Сын Ра. Волшебный эпос

– Стоять, где стояли, бродяги! Ёж вашу переёрш в передрягу! Куда поперёд меня?!

А сам к яблоньке подскакивает да по стволине с размаху как палицей-то перетянет!

И только он так-то поступил, как вдруг завыло нечто незримое грубым голосищем, как хлынула из ствола корявого багровая кровища, как закрутился по-над яблоней пыльный смерчище, что прямо ой-ёй-ёй – лучше падай, а не стой! А потом неожиданно – вжик! – всё вдруг и пропало, словно никакой яблони там вовек не бывало. Чисто наваждение какое-то дьявольское!

– Ну чё, ротозеи, видали?! – Яваха тогда восклицает – Ежели бы не я, то что бы с вами сталося?! Боком бы нам сии яблочки вышли, коли мы съедобными их для себя нашли. Ох и нечисто здесь, братовья – вона тут сколько всякого навья!

А делать-то нечего, и едут они далее неевши. Голод как-то и поунялся со временем. Ну а дорожка им выпала, видать, неблизкая, сначала песчаная она была да каменистая, а тут вдруг сделалась она гористою. Вокруг сплошь скалы да утёсы высятся, агромадные валуны да каменюки по обочинам громоздятся, тени неясные и зловещие личины из щелей мстятся… Как-то стало вокруг жутковато. Да вдобавок и подустали они немало: сидят, носами клюют, головами осоловело качают – прикорнуть где-нито чают. Ну в такой неимоверный сон их вдруг потянуло – хоть лягай и засыпай на дороге и на камнях протягивай ноги!

И тут нежданно совсем негаданно – эвона! – полянка приятная впереди показалася. Или не она?.. Да точно же – не мираж! А на ней травка-муравка ковриком расстилается, прилечь на себя завлекает, – точно мух на мёд усталых путников увлекает.

Гордяй со Смиряем, коню понятно, на ту поляну хотели уже бежать, а Ванюха их – за шкварники, да назад!

– Не спешите, – говорит, – братухи, спать, а то можно со сна и не встать…

Подъезжает он туда не спеша, как следует размахивается, да и огревает железякой своей по поляне. И надо сказать, от души врезал-то, ощутимо. Полянка сия волшебная аж ходуном заходила, чёрными пятнами сплошь пошла и кровью зелёной из себя изошла. Да к тому ещё заревела она страшно, дико завизжала, обнажила крючья да жала, на месте затем несколько раз обернулась, трубищею живо свернулась, а потом – бах! – и пропала, как словно и вовсе там не бывала.

– Ну как? – спросил Ваня, к братьям поражённым обращаясь. – Теперь вы наконец поняли, что за гостинцы нам этот свет приготовил? То-то же, тетери – иной раз не худо будет и потерпеть, а не похоти свои утолять лететь! К нашему свету это, кстати, относится тоже.

Повытянулись у спутников Ваниных рожи, но в ответ плечами они лишь пожали да головами недоумённо покачали. Ну прям не было слов у этих ослов!

И тут вдруг видят они – буквы какие-то впереди показалися, словно бы в небе висящие и огнём красным горящие. Пригляделись они позорчее, а то ж слово АД там было начертано. И дымный шлейф его собою окутывал. Молча удивлённые витязи под этими буквищами проехали и назад оглянулись. А слово АД в обратную сторону перевернулось и означало теперь ДА с их точки осмотра.

– Выходит, ад – это то, что не да, – заметил Яван, – а то, что не да – это нет. Сплошное, короче, отрицалово.

– Ну мы, братухи, и попали! – добавил своё Гордяй.

А Смиряй угукнул согласно и рожей недовольно сквасился.

– А вон впереди ещё что-то светится, – зоркий Яваха заметил. – Давай туда едем!

А там и впрямь что-то рдело. Сызнова они в путь тронулись, да не дюже много времени проехали, как вдруг видят – дорожка их путеводная на три сторонушки расходится. Перекрёсток! Подъезжают они поближе, глядь – а там по правую руку широкий и удобный тракт был проложен, гладкой брусчаткой выложенный; налево – дорога не дорога, тропа не тропа, а тоже весьма собою широка и ухожена; ну а прямо – можно сказать, и тропиночки путящей нетути: чисто какое-то беспутье.

На самом же на распутье стоймя стоял огромнейший каменище, гладкой и начищенной стороной к дороге обращённый, и на том камне письмена странные были нарисованы, издалека даже зримые, потому как они пугающий вид имели – огнём коптящим зловеще тлели.

