Крест

Наконец-то мы подходим к дому. Мама открывает дверь и … мне становиться плохо. В глазах все рябит, я ничего не понимаю и кричу: «Назад, скорее, назад в санаторий!» Яркие шторы на окнах, пестрые наволочки на кроватях, цветные покрывала, аляпистый ковер на стене – все это резало глаза, пугало. Я стала плакать и проситься назад. Глаза отвыкли от ярких красок. Мне привычнее стал простой белый цвет, равнодушный и спокойный. Почти пять лет я провела среди белизны больницы и совершенно отвыкла от многоцветья, особенно, когда его было много.

Дома меня встретил брат, разница с которым у нас была меньше года. В свои восемь лет я выглядела на пять. Рост мой в вязи с болезнью замедлился, и я росла плохо.

Был еще один братик. Совсем маленький. Он лежал в плетеной коляске и спал.

Семья

Теперь я стала учиться жить в семье. Что это такое я не знала. Маму и папу называла на «вы», как нас приучили в санатории. Мы за это время стали почти чужими. Не могу сказать, какие чувства после такого длительного срока разлуки испытывали они ко мне. Я же была еще мала и могу говорить только о своих чувствах. За пять лет я отвыкла от ласки, но как всякий ребенок остро чувствовала добро и зло.

Ходила я еще совсем плохо, и если падала, то не умела делать даже этого. Совсем маленькие дети, когда впервые учатся ходить, уже умеют падать, то есть выносить ручки вперед, чтобы не разбить лицо. Делается это бессознательно, этому никто не учит.

Все приобретенные когда-то навыки хождения за долгое время лежания без движений совершенно были забыты. Без нагрузки мышцы ног и спины атрофировались, были очень слабыми. Ноги походили на тонкие палочки. Ходить очень боялась, особенно, когда попадались препятствия в виде неровностей на дороге, или ступенек лестницы. Падала «солдатиком», вытянув руки по швам. Поэтому лицо мое было всегда в крови, нос расквашен. Встать после падения тоже не могла, не давал корсет. Спина была закована в него, словно в панцирь и сил подняться у меня не было. Поэтому, если это было на улице, то лежала на земле до тех пор, пока меня не поднимал кто-нибудь из взрослых. Гулять одна я почти не выходила. Если же падала дома, то подползала к ножке стола или кровати и ухватившись за них, поднималась. Брат смеялся надо мной, называл «дура». Я была для него существом для насмешек. Если это замечали родители, то наказывали его, за это он еще больше злился на меня, стараясь толкнуть незаметно от мамы и папы или в их отсутствие. Жаловаться я не умела – отучила жизнь в казенной «семье» санатория.

Дома мне было плохо. Днем взрослые уходили на работу, брат в детский сад. Со мной же и другим маленьким братиком Женей оставалась нанятая мамой женщина из репрессированных. Я её почему-то очень боялась, хотя она была доброй и жалела меня. Все было не так, как в больничной обстановке. Не было режима, к которому я привыкла. Не было того разнообразия в питании, которое мы получали в санатории. Особенно я страдала от того, что на ночь не получала кефир. Каждый вечер я просила кефир и не могла понять, что у мамы нет такой возможности покупать его регулярно. Всё было непривычным и пока чужим для меня. Днём родители находились на работе, брат Игорь в детском саду, а я оставалась с маленьким братиком Женей и няней. Заняться было нечем, я очень скучала по друзьям, которые остались в санатории и грустила, сидя у окна.

Мы жили в Петушках в «финском» домике, целый ряд которых располагался прямо напротив фабрики «Катушка». Недалеко стояли бараки, в которых жили семьи рабочих фабрики. В одном из таких бараков жили мои тетя и дядя. Мама меня водила туда. Около бараков были огромные лужи и грязь, в которых всегда плавали и гуляли гуси и утки. Я очень боялась гусей, которые вытягивали шеи и с шипением норовили защипать.

