто, мне пока непонятное, но я не желала в этом разбираться.

Мы двигались вперед, пока лошади не стали сбиваться с рыси от усталости. Но мне совсем не хотелось останавливаться ни на постоялых дворах, ни в деревнях или селениях. От них теперь веяло опасностью, и в моем сознании возникали ужасные картины. И только когда я услышала Бенькин хрип, то поняла, что двое других коней сейчас протянут ноги, потому как Беня был самым выносливым, самым сильным из всей тройки. Уж ежели он начал уставать и пеной покрылся, пора отдыхать. Я придержала лошадей, мы поехали медленно. Кони трясли головами и стригли ушами, а жеребец, которого Анна взяла третьим, начал припадать на ногу и спотыкаться.

Хорошо, что невдалеке на нашем пути встретился постоялый двор. Подъезжая к нему, я с трепетом подумала: «Было нам три жестких предупреждения. Уж ежели и здесь что-то произойдет, точно путь продолжать не стоит. Судьбу более испытывать не стану. К следующему знаку свыше отнесусь серьезно, Господню волю отвергать негоже. Дадим лошадям отдых – и домой повернем».

Этими мыслями я поделилась с Аней, она, странно даже, молча выслушала меня и поддержала. Лишь кивнув в ответ, сошла с коляски и, встав рядом, как солдат, плечом к плечу, вознамерилась шагнуть навстречу судьбе.

Решительно настроенные, держась за руки, мы вошли в трактир.

Нас встретила на удивление милая и опрятно одетая хозяйка. На ней был чистый белый передник. Аккуратно, но кокетливо повязанный платок не полностью скрывал пшеничного цвета волосы, подчеркивая ее красоту, на лице играла приятная простодушная улыбка. В доме было чисто, пахло свежеиспеченным хлебом и другой вкусной снедью.

Она провела нас к столу, усадила на лавки. Я внимательно огляделась, чтобы оценить обстановку. В комнате возились юные девушки, одетые в добротные платья. По их упитанным лицам, здоровому румянцу на щеках и веселой перебранке я легко догадалась, что крестьяне в этой местности не бедствуют. «Это хороший знак, – решила я, – сытые люди, как правило, благодушно настроены, а значит, опасаться нам нечего». Наконец-то на душе стало спокойно и легко.

Хозяйка терпеливо выждала, пока мы освоимся, и только когда я ей кивнула, подошла к нам, радушно улыбаясь:

– Чего вы, барышни, желаете откушать? Могу предложить горячей похлебки с белыми грибами, есть свежий хлеб, только спекла, молоко, творог.

Мы спокойно отобедали, еда была обильной и вкусной, чему я очень обрадовалась: уже несколько дней мы питались чем придется. Я выпила своего любимого молока, Анюта грелась горячим чаем с травами. Наблюдая за своей наперсницей, я поняла, что от сердца у нее отлегло. Она больше не боялась и, к моему великому облегчению, не пророчила нам неминучих бед.

Мы просидели там достаточно долго, отдыхая от дороги и давая отдых лошадям, которых нам обещали распрячь, почистить, накормить и напоить. Сперва, не веря своему счастью, оглядывались, не таится ли где подвох. Но, кроме хозяйки и стайки весело щебечущих девчонок, я больше никого не увидела. Никаких грубых мужчин и вообще ничего неприятного. Уверившись в полной безопасности, мы даже немного вздремнули друг у друга на плече.

На улице нас ждала запряженная коляска. Кони были отдохнувшие, напоенные, накормленные и даже вычищенные – все, кроме Бени, который один стоял как черт грязный. Никому мой любимец не дал до себя дотрагиваться, не то что чистить, всех подходящих пытался укусить. Посмотрев на него, я засмеялась, а Анька разразилась сердитой тирадой:

– Бенька, мерзавец, ты ж погляди, точь-в-точь на беса похож.

– Аня, отстань ты от него, пускай идет грязный, раз он такой трусишка.

Анька махнула рукой:

– Поехали, барышня.

