Крест

Но папа редко брал меня в такие походы на ночь. Был все-таки риск, тайга и сибирские реки – вещь непредсказуемая. Нередко случались нападения медведей на людей, таинственные исчезновения рыбаков. Мы, дети, с замиранием сердца слушали подобные рассказы. Да и очень досаждала мошка. В то время не было еще специальных препаратов от комаров и гнуса. Спасались в основном сетками. Они сделаны в виде шляпы, их мелкие ячейки не дают комарам и мошкаре проникать к лицу. Но руки, ноги открыты летом и мы, дети, всегда были покрыты болячками от расчесов, тучами летавшего гнуса, который досаждал не только людям, но и животным. А этим летом как раз погибли две молоденькие фельдшерицы, приехавшие из города в таежную деревню на практику. Они пошли в лес «погулять» и заблудились в таежных дебрях. Их тела нашли в ужасном состоянии. Рассказывали, что покрыты они были черной толщей мошки, а под ней – сплошное кровавое месиво. Подобных историй хватало. Случалось, и охотники погибали или получали тяжелые увечья от неравной схватки с «хозяином тайги».

Мы, дети Сибири, получали практические уроки поведения в лесу. Нельзя просто так, без надобности, ломать ветки, деревья, брать нужно только то, что необходимо тебе для выживания. Нельзя громко кричать в тайге. Папа говорил: «Хозяину не нравиться». Когда мы спрашивали: «А хозяин, это медведь, да?». Папа уклончиво отвечал: «Хозяин – это хозяин». Чтобы охота или рыбалка была удачной, нужно было задобрить лесных духов, повязать на одно из деревьев красивую ленточку или лоскуток.

Однажды мы всей семьей поехали на Окунайку. Это небольшая речка с целебными ключами, бившими из-под земли. Сейчас там обустроенное место типа курортной базы. А тогда все желающие приезжали в любое время и на любой срок. Ставили кто палатки, кто временные шалаши и сами лечились водой и целебной грязью. Все деревья вокруг этого местечка были сплошь увешаны разноцветными ленточками. Мы тоже повесили свою, чтобы духи помогли удачно полечиться и оградили от всего дурного. Ругаться плохими словами в тайге тоже запрещалось.

Сейчас все изменилось. Со строительством БАМа приезжие со всех краев не знают местных законов, не научились их уважать. Не соблюдаются никакие нормы. Тайга вырубается. Оголяется вечная мерзлота, чем нарушается весь климат края, мельчают и загрязняются реки. Говорят, и таймень уже редкость и зверь вытесняется вырубкой. Обычаи коренных жителей не уважают и не соблюдают. В наше далекое время детства единственным транспортным узлом была река. И летом, и зимой она соединяла деревни и поселки. Потом стал летать маленький «Кукурузник», сообщение стало более удобным. Сейчас построили железную дорогу. Стало комфортней и быстрее добираться до нужного места. От районного центра в деревни проложена асфальтовая дорога.

Но то, что нарушен баланс природы – это беда. Сейчас уже говорят, что БАМ не оправдал ни свое строительство, ни надежд, возлагаемых на него. А урон всей восточной Сибири нанес огромный. В тех местах и сейчас живут все мои родственники по папиной линии. Пишут, что перспектив у них – никаких, предприятий мало. Основная работа – это обслуживание железной дороги. Есть леспромхоз. Кто-то занят службой в государственных учреждениях. Многие занимаются торговлей. Благо, рядом Китай. Ездят «челноками» туда, как у нас в Турцию. Особенно тяжело молодежи. Работать негде. Кто-то перебивается случайными заработками, кто-то нелегально торгует драгоценным лесом. Многие спиваются.

…Но мы были еще детьми и не представляли, что все будет так грустно. Продолжали жить и радоваться. Правда, геологи, работающие у нас, частенько рассказывали о будущей магистрали. Говорили, что мы живём на золоте и не знаем этого. А мы фантазировали и одновременно не верили, что можно справиться с дикой природой, покорить и обуздать её, опоясав хребты и реки железной сетью с новенькими составами…

У меня стала болеть правая нога и спина. Я все чаще садилась или ложилась отдохнуть. Но никому не говорила об этом, да и не задумывалась о серьезности этих болей.

