Четвёртая стража

Я видел памятники остановившимся часам. Мне объяснили: они экономят вечность.

Я не осмелился ответить.

Когда я хотел уехать из страны Адусраб, меня арестовали. Мне сказали: ты должен подчиниться. Потом меня привели на эшафот. Я молчал, но мне велели молчать. Я не видел, но мне велели не видеть. Время не отбрасывало на меня своей тени. Кто-то продолжал не осмеливаться.

«Я постарел на двадцать пять страниц…»

Я постарел на двадцать пять страницНаписанного начерно рассказа…И все мои желанья как-то сразуИсчезли…              Что касается души,То почему-то мне всегда казалось,Что Мунк – душа, что – бездна и усталость,что легче без души.                                    И я бежал,Того, что душу мне напоминало.Бежал беды, когда была беда,Бежал аэропортов и вокзалов,Бежал, порой, не ведая куда…Но только вдруг однажды постарелНа двадцать пять страниц не лучшего рассказа —Бесился отложением солейМой мелкий бес ребра…С визитами являлись по утрамЧужие образы, размеры, звуки, рифмы,Какой-то ненавязчивый сюжет…А, впрочем, в том сюжете проку нет,Когда в нем нет любви и ни на йоту риска.Всё, как в немом порхающем кино,Чуть-чуть печально и чуть-чуть смешно.Всё – по-учительски: в упрек и назиданье…На переплетах грустные названьяУже забытых безнадежно книг…Кто станет править этот черновик?

Юрий ГРЕЧКО

«Вот и опять я одинок, молод и нищ…»

Вот и опять я одинок, молод и нищ.В тамбур пустой молча приткнусь, где втихарямесяц блеснет, словно тогда – из голенищ,теплый на вид, чуть с желтизной, нож блатаря.Каждый второй – с нар или так, сам по себе, —через дворы шел на этап, будто оглох, —финку точа о кирпичи не по злобe,а оттого, что угодил в смену эпох.Было легко жить без потерь – или терятьто, что само, вроде воды, мимо текло.В омут нырять, в жаркий ночлег дверь отворять,чувствуя, как дикий простор дышит в стекло.Кто нас хранил, ангел какой из-за плечасмерть отводил твердой рукой? Кто наливалводку в стакан? Кто уходил прочь, бормочатемный фольклор, – в снег, в никуда, в лесоповал?О воровской шалой любви пел баритон,шли поезда через тайгу на Карфаген.Все предсказал некогда Марк Порций Катон, —так, что читать нынче нельзя, не офигев.Можно стоять в тамбуре – и долго глядетьв дымный ландшафт, видя, как сквозь твой силуэтлес отлетел, станция и – ах, не успеть! —бывшая жизнь, старая боль, гаснущий свет.

«Тихо вздыхает огонь, в очаге догорая…»

Тихо вздыхает огонь, в очаге догорая.Ломтиком сыра и зеленью сумерки пахнут.Старый овечий заплот на дорогу распахнут.Что нам осталось ещё на земле, дорогая?Что там, на склоне пологом, маячит и светит —куст ли, зацветший по осени неустрашимо,облако, долу сошедшее клочьями дыма,луч ли закатный из тучи? Никто не ответит.Как благосклонно склоняется ветка чинарык нашему пиру! И губы ещё не забылисладость куплета в три голоса спетого иливкус поцелуя какой-то красотки чернявой.Ах, Маргарита, Елена и прочие девы,где вы и с кем вы – давно уже сердце не ноет.Снег этой ночью, похоже, долину укроет,все возвратив к временам до Адама и Евы.Голубь с голубкой своею взлетели под кровлю.Знак этот вечный ловлю и без слов понимаю.Бреду застолья внимаю и рог принимаю.Благодарю тебя, Боже, и не прекословлю.– Гули, – зову их, привставши на цыпочки, – гули… —словно бы душу с ладони в полет отпуская.Только блестит под луною дорога пустая.Только горчит на прощание киндзмараули.