Однажды мама ушла к тете и сказала, что скоро придёт. Я долго ждала и от одиночества решила сама пойти к ней. Шла потихоньку, обходя выбоины на дороге, чтобы не упасть. Навстречу мне приближалась ватага детей. У старшего мальчика, лет десяти, в руках была палка. Поравнявшись со мной, они остановились и внимательно стали смотреть, как я иду. Вдруг старший ударил меня палкой по спине. Палка отскочила от корсета. Они засмеялись, стали кричать: «Она деревянная. Дай, я стукну! Нет, дай мне палку!»

Каждый из них по очереди бил меня, и они заливались смехом. Мне не было больно, только огромный ком стоял в горле, и по лицу текли слезы. Плакала я молча. Так и шла под палкой до самого барака.       И только войдя в комнату тети, дала волю голосу. Со мной случилась истерика. Я кричала, что больше никогда не надену корсет, чтобы мама выбросила его. Я не хотела отличаться от других детей, чтобы не привлекать внимание к себе и слышать насмешки. Этот случай обиды и унижения пройдет со мной через всю жизнь.

Рядом с нами жила большая татарская семья. У одной из девочек я увидела однажды огромную куклу. Такая кукла была моей несбывшейся мечтой. Она приходила ко мне ночью во сне. А днем ее опять не было. Как-то насмелившись, я попросила подержать это сказочное чудо. Девочка, ее звали Роза, сказала, подумав: «А ты крикни громко, на всю улицу три раза слово «б-дь»». Я спросила: «А что это за слово? Что оно означает?» Живя в замкнутом больничном пространстве, я никогда не слышала нецензурных слов. Папа тоже дома не выражался матом. Я и знать не знала, что оно означает, это «б…». Роза повторила, что если крикнешь громко три раза, то дам подержать куклу. Я набрала в легкие побольше воздуха и что есть силы закричала: «Б-дь, б-дь, б-дь!» Дверь нашего дома распахнулась и папа, схватив меня в охапку, скрылся в доме. Впервые я стояла в углу не в больнице, а среди своих близких людей. Куклу мне так и не дали подержать, так как Роза тут же убежала. Я стояла наказанная и слёзы обиды душили меня. Бранных слов я не знала, кроме «дурак», но и за него нас в санатории ругали. Поэтому была непонятна причина наказания. Только потом папа объяснил мне, что это плохое слово и его никогда нельзя произносить. Много позднее пришлось познакомиться ещё и не с такими словами и выражениями, которые до сих пор коробят мой слух.

Я      не помню, чтобы у меня были какие-то игрушки. О кукле мечта меня не покидала. Наверное, она была очень дорогой, если не было возможности её купить. Мама дала мне коробку из-под обуви, и я собирала в нее фантики от конфет. Я могла их рассматривать часами, эти цветные бумажки.

Очень любила сказки, которые мама читала в свободное время. До сих пор помню книгу сказок «Радуга-дуга» с цветными картинками, которую мы с братом не выпускали из рук. Особенно поразила меня сказка про крошечку – Хаврошечку. В настоящее время, имея свою домашнюю библиотеку с хорошими детскими книгами, я ни в одном сборнике сказок не нашла именно эту.

Постепенно я привыкала к семейной жизни, отношениям в маленьком родном коллективе. Училась заботиться о младшем братике. У другого брата училась хитрости, умению постоять за себя, самостоятельности. Привязанности ко мне он не испытывал. Конечно, сколько он помнил себя, родители делили любовь с ним и младшим Женечкой. А тут появилась какая-то неуклюжая больная девчонка. К ней было особое внимание. За неё заступались. С ней приходилось делить сладости и ласки родителей. Чувствуя скрытую неприязнь, мне не хотелось с ним общаться. Оставаясь один на один, брат открыто смеялся надо мной, обзывал, толкал, чтобы я упала. Видя, как я ползу к спинке кровати, чтобы подняться, ещё больше заливался смехом, а я еле сдерживала слёзы, чтобы не показать свою слабость. Но никогда не жаловалась родителям. Слово «ябеда» коробило меня. Папа однажды увидел сам это, и строгое наказание заставило брата быть осторожнее. Но на протяжении всей жизни он не смог принять меня и стать близким мне человеком.