В Новоселово семилетнюю школу закрыли, и нам теперь пришлось ехать учиться в Казачинск – районный центр. Вся наша далекая и близкая родня переселилась из Мунока сюда. Вновь «поставили» сплавленные плотами дома, обзавелись хозяйством. Тетя Груша, тетя Поля и тетя Маруся приходились нам родными тетями. На время учебного года нас с братом взяла к себе жить тетя Маруся. Дом ее стоял, да и стоит сейчас, на острове посередине реки Киренги. На этом острове тогда жило несколько семей. В настоящее время остров застроился, образовались улицы. Приглянулся он жителям. Построен мост, соединяющий остров с поселком. А тогда… У каждого «островитянина» была своя лодка, на которой иногда по несколько раз в день приходилось плавать в «центр». Сначала я боялась сама управлять лодкой, грести веслами. А приходилось переправляться в школу, из школы домой, в магазин и просто погулять по поселку. Со временем я научилась сама плавать на лодке, даже делала это стоя, когда не было волн.

С тетей Марусей жили ее двое детей: Илья, Дина, и дедушка Евгений. Он не был родным отцом моему папе и тете Марусе, но вырастил их и теперь жил у падчерицы. Он говорил мало, а учил всегда действием, практикой.

Ели мы тогда из одной большой миски. Так было принято у всех сибиряков. Это теперь ставят каждому отдельную тарелку. Начинал трапезу старший – деда. Следом за ним тянулись и все остальные со своими ложками. Зачерпывать щи или кашу положено было только со своей стороны. Сначала выхлебывали жидкость в супе, потом только можно было тянуться за мясом. Но первым должен был это делать дед. Он стучал ложкой по краю миски. Это был знак «можно». Мы сначала не знали этих правил. Но, получив несколько раз ложкой от деда в лоб, быстро поняли, что к чему. Много слов он не говорил, а «учил» по-своему, молча. Разговоры за столом тоже наказывались ложкой. Иногда мы выходили из-за стола с огромными шишками. Торопливость в еде тоже не поощрялась. Но и сидеть просто так, когда еда закончилась, было не принято. Все ели молча, без лишних движений, лишних слов.

Сейчас я понимаю, что подобное поведение за столом приучало нас уважать саму процедуру принятия пищи. Был как бы момент торжества еды над человеком. В момент тишины можно просто с благодарностью подумать о том, кто приготовил кушанье и накормил нас. Неторопливость поглощения пищи не рождало жадности, вырабатывало привычку, что лучший кусок положен старшему или самому младшему. То есть отучала от эгоизма. Дед Евгений был среднего роста, худощав, но жилист и крепок. Дома он находился редко, все рыбачил или «ходил в тайгу».

После занятий в школе мы все пятеро: две Дины, Илья и мы с Игорем – моим братом, садились за уроки. В углу передней комнаты стоял стол, застеленный клеенкой, за ним-то мы и рассаживались. У нас были чернильницы – непроливашки, которые то и дело подводили нас. Однажды кто-то нечаянно толкнул чернильницу. На клеенке образовалось огромное фиолетовое пятно. Казалось, все! Страшное наказание неотвратимо. Мы схватили тряпки, мыло и изо всех сил стали смывать эту огромную кляксу. Но пятно размазалось и стало еще больше. Кто-то из мальчишек выдвигал версии, что нас ждет, а мы терли и терли злополучное пятно. Руки до локтей уже были в чернилах, а пятно не уменьшалось. Илья сказал: «Может быть, попробуем содой или солью». Мы стали «драить» тем и другим. Об уроках уже никто не думал. Мы так увлеклись своим занятием, что кто-то вдруг заметил: «Смотрите, а цветочковто на клеенке нет». С испугом мы увидели, что на клеенке не осталось не только пятна, но и рисунка, что там уже почти дыра насквозь. Тут мы перепугались еще больше. Взяли цветные карандаши и стали подрисовывать фабричные клеточки и цветочки. Договорились уйти на улицу и до самой темноты не возвращаться домой. Так мы и сделали. Сели в лодку и переплыли в посёлок.