Подъехали всадники наши к камню, в ряд перед чудесной штуковиной встали и вот чего на ней прочитали:

Коли ты ещё, уродец,не прочёл дальнейший текст, —заворачивай оглобли,и вали из этих мест!Ну а если любопытствопобедило в тебе всё ж,то запомни, ангел наглый,и учти, ядрёна вошь:Кто налево отселя пойдёт —тот жизнь и жрачку себе найдёт,да волю-вольную зато потеряет.Кто направо отсюда пойдёт —тот власть и богатство себе найдёт,да честь и совесть навсегда потеряет.А кто прямо пойдёт упрямо —тот свою долю, может, найдёт,да жизнь с конём за неё потеряет.И мотай-ка на ус,коли ты не трус:здесь ад, а не рай!Давай-ка, тварь – выбирай!!!

Оглянулись они назад, а позади туман не туман, марево не марево: ни зги, короче, не видать, словно всё за ними растаяло.

Призадумались тогда братья. Долгонько они, надо сказать, думали да про себя прикидывали, – акромя одного Явана, который решение сразу принял, но до поры помалкивал. А для Смиряя с Гордяем задачка сия нелёгкою оказалась, – не хухры им были мухры…

Наконец Смиряй первый решился да и говорит:

– Я, братаны, налево отсель подамся, а вы как знаете… Мне энтих приключениев да власти-богатства и даром не надобно – как-нибудь худо-бедно и без них проживу. А что касаемо воли-вольной, так – тьфу на неё! Мне и без воли привольно.

– А я, – заявляет тогда Гордяй, – поеду направо. Я ить тоже пожить не дурак, да только не абы как. Всё ж таки, крути не крути, а я царский сын, не отребье какое-нибудь гадское, и с малолетства власть проявлять привык да в довольствии обретаться. В общем… в ту лишь сторонку мне и остаётся податься. Ага!

Вздохнул тут Яван и последним из всей братии слово сказал:

– Ну а я, братовья – прямой путь для себя выбираю! От волюшки-вольной да от чести-совести я отказаться не могу – нету без них ни счастья полного, ни славы достойной. Ну а ежели на той дорожке умереть мне доведётся, то… эх! – чему быть, того не миновать, а семи смертям и так не бывать!

Поняли тут братья, что придётся им здесь расстаться, и каждому далее в свою сторонушку надлежит отправляться. Договорились они тогда знак особый на камне начертать, ежели кто первый из странствий своих возвертается – чтобы знать… Обнялись они на прощанье, поцеловались, удачи друг другу пожелали да и разъехались кто куда.

Яван-то прямо поехал. Да вот же напасть, – проехал он вроде самую малость, а совсем уж дороги не стало. Дикий видом местный лес пораскинулся окрест. И такой он был густой и дремучий, что соваться в него – выходом было не лучшим. Яван вскорости это понял, но возвращаться не стал. Чего-чего, а упорства нашему Говяде не занимать было стать, так что во что бы то ни стало решил он по прямому пути пройти.

– Говорила мне мама – иди, Ваня, прямо, – сам себе Яваха наказывает. – Значит, надо идти – хоть и нету пути…

А чаща эта лядащая ещё пуще вокруг сгустилася. Корявые ветвищи над самой Ваниной головой аж переплелись, бурелому и валежнику везде было прям завались, а ещё огромные валунищи валялись поперёк ходу, не давая проходу, да глубокие появились ямищи. Того и гляди долбанёшься обо что-то али куда-то свалишься… Ну и дела! Слез Ваня с коня, под уздцы его взял, вперёд ведёт, а тот нейдёт, упирается, ушами прядёт да испуганно озирается. И видит тут Ваня – впереди деревья великаньи словно бы чуток расступилися, да и каменья замшелые явно поредели. Неужто, гадает, выход из этого треклятого места наметился?

Вот лезет он через чащобину, кое-как продирается, конягу за собой волокёт буквально, затем вперёд глядь – точно полянка навстречь показалася, а на ней и трава растёт диковинная, и цветы в кустах хоронятся, и вроде как ветки от плодов ломятся…

– Нам, Вань, туда! – обрадовался Яваха. – Тяни повода!

Но едва лишь на середину поляны он вышел, как вдруг – ш-ш-ш! – что-то липкое и прозрачное на него опустилось. Сеть то была, не сеть, паутина, не паутина, а что-то навроде. И огромная же – человека вместе с конём накрыло, будто мотылёчков каких. Дёрнулся резко Ваня – да куда! – не тут-то было: и он сам, и его конь запутались в ловушке ещё больше.