Летом мама опять отправила меня в санаторий. Врачи сказали, что каждый год теперь необходимо проходить профилактическое лечение, чтобы не было рецидива. Как мне не хотелось уезжать из дома! Но как ни противилась, а пришлось подчиниться. Опять я оказалась в чужих, холодных стенах большого здания. Снова меня окружали белые стены, белые койки, люди в белых халатах.

Новеньких обычно принимают настороженно и с неохотой. Меня положили у окна. Днем мы принимаем лечебные процедуры. С нами занимаются воспитатели. Ночью же в этот раз для меня наступает ужас. Окна палаты выходят на большую улицу. Нас укладывают и выключают свет. И тут начинают по потолку и стенам ползти огромные световые пятна. Это сейчас я понимаю, что ползучие тени – всего лишь свет от фар проезжающих машин. А тогда: лезу глубоко под одеяло, задыхаюсь от духоты, но никакая сила не вытащит меня оттуда, пока эти тени все ползут и ползут по палате. Так я и засыпаю в своей глубокой норе, пока не наступает яркое, солнечное утро. Страхи проходят. И мне стыдно, что я такая трусиха. Но с приходом темноты всё повторяется вновь. Очень хочу домой. Уже привыкла       к родителям, домашней обстановке. Каждое лето после учебного года мне суждено испытывать стресс по причине прощания с домом, свободой, братьями, к которым я очень привязалась. Очень люблю маленького Женечку. Позднее мы станем настоящими друзьями. От него не буду видеть ни унижений, ни обид. В свою очередь и я буду его во всём поддерживать, помогать.

Тороплю дни и не могу дождаться, когда мама приедет за мной … Наконец-то я опять дома!

Сибирь

…Оказывается, мы собираемся менять место жительства. Мы едем на папину родину, в Сибирь! Это очень далеко. К сентябрю родители спешат определиться на новом месте. Нам с братом нужно идти в школу. «Гале врачи рекомендовали свежий воздух, деревенское молоко, чтобы окрепнуть», – слышала я разговор взрослых.

И, действительно, рядом с финскими домиками, в которых жили несколько семей, как и мы, проходила узкоколейка. В вагонах везли каменный уголь для печей, которым отапливали бараки, наши дома, то есть весь микрорайон фабрики. Выгружали его там же. А потом уже развозили по котельным. Угольная пыль постоянно висела в воздухе. Мальчишки играли на кучах угля и были похожи на негритят. Пожилые люди с темнотой крадучись набирали уголь в мешочки и так же крадучись незаметно торопились домой. Мама сетовала на то, что после стирки бельё невозможно посушить на улице. О каком уж свежем воздухе можно было говорить. Да и в дощатом нашем домике зимой было очень холодно, как бы его ни топили. Мама очень хотела работать по специальности, учителем. Но все места в школе были заняты, и она трудилась в одном из учреждений Петушков. В общем, все эти причины явились тем, что мы решили переехать.

Вся родня собирает нас как в последний путь. Вещи уже упакованы. Мамин брат дядя Вася провожает нас до Москвы. В глазах его стоит ужас: ведь мы отправляемся в места вечных ссылок каторжан. «Там же одни медведи. Вы замёрзнете там», – твердит он.

Мы садимся в поезд и едем. Вдруг в соседнем купе нашего плацкартного вагона раздаются крики женщины, какая-то драка. Кричат, что обокрали и зарезали кого-то. Нам с Игорем так страшно, что мы боимся разговаривать, и только иногда тихо шепчемся. Едем долго. Почему-то все время хочется есть. Мы клянчим купить жареную курочку. Из вагона-ресторана то и дело проносят еду, от которой так вкусно пахнет. Но мы едим пока то, что собрала родня на дорогу. Мама говорит, что нужно сначала доесть своё, чтобы не испортилось.