Затемно мы вернулись домой. Потихоньку легли спать. До сих пор не знаю, почему нам в тот раз не влетело. Неужели никто не заметил нашей порчи и последующей реставрации клеенки? Или решили, что мы искупили вину своим трудом и испугом? Маму РОНО перевел в деревню Ключи. Деревня расположена в 12 километрах от районного центра. Квартира учителя тут же, при школе. В субботу, после уроков, мы с Игорем ходим пешком домой, а в воскресенье вечером опять пешком идем в район. Ужасно не хочется уходить из дома, где мама печет вкусные пироги, младший брат ждет, интересуется нашими делами. Ходить мне всё труднее. Почему-то правая нога стала тяжёлой, еле поднимаю её. Быстро передвигаться не могу. Игорь не хочет меня ждать. Он первым покидает школу и быстро уходит в Ключи, домой. А я еле плетусь по лесной дорожке. Как же страшно идти двенадцать километров одной по лесу! Стараешься считать мосточки. Вот один прошла, позади 3 километра, еще один мосток, значит половина пути позади. Где торопясь, где потише, лишь бы поскорее домой. И когда показываются из-за леса деревенские крыши – сердце успокаивается. Брат уже поел и играет на улице с мальчишками, нисколько не переживая, как я дойду. От обиды пропадает аппетит. Но я не подаю вида, что мне плохо. Просто ложусь в постель и беру в руки книгу. С возрастом замечаю, что мы с ним намного дальше по складу характера и душевным свойствам, чем с младшим братом. Женя заботливый, словно девочка. Интересуется многими вещами, «глотает» книги по астрономии, научной фантастике, приключенческую литературу. Этими же темами увлекаюсь и я. А если точнее, он от меня «заразился» всем этим. Многого он еще не понимает, и спрашивает меня. К нам присоединяется папа, и разговорам нашим нет конца. Когда наступает время возвращаться в Казачинск, я со слезами расстаюсь с домом. Целую неделю живу ожиданием встречи с мамой, папой, братом. Но иногда уже не могу идти домой и остаюсь у тетушек. Все труднее даются мне эти километры. И если удаётся преодолеть их, усталость такая, будто мне не 14 лет, а все 80.

А на дворе зима. Все готовятся к Новому году. У нас каникулы и мы на целых две недели пришли домой. Ожидание радости каждый день. С утра топится печка, мама хлопочет с завтраком, а нам хочется подольше поваляться в постели. В душе разливается чувство покоя и счастья. Как хорошо дома! Я давно успела забыть белый цвет больничных палат, запах лекарств и какуюто постоянную боязнь перед врачами. Дома совсем не так. Мы любим шумные игры, много читаем. Любимое наше занятие – слушать радиопередачи, особенно нравится «Театр у микрофона». Слушаем всей семьей, охая, вздыхая, сопереживая с героями их жизненные истории. Папа вечерами «ловит» зарубежные голоса. У нас есть большой радиоприемник. Он настраивает какие-то волны, шум и треск стоит невообразимый. Он прислоняется к приемнику ухом, приказывает всем замолчать и с раскрытым ртом старается разобрать сквозь глушители хоть несколько слов. Потом многозначительно кивает головой, поддакивает и шепчется о чем-то с мамой. Нам интересно знать, какие же тайны сообщает Запад, и мы спрашиваем у папы. Но он нам ничего не рассказывает, говорит – вырастите – узнаете. И ещё приказывает никому не говорить о том, что он слушает «Голос Америки».

Морозы на улице настоящие. Минус 40-50 градусов. Игорь с мальчишками днем на улице. Я дома. Мы готовимся к Новому году. Делаем с Женей игрушки на елку. Клеим цепочки, флажки. Пустую яичную скорлупу раскрашиваем, получаются разные чудики. С нетерпением ждем прихода любимого праздника. Ложимся спать поздно, все равно утром торопиться некуда. Но со мной вдруг что-то случается. Среди ночи я с криком просыпаюсь. Острая боль пронзает позвоночник и уходит в правую ногу. Не могу шевельнуться. Боль повторяется вновь. Будто раскаленный железный прут втыкают в меня. Я кричу. Все проснулись и не поймут, что происходит. Мне и самой непонятно – что это. Нога, моя нога не слушается меня. В бедре ощущение такое, будто мышцы перетянули жгутом. Я не понимаю, что со мной. Боль заполняет все пространство. Стараюсь не шевелиться, но даже дыхание вызывает приступ страшнейшей боли. С трудом дожидаемся утра. Папа бежит к председателю колхоза, звонит в районную больницу, объясняет, как может, что со мной. Ему велят приехать за обезболивающим и срочно везти меня в стационар. Он запрягает колхозную лошадь и едет за лекарством.

Боль не отпускает меня. Она повторяется и повторяется. Мне не верится, что такое может долго длиться. Я просто не выдержу, сойду с ума или умру: «Это, наверное, смерть» – думаю я. Папа привозит морфий, сам делает мне укол. Не проходит и полчаса, как боль отступает. Мне хочется спать. Но мама собирается со мной в район. Я говорю, что все прошло: «Видите, у меня ничего уже не болит и не будет больше болеть. Папа вылечил меня». Но они торопят. Мы садимся в сани, застеленные сеном. Папа укрывает меня дохой, и мы едем под скрип полозьев по снегу. Эта снежная музыка меня успокаивает, я засыпаю.