И в это время захохотало нечто вверху хохотом трескучим нечеловечьим – а потом неясный кто-то зашевелился в ветвях тёмной массой и вниз стал неторопливо спускаться. И дивно стало Явану от вида странного сего создания – пред ним ведь паучище неимоверный предстал, ужасно собою страшный, смердючий да чернющий – да ещё и мохнатый вдобавок. Только глазки многочисленные пламенем красным на орясине его полыхали, и челюсти кривые, точно сабли, в пастище разверстой у него сверкали.

– Ха-ха-ха! – захакал зловеще упырь и хриплым голосом к пленнику своему обратился: – Опять попалась мошка ко мне в сетёшку! Значит, знатно я счас пообедаю да живого мясца поотведаю!

Осерчал Яванище, речи неучтивые услыхавши. Собрался он с силами богатырскими, мышцы могучие поднапряг, и хотел было эту сеть в клочья мелкие поразнесть. Да только или силушка на сей раз его подвела, или сетка волшебная слишком прочною была. Затрещала она лишь, заколебалася, но усилиям Явановым не поддалася.

– Не рвись, не рвись, богатырь-дурачина! – вновь заскрипел, шевелясь, паучина. – Не по руке тебе будет сеть мою порвать. Так что ты лучше не силу кажи, а ум да разум прояви. Может тогда и освобожу тебя от пут, жалкий и глупый лилипут!

– Чего тебе надобно, паучара ты жадная? – вскричал тогда Ваня яростно. – Коль сожрать меня хочешь, так жри, а голову мне не дури!

– А-а-а, понял-таки, наконец, что не такой уж ты и молодец? – проворчало членистоногое предовольно. – А хочу я от тебя вот чего: разгадай-ка ты три мои загадки! Угадаешь – идёшь куда пожелаешь, не угадаешь – душу потеряешь! Развлечёмся давай немного…

– Чёрт бы тебя побрал, кровосос кривоногий! – заругался Яваха вновь. – Ну давай штоль, загадывай свои загадки, паучище ты гадкий – я согласен!

– Хе-хе-хе! – задвигал жвалами урод. – Только я и есть самый настоящий чёрт. А ты думал, я кто? Паучок что ли? Не-е! Те, в пекле которые обитают, тоже себя чертями считают, только это вруны, самозванцы, – не черти они по сути, а зачертанцы. Ха! Зато я – чёрт истинный, в своём роде единственный. Через мою черту запросто не переступают, а которые поумнее, те загодя отступают… Ну, Яван-удалец, покажи – глупец ты али мудрец! Не трусь, будь смелее и ответь мне… хм… а что на свете всего милее?

Усмехнулся Яван загадке гадовой да с простецким выражением на роже тому и отвечает:

– Чего помудрёнее придумать не мог? Всего милее на свете… это… ну… как его?.. того этого… тьфу!.. этого самого… а – вот! – с устатку поспать сладко! Ага! Апосля молодецкой потехи. Что ли, скажешь, нет?

– Ах-хах-ха! – забился паучище в неистовстве. – Нет, не угадал, не угадал! Мой ты теперя, мой! О-о-о!

А Яван чуток помолчал, измерил злорадного паучару язвительным взором, да и отчеканил звонким голосом:

– Милее всего на свете – любовь!

Поражённый чёрт аж весь дёрнулся, то услышав, а Ванька плечищи свои, паутиною стянутые, слегка расправил и спокойно этак добавил:

– Любовь, говорю, всего милее… Притяжение частностей ради целого… Или, скажешь, не? Ну чё, подтверждай что ли – али отрицай! Ты не офонарел ли часом?

– Пра-а-а-вильно, – протянул разочарованно его враг. – Ещё как правильно! Без любви ведь и жизнь не в радость, и власть не в сласть, и богатство – лишь пустая напасть… Ну да это только первая задачка была. Вторая будет похитрее: что, ответь мне… м-м-м… всего желаннее?

Подумал малёхи Ваня, лоб в раздумьи нахмурил, а затем лицом просветлел и вот чего прогундел:

– Всего желаннее на свете – поесть да попить сладко! Особливо с устатку. Э-ге? После потехи-то молодецкой?

Паучок учёный после ответа нашего героя даже вроде расстроился. И вздохнул с раздражением неприкрытым.