Маленькому братику Жене что-то попало в глаз, и он истошно кричит на весь вагон. Какая-то женщина подходит к нам, говорит, что хочет помочь малышу. Она приподнимает веко ребенка и языком вылизывает соринку. Брат успокаивается и засыпает. Поезд покачивает и так хорошо дремлется! Папа с мамой спят по очереди, чтобы караулить вещи. А мы всё едем и едем. Кажется, что железная дорога не кончится никогда. Игорю очень хочется побегать, он устал сидеть на месте. Но родители строго-настрого запретили ходить по вагону: мало ли что может случиться.

Наконец мы в Сибири. Все прилипли к окнам: что это за страна такая, что нас ожидает здесь…

Прибываем на станцию Усть-Кут, речной порт Осетрово, что на реке Лене. Дальше надо плыть по реке. Железной дороги на север Иркутской области тогда еще не было. Пока мы ждем парохода, нам с братом скучно, и мы прямо в ботинках бродим по воде. Вода очень холодная, хоть стоит лето. Но это уже Сибирь, и реки там все холодные, так как начало берут с ледников. Мы соревнуемся, кто зайдет в воду глубже. Родители заняты своими делами и малышом. А мы собой.

К вечеру у меня начинается жар. Бьет озноб. Температура такая высокая, что я теряю сознание. Помню только, что папа бегом несет меня куда-то. Очнулась я на полу. Видимо, в местной больнице не было мест и мне постелили матрас прямо на пол в коридоре. Опять куда-то проваливаюсь, и перед глазами начинают летать черные шары с      вмятинами. Бредила я долго. Несколько дней врачи боролись за мою жизнь, лечили воспаление лёгких. Но опять я вышла победителем. Вскоре мы погрузились на пароход и продолжили свое путешествие по реке Лене.

Мне нравиться смотреть на воду, на волны, слушать ее живой голос. Вдруг недалеко от нас видим горящий пароход. Он весь объят пламенем – огромный костер, плывущий по воде. Все взрослые и дети высыпают на палубу нашего судна и молча с ужасом, смотрят на чужую беду. Мы все спрашиваем маму: «А наш пароход не загорится?».

Наконец мы добираемся до Киренска. Этот город расположен на слиянии Лены и Киренги – ее притока. Мы опять перегружаемся со всеми вещами на маленький пароходик, плывем по Киренге до районного центра Казачинское. Такой глухомани я еще не видела. Небольшой поселок весь окружен хребтами. Казалось, жизнь здесь так же непробудна, как и тайга, пугавшая нас своей хмурой темнотой. Но и это место оказалось не конечной остановкой.

Дальше, вверх по Киренге, пароходики, даже маленькие, уже не идут. Папа договаривается с местными жителями, у которых есть лодки, довезти нас до деревни, где живут его родители. Это вверх по реке еще более 80 километров. Несколько лодок связывают на длинных веревках друг за другом. Получается своеобразный караван. Первую привязывают к моторной лодке, которая и тянет всю эту цепочку. Лодки загружают нашим багажом. Нас рассаживают в них и моторка, натужившись, трогается с места. В каждой из лодок кроме последней находится мужчина, который веслом управляет ею, чтобы не занесло в сторону. Борта наших маленьких суденышек почти наравне с водой. Мы сидим, не шелохнувшись, боясь, лишний раз заговорить. Вода такая прозрачная, что видно дно. Плавать я не умею и мне страшно. Плывем долго. Со всех сторон тайга. Иногда берега реки пропадают и превращаются в отвесные скалы. Около одного из утесов что-то происходит. Мы видим испуганные глаза мамы. Она смотрит назад, где последняя лодка. Эту лодку вдруг начинает бросать из стороны в сторону, крутить как щепку. Она зачерпывает воду, тяжелеет и скрывается в пучине, стараясь утянуть и другую, в которой люди. Мужчина успевает перерезать ножом веревку и тем спасает нас.

