Это было тогда, когда, не вынеся тягот пути, скончался всеобщий любимец, скрашивавший одиночество странствия. То была собака по кличке Флинт, сопровождавшая экспедицию в течение всего пути и не дотянувшая до Урги каких-то двух месяцев. А слёзы радости, когда на шестой день исчезновения волею невероятного случая нашёлся потерявшийся в горах товарищ. Наконец, когда, еле живые от голода и усталости, в истлевших лохмотьях вместо одежды, они возвратились-таки в Ургу. Северный Тибет по сравнению с Гоби показался им благодатной землёй.

Путешественника и его товарищей А.П.Чехов назвал «людьми подвига». И во всём мире это слово, наиболее точно определяющее суть проделанного, произносилось в их адрес не раз. И было за что! «Один Пржевальский стоит десятка учебных заведений и сотни хороших книг», – справедливо заметил писатель. И закономерный, заслуженный результат: наш соотечественник избран почётным членом 24 научных учреждений в мире. Но Пржевальский, как всегда, скромен и откровенно тяготится столичным бездельем: « На грош дела, на рубль суматохи».

«Путешественником надо родиться», – любил повторять Николай Михайлович, имея в виду особый склад характера. Кроме жажды странствий, физической выносливости, отваги, ему необходимы такие качества, как особая наблюдательность, любознательность. А этим сам путешественник был наделён сполна. В юности не отличался ангельским характером: за то, что на спор утопил в Днепре классный журнал, был исключён из гимназии. Сам называл себя «препорядочным сорванцом». Но некоторая авантюрность характера в сочетании с честностью и благородством только помогли ему в будущем. Кстати, превосходная память выручала этого человека не раз. Благодаря ей в молодости он прослыл отличным игроком в карты. И даже этот талант однажды спас путешественника!

Из-за отсутствия должного финансирования осуществление первой экспедиции могло оказаться под угрозой. Играя осторожно, с умом, Пржевальский заработал более двенадцати тысяч рублей (по тем временам сумма немалая) и всё употребил на благое дело. Приблизившись к началу путешествия, он расстался с картами навсегда, бросив колоду в Селенгу, и больше ни разу не брал их в руки. А мог бы и не делать этого. Никто в душе и не почитал карточную игру за большой грех.

Читатель, видимо, удивился и слегка поморщился от разочарования, узнав об этом нехорошем «таланте» у человека, к которому начал испытывать вполне заслуженное уважение? Признаться, вот и у меня с детства стойкое неприятие карт. Но знает ли он, что великий русский поэт Н.Некрасов порой содержал журнал «Современник» на деньги, выручаемые исключительно посредством карточной игры? Что карточные выигрыши часто направлялись и на богоугодные дела: благотворительность и попечительство?

Вот как, оказывается, было в те времена! Но вернёмся в наши.

Я смотрю на карту монгольских путешествий Пржевальского. Мне интересно узнать, посетил ли он тот уголок Гоби, где мне предстоит прожить несколько лет. И нахожу ответ: да, проходил. Более того, в 1858 году на территории современного сомона (района) Ургун была стоянка экспедиции. А это так близко от современного Сайн-Шанда! Значит, он мог быть и здесь!

Я уже мысленно представляю, как его немного отдохнувший караван лошадей и верблюдов, растянувшись в цепочку внушительного размера, настойчиво движется дальше к конечной точке своего опасного пути – загадочному, непостижимому, закрытому для всех европейцев Тибету и его таинственной и недоступной для иностранцев столице Лхасе.

Пётр Козлов

А в это самое время где-то в России, в глуши Смоленской губернии, на родине самого Пржевальского, по странному (случайному ли?) стечению обстоятельств живёт юноша, самой заветной мечтой которого является желание увидеть звёздное небо с пустынных хребтов того самого Тибета! И зовут его Пётр Козлов.

Воистину самим провидением этим людям было назначено чуть позже встретиться здесь, в родном краю, чтобы понять: отныне их жизненные пути связаны навсегда. Так и произошло. «Когда я впервые увидел Пржевальского, – вспоминал впоследствии Пётр Кузьмич, – то сразу узнал его могучую фигуру, его властное, полное несокрушимой энергии и воли, благородное красивое лицо». Назначение же в экспедицию юноша посчитал началом настоящей жизни. Ему было всего двадцать! Невольно ловлю себя на мысли: и мне было двадцать, когда решила отправиться именно в Монголию!