Из письма

…Я пил ледяную осеннюю воду Тобола,полтину всучив перевозчику вместо обола.Фонарь нам светил вдалеке, иногда пропадая.Тогда над причалом сияла звезда молодая.Я пил, задыхаясь, под нами плывущее небо, —свободен от писем твоих и насущного хлеба,как вольноотпущенник от неразлучной колодки, —по пояс свисая к воде из хароновой лодки.Какие снега нас в таёжной глуши заносили!Там МАЗы гремели, сирены в порту голосили.Начальник на карте маршрута чертил биссектрисурукою железной, как то подобало Улиссу.Ахейское солнце слепило сквозь дыры палатки.Ломами гремя, уходила цепочкой в распадкиразведка. И там, где поляна в подлеске продрогла,в базальтовый шурф опускали мы тело Патрокла…Пространство и время охвачены неразберихой.Когда-то мне точно захочется музыки тихой.Но что с нами будет сегодня – с тобой и со мною,стоящими перед троянскою грубой стеною?Прощай же! Мне нынче приснятся Лернейские скалы,галеры на белом песке и мои генералы:ругаясь по-гречески до хрипоты, до упора,сражаются в кости за жалкую горсть «Беломора».

Равноденствие

Осеннее равноденствие,год успешно решил уравненье с двумяизвестными,день и ночь столковались на фифти-фифти.Зарницы обходят сентябрь стороною,погромыхивая, но не гремя,выступают на цыпочках.Бледная синева небесной финифтиждёт рисовальщика пухлой плоти,опрокинувшейся в альковс грудой подушек,бельём, похожим на взбитые сливки, – в общем,сюжета с непременным участиемкучевых и перистых облаков.Ожиданье,томление духа, бессонница – это то, с чемнепременно столкнёшься,захотев, наконец, овладеть письмомс натуры, сбросившей с себя всё лишнее,или, скажем, как сад, мглистопроступившей под утро —            в окне ли, в тебе ль самом, —ещё никем не прочитанной,как самая нижняя строчка у окулиста.Так начинается новая жизнь,чья новизна относительна, – как-никакпервоисточник по-прежнему свеж,и по-прежнему insipit vita nova,подтверждая, что однажды забытое —всё же кальций в наших костях, костякпервородства, очищенный от слоёв иного значенияи от песка наносного.Должно быть,и это всё переменится,природа не терпит несменяемых амплуа,темноты прибывает на правую чашу весов,хотя, возможно, для неё это лево.Черноглазая, как азиаты с базара,ежевика холмы захватила, склон заплеласухою колючкой —на манер тягучего их мотива, загадочного напева.Похоже, что скоро арбы заскрипят,верблюды надменно войдут, свысокаокинут город на том берегу,глинистый спуск к обмелевшей Кубани, —вышагивая с хитрой опаской,глаз лиловый кося на завёрнутого в халат седока,что сонно гундосит без слови лыбится, как Шакьямуни, сомкнутыми губами…

«Последняя станция перед ночным перегоном…»

Последняя станция перед ночным перегоном.Невидимый сцепщик железом гремит под вагоном.Облезлый пакгауз и леса неровная кромка —вот всё, что мы видим. Дымится пороша сухая.Военный достал анекдотами, не просыхая.За стенкой фанерной младенец курлычет негромко.Ещё по-над крышами светится неба полоска,и сумерки медлят вступить на манер подголоскаво всё, что звучит и проходит, как будто навеки:в прерывистый свист сквозняка и шипение пара,на мёрзлый перрон, где целуется поздняя парав виду семафора, смежившего сонные веки;ещё впереди, за холмами, весь настежь распахнутстепной горизонт, где опустишь фрамугу – и ахнетнаóтмашь, навылет, по скулам, всей силищей сжатой…Но день на исходе. И жизни почти середина.И тамбур, где куришь одну за одной – всё едино,что выход в долину, где сумрачный ждёт провожатый.Куда-то несёт и несёт нас по белой равнине,по родине нищей в овражной, репейной рванине,ошмётки отброшенных вёрст задувая под двери.В изножье плацкарты, где пахнет обувкой и щами,валяясь вповалку, чужими зажаты вещами,и стыки, как стопы тяжёлых терцин Алигьери,считая сквозь дрёму, сбиваясь со счёта, взлетаяво сне к потолочному своду: там нить золотаямерцает в плафоне, не мытом с начала творенья, —где хлеб и вино мы по-братски делили с тобою,и кровь в перепонках шумела, подобно прибою,мучительно долго и внятно для слуха и зренья.Сыграем в картишки, мой милый, на так, без азарта:посмотрим, какая сегодня нам выпадет карта,и что там осталось в запасе у нашей планиды?Покуда мы живы, а дни всё быстрей и короче,покуда вдохнули – и, словно во здравие ночи,грядущей навстречу, – готовы запеть аониды…