– А это что, Анюта?

– Дак еды, барышня, в дорогу попросила: и хлеб тут, и другая снедь.

Хлеб был завернут в чистое полотенце, от еды шел вкусный запах.

Мы сели и молча покатили по ровной дороге, едва присыпанной снежком. До места назначения оставалось всего полтора дня пути. Я искренне радовалась, что в этот раз ничего не случилось и нам не нужно возвращаться назад. Но Аньке обязательно надо было добавить свою ложку дегтя в эту бочку меда. Она долго сидела молча и наконец пробасила:

– Барышня, а вам ничего странным не показалось?

– Анька, лучше бы ты помолчала! Сейчас-то тебе что не нравится? Вкусно поели, хозяйка приятная, встретили нас ласково, девочки там какие хорошие были. Лошадей наших обиходили… Чего тебе еще-то надо?

– Ей-ей, будто нечистый нас путает, словно с пути сбить хочет, привесть к беде прямо в руки. Как не настоящее там всё, будто картинка красивая. Сла-а-адкая, ажно приторно. Нарисовали как специально для нас, ишо краски не высохли.

Я была так увлечена своими мыслями, уносившими меня далеко вперед, что не сразу сообразила, о чём она бормочет. Потом спохватилась, постучала по деревяшке:

– Анька, если ты не замолчишь и не перестанешь каркать как ворона, я не по дереву постучу, а по твоей голове бестолковой, да вот этой палкой от хлыста. Не пойму никак, чего тебе неймется. Самой не надоело? Замолчи лучше, ничего не говори, слушать тебя не хочу. Так мне радостно было, мы почти уже доехали… Нет, обязательно надо всё испортить. Ешь вон лучше.

Она помотала головой:

– Дьявольская это еда, барышня.

– А-а-а, не хочешь дьявольский хлеб есть? Так дай я сама съем да вином запью.

Анька встрепенулась, сменила тон.

– Ну что вы, барышня? Вино пить стану, я ведь волнуюся больше, чем вы. А вам и так хорошо, весело, вон, всё смеетесь да смеетесь, вот и смейтеся себе на здоровьице.

Я улыбнулась. Ничто не могло испортить мне настроение. Я смело шла к своей цели, и до нее оставалось немного, совсем чуть-чуть. Это придавало мне сил.

Наступил вечер, Анька просила остановиться, а я была категорически против. Она всё бубнила:

– Надо, барышня, лошадям дать ночь постоять, обязательно надо отдохнуть, а то не добегут, упадут.

– Анька, ерунда это, посмотри, как они прекрасно идут. Яшка вон не хромает совсем.

Она махнула на меня рукой.

– Ну, как знаете, барышня. Ваши лошади, как хочете, так с ими и поступайте.

Я подумала, что Аня опять перестраховывается, преувеличивает, не отнеслась к ее словам серьезно.

Ехали мы полями, дорога шла через холмы, которые встречались всё чаще. Земля собиралась в ребристые складки, как одеяло под неспокойными ногами, и получались цепочки из маленьких и средних холмов, горочек и горок. Пришла настоящая зима. Несмотря на то, что была только середина ноября, здесь стало уже холодно, накануне выпало много снега, и всё было устлано им.

Время шло к полуночи, когда кони резко сбавили ход, начав вязнуть в непривычном для них снегу. Мои столичные лошадки по вязкому первопутку никогда не ходили, разъезжая только по мощеным мостовым да по укатанным дорогам за городом. Им было тяжело пробираться по сугробам, да и колеса коляски стали застревать. Я поняла, что проблема нешуточная. Анька сидела, скрестив на груди руки, и ворчала:

– Ну что, кулема, допрыгалася? Во-о-о-т, теперь сиди здеся. Ведь ни души вокруг нетути, что делать-то будешь? В ночи замерзать? Тьфу на тебя, тьфу!

Я молчала: возразить было нечего. Анька оказалась права. Надо было ее слушаться и оставаться на ночь на постоялом дворе.