Пройдут годы. Пётр Козлов станет участником шести больших экспедиций, причём в трёх из них руководителем. Из пятидесяти двух лет научной деятельности около пятнадцати(!) проведёт в походах. Будет настойчив в поисках, хладнокровен в смертельно опасных ситуациях, грозивших, казалось бы, неминуемой гибелью. Своим дружелюбным, миролюбивым нравом будет покорять сердца азиатов, в том числе самого далай-ламы, встречи с которым так искали, да только не нашли британцы. Он же мирным путём получит для русских официальное разрешение на посещение Лхасы – столицы Тибета, появление в которой было под запретом для иностранцев и могло стоить жизни. Для сравнения отмечу, что Британия вышлет для этой цели вооружённый отряд.

К Козлову же некоторые племена обращались как к защитнику. В его отношении к ним не будет и тени превосходства. Это особенно важно. Во многом благодаря поддержке местного населения, он совершит свои выдающиеся открытия: отыщет воспетый в старинных легендах, засыпанный песками Гоби древний город Харо-Хото и его сокровища. Его, как и Пржевальского, всё мировое научное сообщество признает выдающимся путешественником и исследователем. Встретит старость так, как мечтал его любимый учитель. И даже в семьдесят лет не готов будет отказаться от желания странствовать.

Вот кому давно бы уже надо поставить памятник или открыть мемориальную доску. На вокзале города Сайн-Шанд, на виду у пролетающих вдаль поездов, рядом с новой автотрассой, ведущей в Китай! Ведь именно эти люди стали своеобразным мостом, связывавшим Запад и Восток, Европу и Азию.

Пусть наши славные соотечественники встречают и провожают туристов и путешественников, одержимых такой же жаждой открытий и по-своему покоряющих просторы Гоби спустя сто с лишним лет. У подвига нет срока давности!

Гибель Пржевальского

Были планы и неосуществлённые мечты у сорокадевятилетнего Пржевальского, отправлявшегося в свою последнюю, пятую экспедицию. А что она непременно будет последней, он чувствовал: физические силы не те, что прежде, подавленное состояние, смутные предчувствия беды, потеря дорогого человека – няни, которую путешественник нежно, по-сыновьи любил. Оттого и был непривычно грустен недавний чудо-богатырь и словно навеки прощался, покидая родной дом и давая последние наказы.

Цель прежняя, трудновыполнимая – попасть в Лхасу, опередив настырных соперников-англичан.

Личные планы на будущее куда более скромные: «Когда кончу последнюю экспедицию, буду жить в деревне, охотиться, ловить рыбу. Со мной будут жить мои старые солдаты, которые мне преданны не менее, чем была бы законная жена». Такова мечта Николая Михайловича, которому всегда были чужды роскошь и комфорт.

Однако судьбе было угодно, чтобы Пржевальский, не допустивший гибели ни одного члена экспедиции, умер именно в походе, в самом начале экспедиции, даже не покинув территории Российской империи, на берегу озера Иссык-Куль, при весьма загадочных обстоятельствах. Официальная версия – брюшной тиф.

Но закономерный вопрос: почему лишь он единственный заразился? Ответ: разгорячённый охотой, выпил сырой воды в тех местах, где якобы до этого останавливались киргизы, повально болевшие тифом. И результат: сгорел за пять дней. Ответ, по-прежнему не проливающий света на тайну произошедшего. Почему именно сверхответственный, служивший образцом для всех Пржевальский, категорически запрещавший подобные вольности своим товарищам и разрешавший пить исключительно кипячёную воду? Да о недопустимости употребления сырой воды на природе у нас любой малыш знает.

Опять загадка! Абсурдная, необъяснимая с точки зрения здравого смысла ситуация, которую надо было как-то обосновать.

Весть о его кончине потрясла всю Россию. Так прощаются с кумирами и всеобщими народными любимцами. Если перенестись в наши дни, то ситуация сродни прощанию с первым космонавтом – Юрием Гагариным. И такая же нелепость, необъяснимость ситуации, различные версии произошедшего. И тот же немой вопрос: почему так несправедливо?