К вечеру в больнице боль возвращается. Я не могу сдержать себя и снова кричу. Доктора меня осматривают и говорят маме, что здесь, в районе, они бессильны мне помочь. Через несколько дней на самолете мама везет меня в Иркутск. Я и не предполагала, что опять на долгие-долгие годы буду оторвана от дома, гораздо на больший срок, чем в раннем детстве. Но я об этом сейчас не думаю. Одна только мысль в голове: «Когда это все прекратиться! Я так долго не выдержу!»

В Иркутске меня положили в областную туберкулезную больницу, костное отделение. Провели обследование. Оказалось, что это обострение туберкулезного процесса с возникновением новых очагов. Теперь кроме позвоночника поражены правый тазобедренный и коленный суставы. Началось повторение больничных будней. Лекарства целыми горстями: фтивазид, паск, уколы стрептомицына, другие антибиотики, и обезболивающие. Снова противный рыбий жир и витамины. Строгий постельный режим. Нога совершенно потеряла свою форму. Огромный отек натянул кожу до зеркального блеска, не поймешь – где колено, где голень. Из-за боли нет аппетита. Мама старается накормить меня хоть чем-нибудь. Но через силу еда вызывает прилив тошноты. Только обезболивающее дает временный отдых, я сплю. Время кажется серым. Я не оговорилась. Дня и ночи для меня нет. Сплошная серость. Открываю глаза – передо мной – сумерки. Даже полдень, яркий солнечный, кажется мне серым и не имеет другого цвета. Видимо, это от сильных наркотиков-морфий, омнопон. И опять омнопон, морфий. Другие обезболивающие не помогают. Я сплю и сплю. Сонной мне делают противотуберкулезные инъекции. Таблетки глотаю в перерывах между сном. В полусонном бреду чувствую, как доктора проводят осмотр, что-то говорят… Не замечаю времени. Дни, недели, месяцы – сколько я здесь нахожусь? Не знаю. Мама давно дома, учит детей в своей школе, папа занимается своими мужскими делами. А я здесь, между жизнью и небытием. В палату приходят какие-то люди, что-то приносят. Тумбочка моя завалена разными гостинцами, даже яблоки есть, что для того времени в Иркутске было огромным дефицитом. Но есть не хочется. Мне говорят, что у меня только глаза остались. Но мне все равно. Полное безразличие. Отсутствие всяких эмоций. Только одна мысль: лишь бы не болело, только бы не вернулась боль. Но со временем замечаю, что обезболивающие перестают помогать, хоть их делают регулярно. Только много позднее узнала, что вместо наркотиков мне стали делать анальгин, который совершенно не помогал. Кололи даже дистиллированную воду. Я была уверена, что это опять морфий и старалась скорее забыться от сильнейших изнуряющих приступов, истязающих все мое тело. Вдруг почувствовала, что мне хочется мак. Раньше не знала, что за вкус у него. А сейчас, видимо, организм сам подсказал, что нужно, чтобы облегчить свое состояние. В чистом виде мак негде было достать, тогда мне принесли рулет с маком. Я выела из него маковую начинку и уснула. Теперь я хоть так подпитывала себя обезболивающим средством, хотя и не имела представления об этом. Страдания мои не прекращались, поскольку мне перестали делать сильные наркотики. Я теперь меньше стала спать. Боль мешала делать это. Тогда, чтобы хоть как-то отвлечься, я стала читать книги. Все подряд, что были в палатах. Мне приносили из мужских палат книги и из женских. Стонала от боли и читала. Иногда не понимала текста, не могла сосредоточиться на буквах и словах, но снова и снова заставляла себя вчитываться в смысл написанного, вникать в суть.

Ко мне стала ежедневно приходить женщина – невропатолог Будилина Юлия Дмитриевна. Она то колола меня иголкой, то чертила по телу какие-то полоски, стучала маленьким противным молоточком. Все это меня страшно раздражало. Я всё ждала, что она вот-вот назначит новое лечение, избавит от страданий, выматывающих меня. Но единственное, что я поняла из ее визитов, это то, что моя правая нога потеряла чувствительность, что улучшений в моем состоянии нет. А она все приходила и приходила. Задавала глупые вопросы и все чертила и колола меня. Однажды нервы мои не выдержали, и я нагрубила ей, сказав, что она мешает мне бороться с болью, постоянно направляет мою мысль на усиление боли, а не на избавление от неё.