Лошади совсем встали: они уже не могли сдвинуть коляску с места. Вот тут и ко мне пришло отчаяние, впервые за всю дорогу: «Неужели так глупо, не доехав всего ничего, мы здесь увязнем и замерзнем?»

Я начала громко кричать:

– Люди, люди, эге-гей, помогите, кто слышит!

Анька взволнованно затараторила:

– Ори, ори, дурёха! Щас тебя волки услышат, придут, помогут: лошадьми поужинают да нами закусят.

Я не выдержала.

– Да уймись ты, отрава, помоги лучше кричать: вдруг услышит кто-нибудь, это наш единственный шанс. Давай, ори своим басом.

– Лаетесь вы, барышня, как девка…

– Заткнись и ори, говорю.

– Чё делать-то, орать али заткнуться, никак в толк не возьму?

– Щас тресну промеж глаз, вмиг сообразишь, что делать.

Анька хмыкнула, но спорить не стала, и мы вместе начали кричать во все стороны. Но никого не было, как нам казалось, на сто верст вокруг. Только горки, снег и зимняя ночь. Жуткий мороз становился всё сильнее и сильнее. Светила яркая луна, но и это не радовало: куда ни посмотришь – всюду снежные заносы.

Я в изнеможении рухнула на диванчик коляски и начала рыдать. От усталости, от перенесенных злоключений, от осознания того, что никто не может нам помочь и нет ни конца ни края этому снегу, за которым не видно ни неба, ни земли. Со мной случился нервный припадок, я уже не плакала, а выла и сетовала на судьбу.

Вволю нарыдавшись, встрепенулась и начала проклинать Федора и свою затею, тихонечко приговаривая: «Зачем же я поперлась в такие дальние дали». Потом начала виниться перед Анной, которую сюда затащила, просила простить, что не слушала ее предупреждений. Я не могла остановиться, пока не почувствовала, что Анна тихонько треплет меня за плечо и говорит:

– Долго вы тута, барышня, жалеть себя будете? Надоть что-то делать, а то мы взаправду замерзнем. Давайте же, вставайте. Да подите умойтесь снегом, придите как-то в себя, надобно дальше двигаться.

Я не стала спорить, тем более что сил на споры у меня не осталось, и последовала ее совету: набрала в руку снега и стала протирать им лицо. Это действительно привело меня в чувство.

– Но что же мы теперь будем делать, Аннушка?

Она передразнила меня, пропищав:

– Ну что же теперь делать? – и уже своим обычным басом продолжала:

– Что, попали в переделку? Вот теперь-то вы призадумались! Вот теперь-то и мой совет хорош стал? У-у-у, окаянная! Давайте, вставайте, барышня, – уже почти приказывала Анна, – неча тут рассиживаться, топайте лошадей распрягайте. Ну же, чего еле шевелитесь?

Я на негнущихся ногах подошла к Бене, начала выпрягать его из экипажа.

– Анька, а куда же мы дальше-то двинемся?

– Куда двинемся? Вперед и только вперед теперича, а то заметет нас тут вовсе.

– Аня, Анна, Анечка, а как же мы вещи оставим? Посмотри, сколько тут всего: провизия, платья, саквояж мой с драгоценностями…

Я растерянно оглядывала наши пожитки.

– Тьфу, дура, драгоценностей она с собой напихала, как раз для тяжести, чтобы лошади пеной изошли… Вот и тащи таперича в зубах свой саквояж, а я верхом поеду.

Я вдруг опомнилась:

– А чего это ты мне хамишь? Ты говори, да не заговаривайся, – строго прикрикнула я. – Девка, чего это ты рот свой раскрыла, ну-ка захлопни быстро.

Эти слова дали ей понять, что я пришла в чувство и могу трезво оценивать ситуацию. Я старалась побыстрее распрячь Беню замерзшими пальцами, Анька занималась Яшей. Мы высвободили лошадей и вывели их из сугроба, который намело вокруг коляски.

Я спросила Аню:

– А с третьей лошадью что делать будем?