А.П.Чехов, совершивший небезопасную, однако полную не только невзгод, но и жизненных открытий поездку на остров Сахалин, несомненно, тоже находился под обаянием личности выдающегося исследователя. Горюя от нелепости случившегося, он словно пытается отыскать в произошедшем особый, глубинный смысл и находит его: «Понятно, чего ради Пржевальский провёл свои лучшие годы в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, которым он подвергал себя, понятен весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание продолжать своё дело после смерти: оживлять своей могилой пустыню. Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав».

Дорогой Антон Павлович! По какой-то непостижимой закономерности и Вы примете эту горькую эстафету: опытный врач, людей спасаете, а сами умрёте в 44 года вдали от родины. Волшебник русского слова, а последние слова произнесёте по-немецки и возвратитесь в Россию в вагоне-холодильнике для устриц. Пошлость, которую Вы не щадили, мерзко засмеётся Вам в лицо. И Вам вслед мы тоже скажем: «Вы правы! Вы наш учитель. Вы показали нам, каким совершенным должен быть человек!»

Пржевальского могла остановить только смерть. И она остановила его, но не его экспедицию. Пётр Козлов, буквально боготворивший своего любимого учителя, старшего товарища и

наставника, почитавший его как своего отца, продолжил дело Пржевальского. «Мне казалось, такое горе пережить нельзя. Да оно и теперь ещё не пережито!» – скажет ученик Николая Михайловича четверть века спустя. Личность такого масштаба забыть невозможно.

И Пржевальского соотечественники не забудут: в Петербурге, в саду перед Адмиралтейством, установят его бронзовый бюст. Взгляд генерала, привычно мудрый и спокойный, устремлён вдаль, на восток, туда, куда через бескрайние пустынные пески лежит его путь. А у подножия – фигура отдыхающего верблюда, ждущего сигнала хозяина о необходимости продолжения бесконечно долгого пути.

У самого порога Центральной Азии, на скалистом берегу Иссык-Куля, месте гибели Пржевальского, снова памятник. Его венчает расправивший крылья могучий орёл – символ ума и бесстрашия. В клюве птицы увидим оливковую ветвь – эмблему мирных завоеваний науки.

Да, это было время, когда выдающиеся путешественники были настоящими писателями, а выдающиеся писатели – отважными путешественниками.

На этом прервусь: не за горами конец долгого пути – Сайн-Шанд.

Всё хорошее начинается с «сайн»

Поезд Улан-Батор – Сайн-Шанд прибывал к конечной станции в кромешной темноте позднего вечера, и по этой причине казалось, что глубокой ночью. Как выяснится позже, здание железнодорожного вокзала (иного, впрочем, и не было) являлось самым ярким архитектурным сооружением этого края. Только рассмотреть его не представлялось возможным: поезда прибывали и отправлялись в обратный путь в темноте, почти не освещённой фонарями.

Сайн-Шанд – административный центр Восточно-Гобийского аймака, то есть области по нашим меркам, был основан в 1931 году. И за 50 лет своего существования, видимо, всё же похорошел и приблизился в какой-то степени к тому, чтобы не только на бумаге именоваться многообещающим и многообязывающим словом «город». Но мне, жившей не в столице, а скромном подмосковном Орехово- Зуеве, не привыкать!

Откровенно говоря, список настоящих монгольских городов в истинном значении этого слова, едва начавшись Улан-Батором, почти сразу и заканчивался. Однако наличие хотя бы нескольких не одноэтажных домов давало любому поселению полное право именоваться городом. Так что и наш Сайн-Шанд только условно можно было отнести к этому разряду поселений. Но, как позже выяснилось, местное население от этого факта не испытывало никакого дискомфорта, а даже наоборот.

Доносится восклицание:

– Сайн-Шанда!

Дремавшие на полках или с отрешённым, отсутствующим видом взиравшие на непроглядную темень ночи, вполголоса переговаривающиеся между собой или погружённые в свои житейские размышления, местное население или советские граждане – все разом встрепенулись и пришли в движение, хватаясь за багаж и стремясь подтащить его поближе к выходу.