И больше на ее вопросы я отвечать не буду. Она покрутила пальцем у виска и исчезла. Позднее мне сказали, что она выбрала меня объектом для защиты своей кандидатской диссертации. Больше я ее не видела.

В больнице лежало много молодежи, пожалуй, больше, чем взрослых. Ходячие, конечно, влюблялись. В нашу палату стали приходить ребята, молодые люди. Сначала как бы просто так, потом все больше ко мне. Заводили разные разговоры, фотографировали. Но чаще всех стал появляться Коля. Фамилия его была Белоусов. Он немного прихрамывал, так как у него болела нога. Я как могла отказывалась от общения – не до него мне было. Но он настойчиво продолжал приходить каждый день. Сидел рядом, молчал, гладил мою руку. Это было как бы отвлекающим моментом от боли. За своими страданиями я забыла, сколько мне лет, что есть какие-то другие чувства. Постепенно мне стало казаться, что с его приходом мне действительно становится легче. Мы уже разговаривали. Обсуждали прочитанные книги, говорили о жизни за стенами больницы. «Галочка, – говорил Коля, —мы с тобой еще порадуемся жизни. Ты не представляешь, как нам будет хорошо». Видимо, он строил какие-то планы на будущее.

Я успела к нему привязаться настолько, что, когда он уезжал домой на выходные, думала, не смогу выдержать тоски, разрывающей мое сердце. Теперь к физической боли прибавилась душевная. «Коленька, – просила я, – не уезжай, пожалуйста, домой, мне так без тебя тяжело!» Иногда он оставался в больнице. Но, видимо, домашние дела требовали его пребывания там. Зато по приезду он вбегал в мою палату, глаза его радостно сияли, и он протягивал мне какие-то гостинцы.

И опять всю неделю мы были почти целыми днями вместе. Я не знала, что радость моя скоро закончится… До последнего Коля тянул, не говорил мне, что его скоро выписывают. Было, наверное, очень тяжело и ему. С его выпиской интерес к жизни и борьба за нее у меня совсем пропали. Теперь все поменялось! Если раньше мы пять дней были вместе и только выходные врозь, то теперь он у меня был только в выходные. Как бывшему больному ему разрешали ночевать в коридоре больницы. Дни мои превратились в сплошные ожидания. Ожидания моей радости, моего счастья, пусть даже больного. Так проходили месяцы, годы.

Однажды меня посетила моя троюродная сестра Оля. Увидев мои мучения и мое исхудавшее тело, она написала письмо моей маме. Скоро приехала мама. Зайдя в палату, она едва узнала меня и заплакала. Пошла к докторам. Вернувшись от лечащего врача, которого звали Михаил Филиппович Мордухович, она долго сидела у моей кровати с полными слез глазами и сказала, что ей надо пойти по срочным делам.

Только несколько лет спустя, она рассказала мне, что доктор посоветовал готовить ей черный платок, что я безнадежна. Когда она попросила направление в Москву, ей отказали.

Теперь она каждый день куда-то уходила с утра и приходила в палату после обеда. Каждый раз я просила у нее рулет с маком, из которого выедала только один мак. Может быть, я становилась наркоманкой? Не знаю. В то время явления такого не было, да мне было все равно. Главным являлось то, что хоть как-то уменьшить боль, поспать хоть немного. С приездом мамы у меня появилась надежда на возможное изменение в моей жизни. До этого я чувствовала, что постепенно из меня уходит жизнь, я умираю.

Через несколько дней она пришла радостная и показала мне направление в Москву и два билета на самолет. Помог ей в этом первый секретарь Иркутского Обкома партии, кажется по фамилии Мельников. Провожала на самолет меня вся больница. Никто ведь верил, что можно добиться направления в столицу минуя лечащих врачей.      К трапу ТУ-104 меня привезли на «скорой», по трапу нес на руках какой-то военный, тоже летевший в Москву. Перед вылетом мне сделали обезболивающий укол. В самолете я лежала на двух сиденьях. Как лежачей больной мне была положена сопровождающая медсестра. Мама добилась, чтобы для этого оформили её. Самолет производил две посадки для дозаправки: в Новосибирске и Свердловске. По рации пилоты сообщали, что на борту находится тяжелобольная девочка. Прямо в аэропортах этих городов в самолёт проходили доктора и делали обезболивающие. Прилетели в Москву уже ночью. С самолета меня нес на руках тот же военный. Утром на «скорой» меня привезли в Институт туберкулеза. Там уже знали, что из Сибири везут больную. К машине подошла женщина в белом халате. Посмотрела все документы: выписки, анализы и т.д. Осматривала прямо в машине, чтобы не трогать, не причинять лишнюю боль. Потом сказала, что в институт меня класть не будут, поскольку мне нужно учиться. Предложила на выбор два места, два детских костных санатория: «Сосновый бор» под Ленинградом или «Кирицы» в Рязанской области. Я попросила, который поближе. Она сказала, что «Кирицы» ближе и на этой же машине мы поехали в неизвестное нам место, предварительно взяв направление профессора Станиславлевой.