«О, как была временами слышна вдалеке…»

О, как была временами слышна вдалеке,в доме, стоящем на спуске, спиною к реке,от дебаркадера к нам за квартал долетая,песенка Брамса! Каштаны поспешно цвели.Запах сирени лиловой, дождя и земли,месяц в бездонной лазури и ласточек стая.Эта пластинка… Поверишь, какая-то блажь…Но за неё всё на свете не глядя отдашь,только бы скрипка с трубой под сурдинку звучали:порознь сперва и не в лад, а потом в унисон,будто бы нас окликая тихонько сквозь сон,но не в конце его смутном, а в самом начале.Как же тогда холодок пробегал по спине!Вечер туманный входил под деревья извнесада, раздвинув прозрачных ветвей арабески.Старые листья горели в траве за углом.Ветер с реки, заметая широким крылом,в окна влезал, унося к потолку занавески.Что за июнь безалаберный длился и нёснас по теченью, сухими зарницами грозгулкие комнаты высветив, как негативы?Как я любил тебя, милая! Вот и теперь,словно бы заново в полуоткрытую дверьмятною свежестью прежних ночей накатило, —входишь неслышно, но я до сих пор узнаюшорох одежды и лёгкую поступь твою.И, убаюкан привычной тоской городскою,вижу тебя на урезе прохладной воды,той, что, нахлынув, безмолвно стирала следыс камешков отмели смуглой и влажной рукою.Помнишь, когда-то неведомый гость заходил,и, как лунатик, скрипя половицей, бродилв поисках выпить на кухне вина молодого?Где он – уже нам с тобою давно невдомёк, —сгинул – и дальше, в пустое пространство увлёктень посиделок, гитару, остатки хот-дога…Боже, за что же нам всё это было данои воедино на веки веков сведено —молодость, лето, вино в утоление жажды;в тёмной протоке ночной упоительный брасс,сон на рассвете – и музыка. Кажется, Брамс.Всё-таки он, если я не ошибся однажды.

«Ночное время года. Сухой июнь. Сезон…»

Ночное время года. Сухой июнь. Сезонжасмин сминать в охапку, топча чужой газон,под зонтиками тентов пережидать рассвет,когда настигло утро – и ливнем хлынул свет.Любви ночное время, святая блажь огнясвечи в огромном доме, где кто-то ждет меня,прислушиваясь к ветру и не смыкая век.И ожиданье длится едва не целый век.Ночное время сказок, навыдуманных мной.Несчастен королевич, но сам тому виной.«Кручина беспричинна! – твердит ему король.-Еще стрела и лебедь свою сыграют роль».Ночное время сада, когда в его глушивнезапно обретаешь спокойствие души,когда печаль разлуки уже не так остра…И тянет горьким дымом садового костра.

Триолет

Да будет нам, любовь моя,всегда светло, тревожно, гулкопред этой гранью бытия.Да будет нам, любовь моя,небес жемчужная струя,вино и поздняя прогулка.Да будет нам, любовь моя,всегда светло, тревожно, гулко…

«Щурится небо…»

Щурится небов резные пробелы гремучей, как жесть, повилики,столик к вечернему чаю с вишнёвой наливкой уже не накроемв тихой беседке под яблоней дряхлой, развесистой – ах, поеликунекому больше негромко беседовать с нами… Летошним кроемосень сады обмеряет раздетые, сонно сажает на ниткукрупные бусы оранжевых ягод шиповника, нижет монисто.День начинаем с изгнанья соседских вздорных гусей за калиткупрочь из малинника, – так из пространных суждений монистагонишь всегда хворостиною зыбкую двойственность сада и духатленья, что сладко витает над россыпью сморщенных яблок,чтобы коллизию эту, простую по сути, негромко и сухооткомментировал здешний, как поздний Спиноза рассеянный, зяблик.Вот и стареем, – не по календарным прикидкам, а просто де-факто:время обрюзгшее ходит к нам в гости, предпочитая под выходныевести нам сообщать нелицеприятные про измененья ландшафтакожи в подглазьях, падение стен крепостных, с которых недавно зубныезвонкие звуки трубили Роландом. Дети давно уж повырастали,делая наше присутствие рядом с ними терпимым, но бесполезным,как запáсники для всего, что когда-то стояло у школы на пьедестале,нам представляясь мраморным, бронзовым или хотя бы железным.Входит ли всё это в курс постижения краткости века земного?Вряд ли, но, знаешь, ответ мы получим, когда придём на экзамен,где диалектике перемещенья в пространстве и времени верят немногоменьше, чем в то, что у нас теперь чаще всего происходит с глазами:только подумал о прошлом, как всё подёрнулось влагой солёной,практически всеми свойствами капли морской наделённойи вечного шума прибоя, что есть разновидность музыки отдалённой —вблизи голубой,потом тёмно-синей, на глубине – ближе по гамме к зелёной…