– Что, что… Распрягайте тоже, а то ее здесь волки сожрут. Прицепим сзади, пусть за нами идет.

Анна села на Яшу, я на Бертрана, мы прицепили к Яше безымянного коня и стали потихоньку, шагом продвигаться по дороге. Лошади шагали под нами тяжело. Анька посмотрела на меня, всплеснула руками и чуть не свалилась:

– Тьфу, окаянная, она саквояж с собой прет… Нет, ну вы посмотрите, люди добрые-е-е.

– Анька, какие люди добрые? Нет никого, к кому ты обращаешься, с ума сошла, что ли?

Она засмеялась, но как-то грустно.

– И то правда, сойдешь тут с вами с ума, барышня. О-о-о-й, барышня! Ой! Не доедем мы с вами, – басила она, раскачиваясь.

Я усмехнулась.

– Ну тихо, тихо! Всё! Уже ж едем?! Лошади идут?

– Вам Беню не жалко, барышня? Саквояж на него ишшо поставили, поналожили туда всякую дребедень. Вы в своем уме были али нет? Где вы там, в деревне, бриллианты свои таскать будете? Тьфу, балда, нету у меня для вас другого слова.

Кони тяжело преодолевали дорогу, нам пришлось спешиться и идти по сугробам, прокладывая путь лошадям. Я костерила себя последними словами: «Зачем я, дура, поехала, куда тащусь, да еще с саквояжем… Видать, ума у меня и вправду нет». Мы шли, как мне казалось, целую вечность, и совсем замерзли. Я два раза садилась в сугроб.

– Все, больше никуда не пойду, нет сил.

Анька подбегала ко мне и чуть ли не пинками поднимала, верещала как резаная. Сила духа в ней открылась невероятная:

– Встала, барышня, и пошла! Что хотела – то и получай! Иди-иди, не смей останавливаться.

И уже другим тоном:

– Не время сейчас сдаваться – потом отдохнете.

Глава 54. «Милостивый государь»

Я вставала, и мы еще какое-то время шли, но в душе была безысходность. Вдруг впереди забрезжил свет. Я потянула ноздрями и уловила запах дыма. Мы несказанно обрадовались: невдалеке жилье.

Входя в деревню, я молилась только об одном: чтобы это было обычное селение, без староверов, от которых мы сбежали, и непонятных улыбчивых женщин. Мы постучались в первый попавшийся дом, и нам открыл мужик. Он пробасил:

– О-о-о! Боже ж ты мой! Каких фрей к нам занесло… Что ж вы в таку-то пору на улице делаете, барышня?

Я поняла, что он произнес слово «барышня» с удивлением, но без всякой злобы. Как же я обрадовалась!

– Ой, батюшка! Замело нас, а коляска наша на колесах, по снегу не проехать. Вы позволите нам войти и немножко отогреться? От усталости с ног валимся и замерзли совсем… да лошадей наших куда-нибудь поставить нужно.

Он оглядел нас и хмыкнул:

– Ну отчего ж нельзя, барышня, добрым людям завсегда можно.

Мужик кликнул сына. Вышел коренастый парень, в руках он держал масляный фонарь. Оглядел нас и заулыбался. Мужик строго сказал:

– Ну что лыбишься, Мишка? Чего, барышень сроду не видел? Веди, эвон, лошадей! Поставь в сарайку, а то околеют.

Он пригласил нас в дом. Я зашла, с опаской огляделась. Это была обычная деревенская изба, чем-то напоминающая Анькину. Я поняла, что проживают здесь простые крестьяне среднего достатка. Обычная деревня, подчиняющаяся власти императрицы. Я вздохнула с облегчением и стала греться у печки. Вошла хозяйка и всплеснула руками.

– Батюшки, барышня… как же ж вы не околели в таком-то виде? Шубка-то на вас совсем тоненька, и сапожки какие-то бамажные.

Я вытянула ноги к печи и не могла пошевелить пальцами – промерзла до костей. Холод сковал всё во мне. Казалось, если по мне стукнуть молотком, то вся я рассыплюсь в ледяную крошку.