«Кирицы»

Вот, наконец, место нашего назначения. Маленькая деревня в 60 километрах к югу от Рязани. По названию маленькой речушки названы и деревня, и санаторий. Стоял апрель. Природа готовилась к обновлению, теплу, зелёному наряду. Первыми нас встретили грачи. Из окон машины, в которой я ехала лёжа на заднем сиденье, увидела вдруг высокие тополя, а на их ветвях какие-то чёрные пятна. Спросила у мамы, что это такое. «Это гнёзда грачей», – ответила она. Сразу вспомнилась картина Саврасова «Грачи прилетели». Птицы стаями летали вокруг и громко кричали. Это стало раздражать и, казалось, усиливать боль. Со временем я привыкну к грачиному крику и не буду его замечать. А пока это было для меня непривычным и чужим.

Машина въехала в ворота и оказалась перед необыкновенно красивым дворцом. Здесь мне предстояло провести долгое время. Но я этого еще не знала и не хотела знать. Меня мучила только одна мысль: смогут ли меня здесь вылечить, поднять на ноги.

Я все спрашивала маму: «Сколько мне предстоит здесь пробыть? Спроси у докторов.» К нам подошел врач, посмотрел ласково на меня и сказал: «Ну, от силы полгода полежишь и отправишься домой». Я заплакала: «Я больше не вынесу, не выдержу такой боли. Пожалуйста, начните побыстрее лечение!».

Не предполагала я, что больше трех лет проведу в этом чудном месте, которое для меня окажется родным и так много мне даст! Мама побыла со мной еще дня три и уехала домой, далеко, в нашу родную Сибирь. Её ждала семья и работа. Внутри у меня все опустело. Мне хотелось быть одной, плакать, чтобы мне никто не мешал. Хотелось тишины и покоя. Но меня окружали ровесники, веселые подростки. В палате было двенадцать коек, двенадцать девочек. Им предстояло познакомиться со мной, а мне с ними. Они разговаривали, смеялись, о чём-то перешёптывались. Новый человек в любом коллективе вызывает особый интерес. Ко мне стали подходить, интересоваться – откуда я, что болит. Желания общаться у меня не было никакого. Всё заглушала невыносимая боль. Безразличие ко всем и ко всему заполнило мою жизнь. Хотелось только одного: чтобы никого не было поблизости, чтобы никто меня не трогал, не задавал никаких вопросов, не раздражал любопытством. Постоянная невыносимая боль сделала меня нелюдимой и одинокой.

Через несколько дней, после всевозможных анализов и обследований я была «закована» в гипс. От самых подмышек до кончиков пальцев обеих ног был наложен тяжелый, толстый гипсовый «панцирь». Между ногами вбинтована палка на уровне коленей или чуть ниже. Получилось подобие буквы «А» и называлось это распоркой. Теперь я совершенно не могу шевелиться. На «свободе» остались только руки и голова. В мокром гипсе очень холодно, пробирает дрожь. Со всех сторон кровать обставляют лампами-рефлекторами, чтобы гипс побыстрее высох. Вспомнился мой первый санаторий раннего детства. Подумалось: все повторяется. Неужели вся моя жизнь будет идти по кругу страданий, боли и слёз?

Но время идёт своим чередом. В детском санатории все должны учиться. В санатории «Кирицы» дети лечатся с первого по десятый классы. Меня записывают в седьмой, поскольку я заболела, не закончив его. Учителя приходят после нашего завтрака, надевают белые халаты. Мальчишек нашего же класса на кроватях свозят в палату девочек, то есть нашу, и начинаются занятия. Ходячих мало, они умещаются за одним столом. В основном у всех строгий постельный режим, правда, некоторым разрешалось сидеть. Но в таком тяжёлом состоянии как я не было больше никого.