Фарида ГАБДРАУПОВА

Андр

…Обтекала вода его каменный стан,Зацелованный солнцем, облаков вышеВеличаво из волн смуглый шёл великанИ, как статуя, на берег вышел.Высоко и таинственно прошагал,Житель неба, любовник самой природы,Первозданной гармонии идеал,В первый раз покинувший воды.Я не помню его каких-нибудь глаз,Взор античный красив и бездушен.Пару длинных прозрачно-зелёных ластОн торжественно вынес на сушу.Римский профиль его издалёка возникКак упрёк некрасивому люду.Этот острый, прекрасно-пронзительный мигЯ уже никогда не забуду.

Осенний ветер

Нам не понять этот шум, запоздалый, неистовый,Словно кончается что-то и надо успеть задержать.Плачет луна сухими слезами-листьями,Листья не падают, листья кружат и кружат.Вечность врезается в сердце, прямая, как истина.Тело умрёт, порвётся, как оболочка.Облачком белым я в синюю ночь поплыву.Только любовь в воздухе держит прочно.Но почему не любовник, а ветер полночныйВызвал меня сегодня на rendez-vous.

«Мы сидели за столиком и говорили о Фрейде…»

Мы сидели за столиком и говорили о Фрейде.Он ломал шоколад и пива мне подливал.Я сказала: «Послушайте! Лучше меня убейте,Только не обрывайте сверкающий мой карнавал».Он ответил задумчиво: «Я слишком верю в Исуса,Ничего не получится, детка, у нас с тобой.Я чуждаюсь всего, что красиво, легко и вкусно,Чёрным хлебом питаюсь и запиваю водой».Я смотрела и плакала: боже, какая нелепость!Он же язву желудка скоро себе наест.…Значит, хлебом – всю жизнь неизменным хлебом,Ни на час не снимая с сутулых лопаток крест.

Осень

Прощай, поколение листьев,Измученное дожелта.Как ветер, легки мои мысли,Немыслимо жизнь проста.Не жаль… Да кому ещё делоДо бедной моей головы?Кружится, кружится осенний демон.Он ранен, поэтому листья в крови.

«Я раздвоенная: лечу небом – плетусь бродом…»

Я раздвоенная: лечу небом – плетусь бродом,Обрушиваюсь, утопаю и возвышаюсь – вдруг, внезапно.Одна нога моя в сапоге-скороходе,Другая – в домашнем тапке.Рассеченье своё я принимаю мирно, молча,Так, что можно услышать, как в пустоте тихойТревожно сигналит беспомощный колокольчикНа колпаке отчаявшейся шутихи.

Герой

Когда опускается липкая тьма,И бесы свистят во мраке,Останься в себе, не сойди с ума,Не стань ни козлом, ни собакой!А если к тебе присмотрелся зверь(На воле они отныне!),Смотри ему прямо в глаза и верь:Он душу твою не отнимет!Взмахнёт он торжественно молотком!..Но даже голодным и босым —Храни свою душу, как отчий дом, —Не бойся, герой, не бойся!Духом-скалой, победным орлом —Стой напролом!

Бабочка и репей

Мне от него восторженно и плохо,Я поживляюсь для медовых песенГорьким татарником-чертополохом.Nemo me impune lacessit.– Никто не тронет меня безнаказанно,Одна лишь бабочка во мне созреет.Живая бабочка недосказанная,Душа, сроднившаяся с репеем.