Поезд, лязгнув колёсами, задрожал, напоследок качнув пассажиров, и остановился. Привычной железнодорожной платформы нет. Самые свободные от вещей живо спустились по ступенькам вниз. Дальше вообще всё произойдёт удивительно быстро!

Оживлённая монгольская речь около поезда:

– Сайн байцгаана уу?

– Сайн байнаа уу?

– Сайн. Сайн уу.

Так звучат по-монгольски приветствия: «Здравствуйте!», «Здравствуй!»

Вот так и получилось, что первые слова, услышанные мною на гобийской земле, были с корнем «сайн», что означает «хороший». У монголов действительно всё хорошее начинается с «сайн»! «Хорошая примета», – совсем по-монгольски, то есть с суеверием, заключила я.

Монгольское население встречает прибывших монголов, многочисленные советские военные – своих соотечественников. Стоят военные машины с фургонами, УАЗы. Только нас по-особому – интернациональный коллектив. Мы специалисты, которых тут именуют не иначе как спецами.

Покинув небольшую привокзальную площадь, на машине движемся в сторону города. Он вскоре появляется за небольшим возвышением, напоминая о себе огнями в немногочисленных многоэтажных домах, слабо озаряющих ночную темноту.

Но начало города, конечно, встречает нас традиционно именно юртами, раскинувшимися по обеим сторонам дороги. Нет, понапрасну не беспокойтесь: жить предстоит не в юрте, хотя в ней, с точки зрения любого монгола, гораздо удобнее. Останавливаемся около четырёхэтажного кирпичного здания. Это наш дом. Значит, конец долгого путешествия. Но до момента, когда можно будет сказать: « Я дома!» – пройдёт ещё немало времени.

Здравствуй, Сайн-Шанд!

Первое, что я сделала, проснувшись поутру, подошла к окну и выглянула на улицу.

Конечно, можно было бы написать: «Я посмотрела в окно: по улице шёл большой караван верблюдов». Это было бы весьма экзотично! Но разочарую вас: чего не было, того не было! Я буду правдива от первой и до последней строчки этой книги. Верблюдов в городе как-то не пришлось повстречать, а вид из окна весьма прозаичный. Напротив, через дорогу, два деревянных дома. За ними – пустынное пространство. В самой дали – городок из юрт, огороженных деревянным частоколом. И вокруг ничего зеленого. Ни травинки! А про деревья и говорить нечего!

Маленькая сопка, находящаяся в некотором отдалении от дома, показалась мне чуть живописнее остального невзрачного пространства. Клочок земли под высоким чистым небом приветливо золотился в лучах солнца. «Там Москва!» – решила я про себя, даже не удосужившись определить направление света. К чему? Захотелось, чтобы было именно так: родина там, где тепло и светло. А иначе и быть не может.

Это «знание» надолго станет моей маленькой тайной, поэтому даже особист Валерий Тудаков, которому по долгу службы полагалось знать всё про всех (и ещё не такое), и тот не мог ведать о том, как подозрительно теплеет взгляд одной советской гражданки, обращённый с любовью не куда-нибудь, а строго в сторону Поднебесной. Ведь именно там и находилась столица, однако вовсе не советская, а, как назло, недружественно настроенного Китая. Впрочем, осознание факта, что у кого-то двойка по географии, меня ничуть не расстроило. Даже, напротив, только укрепило веру в то, что родину мы должны искать не на карте, а исключительно в своём сердце. А оно, как известно, в отличие от людей, ошибаться не может. И это меня успокоит.

Вытянув шею, левее увидела трёхэтажную гостиницу, внизу продуктовый магазин. А справа, невидимая из моего окна, находилась поликлиника, куда тянулись темнолицые старики в национальной монгольской одежде – дэли, короткополых шляпах, сапогах с загнутыми вверх носами – гутулах, а на лице (отчётливо помню) марлевые повязки. Мужчины все, как один, клещеноги, видимо, по причине долгого содружества с конём, с трудом переваливаются с ноги на ногу. У меня создаётся впечатление замедленной съёмки.