Хозяйка хлопотала вокруг, усаживая меня поудобнее, стянула с печки какую-то одеялку, начала меня кутать.

– Ой, замерзла, совсем замерзла… Сымайте скорее свои бамажки.

Я улыбнулась, таким смешным показалось мне слово «бамажки», и попыталась расшнуровать сапожки, но пальцы не слушались. Я едва справилась с ними, разулась, снова вытянула ноги к печке… и так мне стало хорошо, тепло, что я тут же, прямо сидя, провалилась в глубокий сон. Только почувствовала, как Анюта поднимает меня и пытается положить на печку.

– Куда тащишь, отстань.

– Да замолчи ты, окаянная, еще противится. Как ты мне надоела… иди на печку, отогревайся. – Впихнула меня на лежанку и сама легла рядом. Я свернулась калачиком и уснула в этом добром теплом доме, и на тесной жесткой печке мне было так хорошо, что казалось, лучше и быть не может.

Проснулась я поздним утром. Хозяева сидели за столом, и Аня вместе с ними, они то ли завтракали, то ли уже обедали. Глава семейства что-то весело и громко рассказывал.

– Вот ведь: открываю дверь, а там две модницы стоят обледеневшие, зуб на зуб не попадает! Зато сапоги на каблуке да со шнуровкой, ха-ха-ха.

Он описывал нас и смеялся тому, как глупо и нелепо мы выглядели. Но в этом не было обидной издевки или злобы.

Я свесилась с печки и громко поздоровалась. Они сразу замолчали и поклонились.

– Доброе, барышня, доброе! Как вам спалось?

– Удивительно хорошо! Очень у вас теплый и гостеприимный дом, спасибо, что приютили.

Хозяева зарделись от похвалы, им было очень лестно.

Я спрыгнула вниз. Анька не стала раздевать меня, сняла только шубу. Было неприятно, что я столько дней не мылась и не переодевалась.

Я обратилась к мужику:

– Милостивый государь…

Не дав мне вымолвить больше ни слова, он разразился беззлобным хохотом:

– «Милостивый государь»! Слышали, как она меня называет? Милостивый государь! Ха-ха-ха, ха-ха-ха.

– Простите, если я сказала что-то неправильно, – потупила я взор.

Мужик встал, приложил ладонь к сердцу и, слегка поклонившись, представился:

– Аркадием меня нарекли, я хозяин этого дома, вон жена моя, Марусей кличут, сын мой Мишка, есть еще Стеша, дочка наша, но она не дома сейчас, с животиной возится.

– А меня зовут Наталья Дмитриевна, – представилась я. – Следую из города Петербурга в деревню Тютюревку, к родственникам. Не знаете, далеко ли она отсюда?

– Тютюревка… Да как же ж не знать. Недалече, верст тридцать, – отчего-то обрадованно сообщил мужик.

Я была несказанно рада этому известию. Душа ликовала: наконец-то я почти у цели, до нее осталось каких-то тридцать верст. Всего-навсего один день, и я увижу Федора, брошусь ему на шею с криком: «Я здесь, я приехала ради тебя, будь со мной, я желаю и принимаю тебя. Мне не важно, что ты сделал. Ты не поверишь, сколько я перенесла, чтобы добраться сюда». Мне хотелось рассказать ему, что с нами приключилось, ничего не утаивая – всё как есть! Я унеслась в своих мыслях так далеко, что не сразу заметила: мужик смотрит на меня странно и Анну в бок толкает.

– Чегой-то с барышней приключилось? Улыбается как дуреха, – мужик осекся и крякнул в кулак.

– Да, она малость бестолкова, – поддакнула ему Аня.

Эти слова привели меня в чувство. Я строго глянула на Анну, которая поддалась общему веселью и сидела, улыбаясь во весь рот.

– Анька, закрой рот, толковая ты моя. Чего языком мелешь, совсем страх потеряла? Лучше отвечай: ты уже рассказала, что у нас на дороге коляска осталась со всеми вещами?