«В последнем порыве…»

В последнем порывеЗаходится моё сердце.Смотрите, мой милый,Какая сегодня осень!Печальным, остылымВ карету любви не усесться,Но ветер-насмешникВ ваши края уносит.Как сладко-надрывноХрустят под ногами ветки.Смотрите, мой милый,Как я очарована вами.Промокли глаза…Ломая грудную клетку,Заходится сердцеПраздничными шарами.

Элегия

Всего вернее мне моя печаль,Она не подведёт, она – родная.И сколько б сердцу праздно ни стучать,Ни торкаться и ни сиять в лучах —Моя печаль цветёт, не увядая.И так привычен этот пресный сокДуше затронутой – свернувшейся улитке.Моя печаль умней, чем жизни ток,И чем случайно вышедший цветокТвоей улыбки!

«Моя карета превратилась в тыкву…»

Моя карета превратилась в тыкву,Сошла сияющая пелена.И кто-то злой с кривой улыбкой тыкнулВ моё сожженное, меня – в меня.Золой умылась, стала только чище,Обезоружена, пуста, поражена.И кто-то добрый мается и ищет,Как будто только я ему нужна.Такая бесполезная уже.

«Ну, пошутили – и хватит!..»

Ну, пошутили – и хватит!Вы размотали мне сердца клубокВ красную нитку бегущих строк.Острою стекловатой,Колкостью комика защищены,Мною – возвышены и прощены!Вами осмеянная многократно!Мне не понятна – ваша броня.Есть чувство юмора и у меня.С лёгкой руки я прощаю братьев.Тайны храню…Пошутили – и хватит?

«Жизнь – приглашение на банкет…»

Жизнь – приглашение на банкет,за который уже заплатили.А потом объявили,Какою была плата.То брат убил родного брата,То все вместе кого-то убили.И нашлись гости такие,Которые перестали слушатьИ отказались такое кушать.И ушли, твердые в своем слове:«Нам не нравится вкус и запах крови…»

«Он очень боялся сознаться, что я ему нравлюсь!..»

Он очень боялся сознаться, что я ему нравлюсь!Он сомневался,он надеялся найти улучшенный вариант меня:поновее и с перламутровыми пуговицами.А я бояласьи совершенно оправданно стыдиласьубеждать его, что он напрасно тратит наше время.Что я бесподобная. И что он вырвал моё сердцеи таскает в отвороте своих модных узких брюк.И всякий раз,когда он шагает по земле,оно бултыхается и бьётся о запылённую кожу его кроссовок.

«Я тебя поняла: любовь – излученье…»

Я тебя поняла: любовь – излученье,Сладкий дух и классическое мученье,Невозможное!.. Из правил исключенье.Вот и стал ты моей золотой осью,Чтобы я оставалась летучей и рослой,Чтобы я обвивалась вокруг вопроса,(Закрутившегося воронкой ветра),На который ты сам не найдешь ответа.

«Имя твоё зелёным сияет, моя недотрога!..»

Имя твоё зелёным сияет, моя недотрога!Вот и вся радость, такой небогатый улов.Видишь, как мне от тебя надо немногоСвета в окошке, где ты жив и здоров.Имя твоё охраняет стеклянный панцирь.Сердце твоё сокрыто в серебряный куб.Пусть отдохнут пишущие мои пальцы,Имя твоё открываю касанием губ.

Эзоп

Умные женщины ищут гарантии,Глупые женщины строят химеры.Кто тот судья в бордовой мантии,Кто осудит любовь и веру?Птица любви на автопилотеЛетит в никуда на крыльях бодрых.Аве, влюблённые идиоты!Где тут пропасть для людей свободных?

«Осень долбит в моё окно…»

Осень долбит в моё окно,Я смотрю на мученье веток,Листьев выветренное панно,Сокращение выси и света.И мне кажется: в домике я,За стеклом – ураган-погода!Дом – не дом. Это трюм корабля,Уплывающего полным ходом —В беспросветность!..

«Море повсюду разлитого света …»

Море повсюду разлитого света —Обжигает глаза. Жар – темноте равный!Всё идеальное исключает жизнь-движенье.Всё идеальное – всполохи страстиИ жертв приношенье.(Не потому ли всё тотальноеЛюбит картинки монументальные!Всё людоедское сладкозвучно…)Несовершенство – имеет надежду,Скромное – утешает душу,Дарит блаженное равновесье.Вот и в тебе я люблю изъяны,Необразцовость и непохожестьНа идеал. Все твои перегибы,Пятнышки на душе и коже.И только сияющие твои губыКрайне волнуют – они идеальные!