Сайн-Шанд встретил меня полным безветрием, ослепительным солнцем и тишиной. Не слышно ни шума машин, ни криков птиц. А небо насыщенного синего цвета, без единого облачка, чистое, ясное, словно умытое, словно с него сняли мутную, пыльную пелену! Впечатление, будто перенеслась в иную реальность: ощущение тягучести, замедленности времени (какой век на дворе?). Отрешённость, обособленность пространства (где это я?). «На краю Ойкумены, край света!» – первое, что пришло в голову. Нет, Улан-Батор не вызвал такого чувства. Это что-то иное!

Кому скучно, можете не читать. Но я продолжу вести вас по городу, впрочем, это недолго по причине его скромных размеров. Ведь в пустынной зоне Монголии, если встретишь поселение хоть с парой-тройкой не одноэтажных домов, знай: это не что иное, как город.

За поворотом направо – почта и переговорный пункт. А через дорогу, на противоположной стороне улицы, – жилой трёхэтажный дом из красного кирпича. Неподалёку некое подобие парка – посадки невысоких тополей, которым не выжить без систематического полива. Как украшение стоит скульптура верблюда – верного спутника арата.

А вот памятники Ленину и Сухэ-Батору непривычно отсутствуют. И то верно! Разве эти товарищи (при всём к ним уважении!) способны помочь народу так, как помогает местному населению верный верблюд? Да никакого сравнения!

А вот рядом краеведческий музей, перед дверью которого покоится некий палеонтологический экспонат – привет Ефремову, о котором расскажу отдельно. Память об этом человеке действительно жива.

А по соседству самый любимый магазин, ради которого не жаль было ехать в такую даль, – книжный. Не имеющая доселе никакого отношения к спецобслуживанию, я смогу оценить все его прелести: у меня спецпропуск в царство печатной продукции. Нет слов, чтобы передать мою радость!

На этой же стороне находится очень нужное для нас заведение, куда буду наведываться один раз в месяц, – банк. Вот и сердце города – центральная площадь, на которой располагаются самые важные здания: исполуправление аймака, драматический театр. Туда я буду приглашаться нечасто, но регулярно. А асфальта нет нигде. Он остался в Улан-Баторе. Его заменяет бетон, и то кое-где.

Такая же бетонка, но поуже есть у почты. Эта дорога ведёт к центральному магазину, которым, собственно, и завершается эта часть города. Его узнаешь по небольшим группам женщин из советского гарнизона, идущих за покупками. Бодро и уверенно, словно к самой заветной мечте. Накупят отрезов ивановского ситца себе и в подарок родне, чтобы потом нашить домашних халатов и даже комплектов постельного белья. А сколько радости от покупки дефицитных в Союзе махровых полотенец! Вот они, оказывается, где продаются! А вечером, подводя итоги очередного прожитого дня, мало чем отличающегося от дня вчерашнего, всё же без тени сомнения решат, что он прошёл вполне удачно: и погуляли, и что-то полезное для семьи приобрели. У офицерских жён (а среди них кого только нет: от недавних учениц ПТУ до выпускниц консерватории) развлечений, по большому счёту, немного. От нечего делать и я буду в «Дэлгур» заглядывать во время рабочих перерывов.

А слева от магазина двухэтажное здание серого цвета – восьмилетняя средняя школа, встреча с которой мне предстоит.

Советские военнослужащие, жившие в городке под названием Южный, всё описанное мною называли Монголией. Для них она начиналась за воротами КПП, что находилось в пяти минутах ходьбы от нашего дома: в окрестностях Сайн-Шанда базировалась советская мотострелковая дивизия. В состав гарнизона, помимо Южного, входил военный городок Северный, расположенный примерно в трёх километрах и невидимый издалека из-за невысокой сопки.

Между городками, согласно чёткому расписанию, курсировал небольшой автобус, привозивший в основном учеников в школу Южного: детям запрещалось самостоятельно преодолевать этот путь. Самих городков давным-давно уже и в помине нет, но моя старенькая записная книжка той поры бережно хранит то расписание. В обоих военных городках шла привычная, неплохо обустроенная гарнизонная жизнь по советским законам, лишь с небольшой поправкой на географическое положение. Даже округ всё тот же, Забайкальский. У нас же, спецов, всё по-другому. Настоящая заграница.