Становится еще страшнее. Ноги затекли. Нам не разрешают шевелиться, чтобы не раскачать перегруженную лодку. Мы то дремлем под шум моторки и воды, то смотрим на беспрерывно меняющийся пейзаж. Совершенно дикая природа. Кажется, что в этих местах невозможно жить людям, что они приспособлены только для диких зверей. Это потом я полюблю ее и оценю мужественную красоту Сибири. Когда же, наконец, мы прибудем на место!

Наконец мы видим на высоком яру бревенчатые дома. Это и есть наш конечный пункт, деревня Мунок. Более глухого Медвежьего угла я не видела. Здесь живут мои бабушка и дедушка, папины родители. Мы идем к ним. Домик их совсем маленький, я не знаю, как мы в нем расположимся. Внутри, кажется, еще меньше места. Всего-то общая комната и маленькая кухонка. Нас встретили дедушка Евгений, бабушка Агафья и девочка Дина, как оказалось, моя двоюродная сестра. Мать ее умерла, отец бросил, и бабушка с дедушкой воспитывали её. Разница в возрасте у нас была в один год, но я была меньше ростом и совсем не походила на будущую школьницу. Она жалась к бабушке от нашего шумного семейства. И мы молча смотрели друг на друга.

Постепенно мы привыкали к новой жизни, совершенно отличающейся от той, откуда мы приехали. Мы попали в прошлое время, во «вчера». От электричества около Москвы мы перешли к керосиновым лампам здесь. Даже радио будет проведено потом, при нас уже и мы будем радоваться вместе со всеми музыке из черных «тарелок», висящих на стене. Деревенька тянулась одной улицей по высокому берегу реки, была веселой и солнечной. Оказалось, что все в ней – родные, связаны близкими или более далекими родственными корнями. Двери домов не запирались, не было никаких замков. Если хозяева отсутствовали, на двери была навеска, а в нее воткнута щепочка. Значит, дома никого нет. Женщины работали в поле и на ферме. Почти все мужчины были охотники и рыбаки. Папа стал «ходить в      тайгу», как здесь говорили об охотничьем сезоне. Был хорошим рыбаком. Таких тайменей (лососевая рыба), редко кто приносил. Мама по специальности учитель и ей позднее дали место в школе. В школе же была и квартира для учительской семьи, куда мы со временем и перебрались.

В сентябре мы пошли в первый класс. Я с братом (я на год позднее из-за болезни) и две Дины, мои двоюродные сестры. У другой Дины – тетя Маруся приходилась нам родной тетей, растила двоих детей: сына Илью и дочь Дину, одна. Мы все подружились и в играх были вместе. Ходили в гости друг к другу, играли, росли. Ходила я уже более уверенно, но всё равно отставала в силе, росте. Мне очень нравилось бегать, но меня всегда обгоняли здоровые дети. Очень хотелось быть как все. Но не получалось. И всё-таки я стала крепче, научилась играть в подвижные игры на улице. Игрушек ни в одном доме не было. Но мальчишкам отцы делали деревянные ружья, пистолеты, а девочки играли в школу или в магазин. Но всегда это было на улице. Находили осколки разбитой посуды, рвали траву и играли в магазин или в семью.