«Бить кулаком по стене …»

Бить кулаком по стене —Тщетно! Не бей, не плачь!Все ворота пробиты, мир тенейАплодирует стоя, проигран матч.Буйно горела заря – зря,Кончился свет твой, фейерверк!По-партизански и втихаря —Отходи незаметно вверх.

«Мы идём по земле голой, по широкому долу…»

Мы идём по земле голой, по широкому долу,Молодые и крепкие, словно кремний.Мы вдвоём в горизонт – к золотому престолу,Неся в глазах наше будущее время.Ещё холодно, влажной весны зародышПрорастает меж нами – там, где ладонь в ладони.Ещё не о чем плакать: прошлого не воротишь…И начало весны, как небо, кажется нам бездонным.

«Ярко на площади горел Воршуд…»

Альберту Разину

Ярко на площади горел Воршуд.Скажете, выжил из ума старик?Вынес достойную жизнь на суд,Пламя души, несгораемый лик!Рыжебородый жрец Восясь,Словно внезапный, кошмарный гром,Инмару в небо своё помолясь,Жертвенным стал костром.

Осеннее утро

Ах, как отчаянно я не хотела с ним прощаться!Даже разорванная надежда, как дорогое платье,Хранилась музейно. А без неё я была – пустой и несчастной,В её золотые ошмётки я любила зарыться лицом и плакать.Это вот если бы что-то умерло, а схоронить жалко.Хочется забальзамировать и оставить навек с собою.Такою близкой и дерзкой была моя мечта-нахалка,Равная вертикали неба, смыслу жизни или возвышенному собору.Листья похужлые за окном склёвывает белый голубь.Скоро зима, и спасения нет – крах, катастрофа!Я наблюдаю, как ветер срывает надежды, оставляя дерево голым.Горькая ясность утра, утрата и сладкий кофе.

«Слетели со шкурки весенние перья…»

Слетели со шкурки весенние перья,Но я уговариваю соловья:Останься со мной до зимы, теперь я —Только с тобою – я.Свяжи мне из звуков жгуты и петли,Прокинь своих нот усы.Оформи мой крик в молодые песни,И песней меня спаси!

«Нет уже тех паромов…»

Нет уже тех паромов,Которые сводят.Нити мои рваные не соединимы.Я не знаю твоих паролей,Шифров и кодов.И зачем они мне —Что мне делать с ними?Почернели мои птицы,Прогорели дрова и угли,Нежной улиткой по медуницеЯ уползаю, иду на убыль.Яблоня осенняя,Жалкий осколок зеркальца.Одно у меня спасение —Шкатулка твоего сердца.

«Он сочинял для меня тени…»

Он сочинял для меня тени,Одни лишь тени являлись мне.И в алом свете моих виденийБыла я счастлива, но во сне.Ступали стопы мои по тропамВ высоком граде его значений.Лукавый Ка мне в ладоши хлопал,Пытая душу мою качелей.То вверх взмывала я, зависая,То низко падала, без сожалений.Так и теперь, до небес большая,Я по земле проползаю тенью.

«Ни к чему объясненья и земная печать…»

Ни к чему объясненья и земная печать,Тут – печаль и разрыв. А нам быВ алопарусной джанне рассветы встречать,Состоять из шафрана и амбры.Я себя пронесла мимо взоров твоих,Я тебя на земле не замечу.Если ждёт где-то вечность и рай на двоих,Ты мне дан на самое вечно.

«Как бессмысленно это женское ликованье!..»

Как бессмысленно это женское ликованье!Жизнь раздавит меня, грохнет молотом по наковальне.Оттого, что мечта всегда впереди и всегда богаче,Я себя, приземлённую, от тебя, высокого, прячу.Я сижу в уголочке и с привычным усердием плачу.Разве так разрешают жизненную задачу?

«Изгнанная из рая…»

Изгнанная из раяЗа то, что не молодая,За то, что в миру осталась,Согласная выйти в старость.Я в юности в рай хотелаВзлететь в совершенстве тела,Как будто девичья моя красота —Билет в золотые врата.Мне было гораздо прощеШагнуть в небесные рощи,Где выброшенные бурейСпят юноши в сомне гурий.Но я согласилась жить.