Из рассказа следует, что советские военные и советские специалисты, трудившиеся вместе с монголами, жили своей, во многом непохожей жизнью: для нас советский гарнизон был маленьким островком родной земли со всеми её традициями и особенностями, только перенесёнными в далёкие края. Мы же воспринимались как часть Монголии, с которой были гораздо теснее связаны. В какой-то мере иногда, особенно в официальной обстановке, складывалось странное, но отнюдь не фатальное ощущение: «свой среди чужих, чужой среди своих».

Комната с зелёным абажуром

Опишу нашу квартиру. Вам же интересно узнать, в каких условиях мы жили? Докладываю: двухкомнатная, то есть у меня своя комната, у Татьяны своя. Балкон, свободная прихожая, вместительная кладовка – условия, по мнению советских друзей, просто сказочные. Плюс водопровод и канализация в наличии. Улыбаетесь? А попробуйте хотя бы без одного из этого день прожить! Мало не покажется! Есть плохонький холодильник, но трудится старичок, старается изо всех сил, пока мы работаем. А напоследок, перед моим отъездом, будто решит: «Всё, своё отработал. До свидания!» Есть плиточка электрическая, с двумя конфорками, тоже старушка из сил выбивается. Заменим мы её вскоре. А в кладовке лежат ещё две калеки весьма странного, допотопного вида: «времён очаковских и покоренья Крыма».

«Не иначе как трофей», – подумалось почему-то. Неужели отбили у Квантунской армии Японии в далёком сорок пятом? Однако по настоятельной просьбе Татьяны мы будем и их бережно хранить: вдруг инвентаризация, а тут недостача народного добра… Есть телевизор, который при нашем желании сможет ещё показать хоть советскую, хоть монгольскую программу (строго по одной!), а потом уже никакую. Есть титан, который, если истопить дефицитными в этих краях дровами, даст горячую воду.

На этом, пожалуй, перечень достоинств заканчивается. Но разве этого мало? Ведь мы вчерашние студенты с опытом жизни в общаге – излишествами не изнежены. Наша скромность и непритязательность, в отличие от капризных и тоскующих по комфорту специалистов из других стран СЭВ, предпочитавших, кстати, в Гоби не соваться, пришлась по душе монгольскому руководству. И всё же, согласитесь, так важно иметь уголок, в котором можно согреться душой после пронизывающих и гобийских, и жизненных ветров.

Вооружившись тряпкой, отмою изрядно запылённые окна и приберу квартиру: борьба с пылью и песком – неизменный элемент жизни в Гоби. После хорошей песчаной бури всё в квартире словно припудрено.

Стены в квартире, как в советской коммуналке той поры или любом общежитии, наполовину покрашены краской, что уюта, согласитесь, как-то не прибавляет: устаёшь от жизни, словно в казарме. От желания самосильно поклеить обои мудрые люди меня живо отговорят. Их доводы окажутся посильнее моего стремления к красоте и гармонии: бережёного бог бережёт. Вы поняли? Кстати, от наличия ненужной живности, в отличие от небольшой, но многострадальной части населения военного городка, мы никогда не мучились. А вы говорите: Монголия!

Слово о мебели хочется сказать отдельно. С ней не только у нас – у всего монгольского народа была просто беда. В большом дефиците она в стране юрт. И добрый волшебник не сможет помочь. Так что, вооружившись ножовкой, я вскоре отпилю шатающиеся ножки пьяного дивана, прочно установив его на кирпичи. Пол застелю сукном, из которого шьют шинели. Чем не палас? Повешу на окна новый тюль. Монголам, кстати, было несвойственно вешать что-либо на окна. А потом раздобуду в школе книжную полку. А ещё одну, сооружённую своими руками, мне в качестве наследства оставят уезжающие друзья – Роговы. Её же, в свою очередь, я завещаю другим друзьями – Камалянам.

Как бы предчувствуя скорое расставание, эта полка неожиданно сорвётся со стены, а книги со страшным грохотом упадут на пол к моим ногам, словно умоляя:

– Ты же не всё прочла! Не оставляй нас!

– Ни за что, друзья! Вы так скрасили мою жизнь и так украсили жилище, что никому и в голову не приходило назвать его бедными и неуютным!

<1...4 5 6 7 >

На страницу:

Перейти

6 из 7