Хозяева из-за резкого изменения моего тона мигом замолчали и посерьезнели, Анька выпрямилась, отложила в сторону ложку и, проглотив кусок, ответствовала:

– Барышня, я все как есть хозяевам обсказала: и как мы выбиралися, и где коляску оставили, всё в точности описала.

Я с грустью отметила, что тащила саквояж понапрасну. Его содержимое никак не могло мне здесь пригодиться: вещи, которые в нем находились, были предназначены только для Федора. Дорожная сумка осталась в коляске, и мне не во что было переодеться.

Я обратилась к хозяину:

– Аркадий, нельзя ли нам баню истопить? Хочется помыться и себя в порядок привести.

Мужик хмыкнул:

– А-а-а, таперича понятно: барышня к дролечке едет, – сказал он, обращаясь к Ане, и подмигнул, – а баню вам Маруся справит.

Я посмотрела на него строго, желая прекратить этот балаган, и уже хотела выдать достойную тираду, как полагается рафинированной дворянке. Но не нашла ничего более подходящего, чем снова повторить:

– Милостивый государь… я попросила бы не употреблять при мне подобных выражений…

Не дав мне закончить, он, едва сдерживая смех, громко кашлянул и отвесил шутливый поклон.

– Простите великодушно, барышня, редко к нам птицы высокого полета залетают, – и вышел в сени. Не успела закрыться дверь, как мужик разразился диким хохотом.

– Ха-ха-ха, «милостивый государь»… Нет, ну вы слышали, ха-ха-ха, – и его смех еще долго доносился с улицы.

Раздосадованная, я обратилась к Ане:

– Как нам теперь вещи забрать?

– Да он, Аркадий этот, за ими и пошел. Сказывал, что дорога эта у них одна только, он ее знает как свои пять пальцев и даже в пургу найдет, а там и нашу коляску отыщет.

Я поискала глазами хозяйку. Она возилась у печки, ловко подхватывая и переставляя чугунки. Глядя на нее, я почему-то вспомнила Веру, хотя крупная, статная Маруся была на нее совсем не похожа.

Пытаясь вспомнить, что предсказывала мне Вера и от чего предостерегала, я решила воспользоваться ее советами. Вдруг это сейчас пригодится? Но сколько я ни старалась, вспомнить ничего не смогла. Наверное, я не хотела верить в плохое и потому гнала прочь от себя ее слова: «Просмотрела же Вера своего сына, может, и со мной ошиблась?» Потом вспомнила, как она уходила босая по снегу, как прощался с ней народ, и щемящее чувство утраты – словно я потеряла что-то важное в жизни – сжало мое сердце…

…Не знала я тогда, что с Верушкой нам еще предстоит встретиться и она сыграет большую роль и в моей жизни, и в папенькиной…

Хозяйка окликнула меня, заглянула мне в глаза:

– Я вас чем-то обидела, барышня?

– Ну что вы, всё хорошо! Просто устала, да помыться бы нам…

– Ой, – всплеснула она руками, – это мы запросто справим. Я на двор пойду, дочку кликну, она и сготовит всё скорехонько.

Анна тут же вызвалась ей помочь. Они вышли вместе, а я осталась в комнате. Села за стол, раздвинула маленькие занавески и начала смотреть в окно. Там уже вовсю сновал народ, люди чистили снег, по улице то и дело пробегала ребятня – деревня жила свой жизнью, простой и бесхитростной. Я наблюдала и понимала, что после недавних событий отогреваюсь здесь не только телом, но и душой. Я не помню, сколько так просидела, пока не пришла Анюта.

– Пойдемте, барышня, пар ужо хороший, можно мыться иттить.

Второй раз за свою жизнь я мылась в бане, но она не была такой жаркой, как в прошлый раз от усердия натопил Кузьма. Забыв обиды и разницу в нашем социальном положении, мы с Аней принялись радостно плескаться, шутили, хохотали и всё простили друг другу.