«Меня раскололи, оказалось…»

Меня раскололи, оказалось,Что меня две.И такой же, раздвоенный,Крутится в голове.Одна – ликует, танцует,Наряжается, лицо рисует.Меняет диеты,Носит кружево и корсеты.Создаёт образы и фигуры.Любит алое.– Господи! Как устала яОт тебя, дуры!..

«Ох, какая луна-то – буквой «С» – старая!..»

Ох, какая луна-то – буквой «С» – старая!И почему же я не умерла в юности?Так и осталась бы вечной девушкой.Кто-то сложил бы про меня песенку,И сохранил бы мою фотографию.А потому я не умерла в юности,Что никого не было ни для песенки,Ни сохранить обо мне памяти.Вот и осталась я тут, дурочка.С верой в Луну, молодую, растущую.

«Как я хочу обратно …»

Как я хочу обратно —Задорной девочкой,Бесхитростно держать тебя за руку.Лето!.. Бежать к реке, к солнцу в воде,Мерцающему рассыпанными огнями.Зарыться в синей траве,Закрыв глаза,Ощущать, как небоРастекается в теле.Строить замки,Как джаннат – из песка.Украшать его живыми цветами.И не знать ничегоО делах суетливых взрослых.Потому что в райский садПопадают лишь детские души.

«Ты – зверь таёжный, тёмный, осторожный…»

Ты – зверь таёжный, тёмный, осторожный.Твои глаза теряются в ветвях.Два лезвия, запрятанные в ножны.Два факела – влечение и страх.За мной повсюду ты крадёшься тенью.Сплошь – отчужденье, приближенье – сплошь!Не выдаю ни жажды, ни смятенья.Сквозь шорох листьев слышу: ты идёшь!И я петляю волчьею тропой.Иди, иди… Не бойся – я с тобой!

Виктор ГАЛИН-АРХАНГЕЛЬСКИЙ

Последний крик

…Короли, но не Лиры…Кому там в твои тридцать пятьВзбредёт куклу в подарок искатьСреди адовой тризны?Ну а я… – Я готовза подарком для Рыжей стоять:У руин магазиновРазбитой инсультом Отчизны…Хочешь, куклу куплю?Хочешь, – ночи и дни напролётВсю тебя и везде исцеловывать истово буду?!Потому что люблю.Потому что капризы твои —Несусветная; даже – желанная крайне! – причуда…Потому что двоим —Люто холодно жить меж людей…А нежней, моя Рыжая… —кто ж полюбить тебя сможет?..Будешь «Блоковской Дамой»?..Ах, рыжий ты мой муравей! —Забери мою жизнь! – если это хоть в чём-то поможет:Чтоб в глазищах прекрасных,Той дымчатой осени в тонИ оттенка медового —робкая грусть не таилась…Хочешь куклу?..Напрасно…Их, всяких – гляди!: миллион!..Я ведь выберу – новую…И чтобы локоны лились,Как твои: медью медь!Чтоб – давно позабытым уж сномСнова детство вернулось…Я буду стихи ЭлюараОсторожно читать —…и у ног твоих буду сидеть:Мягким шёлковым псом —В кружевах твоего пеньюара……Хочешь Куклу, родная?Ведь мы растеряли давноВсю и ласку, и нежность, лишь корячатся тениДикой Смуты… – и знаю, —Спасенье осталось одно:Трепет женской душив этом проклятом смрада броженьи…Так – иди же, иди!Я влюблённый – но я не Слепой!:Ты – устала, устала, устала, – устала!: устала!Прячь лицо у меня на груди!Я – немыслимо ТВОЙ.А потом —я куплю тебе куклу:как девочке малой…Будет – кукла «Наташа»…И пусть пулемётным огнём(как вчераюнкера!)Транспортёр хлещет площадь МанежнуюСо сферических башен —Плевать!:Мы запрёмся, замрём.Перебесятся.Слышишь?!Иди же, иди ко мне, нежная!..Пусть стреляют за окнами!..Будем лишь мы и кровать:Без Истории с буклями…И не хочу я другую, —Лишь тебя…Чтобы – …куклув чаду баррикадном искать:В дни восстания – куклами,кажется,тоже торгуют…