Пришёл сентябрь. И мы, пятеро сестёр и братьев, отправились в школу. Учила нас вначале не мама, а Анна Прокопьевна Антипина. В одной комнате находилось сразу два класса: первый и третий, а в другой – других два класса – второй и четвертый, которые вела мама. В каждом классе было всего по 4-5 человек. Парты стояли в два ряда. Один ряд – это мы – первый класс, второй ряд – это третий класс. Когда учитель объясняет урок для нас, третьеклассники ждут своей очереди. Дав нам задание, Анна Прокопьевна начинает объяснять «старшим», другому ряду. Мы забываем о своем задании, и раскрыв рот, слушаем о круговороте воды в природе, об органах дыхания лягушек. Очень трудно сосредоточиться на своих палочках и закорючках, когда рядом говорят о таком интересном. А через тонкую дощатую стенку слышен мамин голос, объясняющий четвероклассникам урок истории.

Такой была наша первая школа. Но для маленькой деревеньки это был лучший дом – храм знаний. Физкультуру и пение все четыре класса проводили вместе. Зимой топилась печь, и в классах было тепло. К учителям относились с огромным уважением. Они считались богатыми людьми, так как получали «живые» деньги, а не трудодни, как колхозники.

Когда мы только приехали в Мунок, я впервые узнала, что такое хлеб с мякиной. Такой пекла моя бабушка Агафья. Проглотить его было невозможно. Казалось, что глотаешь ежа. Я называла его «колючий» хлеб». Видимо, ржаной муки не хватало, и она добавляла мякину, чтобы было побольше хлеба, семья – то намного прибавилась.

Мама сама научилась печь хлеб, и у нас всегда были большие караваи домашнего хлеба. Никакой пекарни в деревне не было. В каждой семье готовили хлеб по собственному рецепту, поэтому вкус его был разным в каждом доме.

Папа с местными мужиками ходил на охоту: промышлял сохатого, медведя, таежную дичь. Мясо у нас было всегда, впрочем, как и рыба. До сих пор помню вкус медвежатины – тёмного, волокнистого мяса. Медвежье сало можно было хранить только на холоде зимой. В тепле оно таяло. Холодильников тогда не было, поэтому местные жители хранили мясо летом в глубоких подвалах со льдом или особым образом. Сначала его солили, потом, нарезав полосками, вялили. Сушеное или вяленое, мясо хранилось долго. Часть хранилось солониной. Перед готовкой его вымачивали.

Хозяйки тщательно готовили своих мужей на зимний промысел. Сушили картошку, нарезав ее тонкими ломтиками. Иначе в морозные зимы невозможно было сохранить её. Для приготовления картошку просто надо было бросить в котелок и варить. Конечно, вкус её был не как у свежей, но всё-таки она хорошо дополняла рацион питания охотников.

Промысловики надолго уходили в тайгу в самые морозы. Жили в маленьких зимовьях, сами себе готовили и обихаживали себя. У каждого было по несколько собак – сибирских лаек. У нас был Гром, которого нам подарили совсем маленьким щеночком. Мы очень его любили. Он вырос в бесстрашного, красивого пса, с черной блестящей шерстью и      хвостом, загнутым в колечко. На груди шерсть была белой в виде галстука. Охотник из него был отличный. Он быстро «брал» соболя, белку, бесстрашно шел на медведя. Охотник по лаю собаки знает, кого выследил его друг. Метким выстрелом в глаз нужно подстрелить зверька, чтобы не испортить ценный мех. Поскольку папа работал в зверпромхозе штатным охотником, ему, как каждому из его друзей, нужно было выполнить план по сдаче пушнины. Это определённое количество шкурок соболя, белки. Перевыполнение плана поощрялось. В доме у нас было два охотничьих ружья: двуствольное и лёгкая тозовка, которую папа очень ценил. Мы часто просили папу научить нас стрелять, но он всегда находил причину отказать нам. Изредка папа с друзьями ходил на охоту в Саяны. Говорил, что шкурки зверьков в этих горах качественнее. Особенно нам нравились шкурки горностая: белоснежные с чёрными хвостиками.

После охотничьего сезона дом наш напоминал охотничью избу. По стенам висели на правилах шкурки соболя и белки. Они сушились для сдачи государству.

На полу у нас вместо ковров около кроватей лежали медвежьи шкуры, с густой, пахучей шерстью. Мы любили валяться на них, играть зимними вечерами. Несмотря на то, что у нас была «учительская» семья, как говорили деревенские жители, обстановка в доме ничем не отличалась от других, была очень простой. Из мебели имелся только платяной шкаф да этажерка для книг. Купить мебель было негде.

Товары и продукты завозились самые необходимые, без изысков. Летом моторные лодки на баржах тянули по реке груз из районного центра. Самым главным была доставка продуктов, одежды, горючего. Поэтому никому и в голову не приходило, что мы живём убого. Так жили все. Даже столы и стулья были самодельными. Украшением в доме являлись железные кровати с блестящими изголовьями. По низу кровать наряжалась в вязаный подзор. Современная молодёжь, наверное, и не знает, что такое подзор. Его можно увидеть только      в краеведческом музее. Богаче всех в деревне жила продавщица. У неё даже на полу лежал настоящий ковёр. Для нас это выглядело необыкновенной роскошью.

К жизни в сибирской деревне я привыкла и стала обыкновенной сибирячкой. Не вспоминался санаторий с ужасной гипсовой кроваткой, ни Петушки с родственниками, которых я не успела узнать. Новая жизнь, новые родственники с папиной стороны, совершенно отличающийся быт затянули и понравились нам с братом. Нравилась и школьная жизнь.

К ноябрьским праздникам и Новому году мы готовили концерты художественной самодеятельности. Учили песни, стихи, ставили сценки. Обязательной составляющей концертов были физкультурные номера или «пирамиды». Это когда из нескольких человек строится какая-то фигура. Наверх, к потолку обычно поднимали самого маленького, чтобы легче было держать. Внизу же стояли постарше, крепкие ребята. Меня, как самую легкую, решили поднять наверх, но, не стоя, а лежа. Меня должны были держать за плечи и ноги, чтобы я не прогибалась. Я взобралась наверх, оперлась на плечи мальчика, другой взял меня за ноги, но выпрямить свое тельце я никак не могла. Оно все прогибалось и прогибалось. Меня стали ругать. Я напряглась, чтобы выровнять тело горизонтально, и тут что-то случилось. В позвоночнике хрустнуло, от сильной боли я вскрикнула и чуть не свалилась на пол. Несколько дней лежала, потом, вроде бы, все прошло. Я и не предполагала, какие последствия вызовет эта незначительная травма. Пока же я опять, как все дети таежной деревни, резвилась с ними. Ходила уже хорошо, научилась бегать. Прыгала, каталась зимой на лыжах и санках. Наверстывала в подвижных играх то, что было упущено за долгие годы лежания. Мне очень нравился активный образ жизни. Все дни напролёт мы резвились на улице. Забывали поесть, да и не хотелось. Когда уже подводило живот, забегали домой для того, чтобы схватить кусок хлеба и снова бежать на улицу. Хоть мы и были «учительские дети», но жизнь наша не отличалась от других деревенских ребят.

Летом бегали босиком, месили грязь в лужах. Со временем ноги и руки покрывались «цыпками», которые кровоточили. Мама с мылом отмывала грязь и смазывала коросты вазелином. Здорово щипало, и мы в три горла орали, что есть мочи. Младший братик подрос и всюду гонялся за нами хвостиком. Надо было следить за ним, а нам с Игорем этого не хотелось. Мы по очереди занимались с маленьким Женей и злились, что привязаны к нему и не можем свободно играть со своими друзьями. Сейчас, спустя много лет, мне очень жаль, что я так неохотно относилась к обязанностям няни. Но дети есть дети. И, наблюдая отношения старшей своей внучки к младшему братику, который тоже во всём подражает и гоняется за ней, я вспоминаю наше детство. Но стараюсь внушить Катеньке, что сейчас он нуждается в ней, а, став взрослым, он уже будет защитником для неё.