А потом и говорит:

– Дурак ты, Яван! Я-то думал, в кои-то веки мне разумный человечек попался – ан нет, не так. Опять у меня дурак… Не мудрено, что вы, люди, хоть на свету и живёте, а того не знаете, что желаннее всего во Вселенной…

– Благо! – закончил за нравоучителя-мучителя Ваня и, сощурившись, на него глянул.

Аж в сторону паучище отпрянул.

– Ишь ты! – удивлённее некуда он сказал. – Опять ведь угадал! Да ты, я гляжу, семи пядей во лбу-то – мудрец!.. Хм! Ну да ладно, разумник Говяда, слушай последнюю мою загаду: а что на свете… всего загадочнее?

– А здесь и думать нечего! – сразу ответил Яван. – Самое загадочное на свете – это твои загадки паучьи, которые ты мне в уши тут всучиваешь! Ну что, путаник чернорожий – гоже?

– Врёшь! Врёшь! – обрадовался хитрый убивец и до того возбуждённо на месте забился, что вся его колдовская паутина ходуном заходила. – Ох-хо-хо! Видать, правду говорят, что на каждого мудреца довольно простоты оказывается: загадочка-то моя не отгадывается…

– Воистину так! – восклицает тогда Яван. – Как же её разгадаешь, когда ответ на неё ведом лишь Ра. Всего загадочнее на свете – истина! Всякому познать её неймётся, да только никому она до конца не даётся. Одному лишь Богу то по силам!.. Ну что, мудрован – верно?

Затрясся паучище от ярости, зашипел.

– Пра-а-вильно, – медленно он проскрипел, – угадал ты, человечишко. С третьей моей загадкой справился. Видно и вправду ума у тебя палата – избежал ты моей расплаты.

– Ну так отпускай меня, коли я прав, – сказал ему Яван. – Чего тянешь—то?

Призамолк хищнище ненадолго, словно раздумывая о чём-то, а потом лапищами зашевелил и вот о чём заявил:

– Пошутил я, мошечка, пошутил! Люблю я шутки шутить, уважаю. А чё делать тут прикажешь? Ску-у-ушно. Развлечений никаких здесь нету, вот и веселюсь как умею. Хе!.. Никуда ты, касатик, отселя не денешься – навеки останешься здесь, хотя и не весь. Ты это… частично в меня перейдёшь, вернее перельёшься. Высосу я тебя, живьём высосу. Ну а кости твёрдые брошу. На кой они мне ляд?.. Такие-то делишечки, брат…

Огляделся вокруг Яван, а по поляне и впрямь костей человеческих немало было навалено. И такая тут грозная ярь в душе Ваниной вдруг обнаружилась, что зашлось сердце ретивое во груди его. Почуял он опять в себе силушки прежней прилив рьяный да и крикнул гаду в негодовании:

– Слышь ты, кровосос мохноногий – я таких шуточек не люблю! И запомни, мудролюб – звать меня Яван Говяда, и шутить со мною – не надо!!!

Поднапряг освирепевший Яванище свои мышцы – р-раз! – и порвал тенетину липкую словно тряпицу. А затем на ножки он вскочил, палицу убойную над буйной головой поднял и уж хотел было на тварь эту её обрушить, чтобы на месте порешить…

И тут вдруг музыка чудесная со всех сторон заиграла, колокольчики зазвенели заливисто, и снопище света Явану в глаза брызнул. И всё, что его только что окружало, во мгновение неуловимое пропало: и злой этот паучина, и прочная его паутина, и черепов мёртвые оскалы, и сумрачная поляна колдовская… Видит Ваня – сидит он на коне своём богатырском, а вокруг местность незнакомая открылася: поля да луга, рощицы да перелески…

И вроде даже замаячилось вдалеке жильё человеческое.

«Что за чертовщина?! – удивился перемене богатырь. – Неужели мне этот чёртов паук, любитель наук, померещился?!» Оглядел он себя всесторонне: вроде всё на месте, а потом хвать за бок – ёж твою в рожь! – гусли-то переломаны! «Это всё паутина проклятая! – догадался Ваня. – Видать, ад веселью не рад – с гуслями сюда не пускают. Ну что ж, меня этим не смутишь – веселье ведь не снаружи творится, а снутри!»

Тронул он коня и к жилищу по полю его направил.

Глава 5. Как Говяда гадов бил и порядок наводил

И вот едет Ваня по новой местности, вокруг оглядывается и увиденному не дюже радуется. Природа здесь была необычная и для глаза расейского непривычная. Всё-то вроде так, да иначе: деревья совсем другие, не нашенские, листьев плоских на них не видится, а все ветки толстенными власами, будто конскими хвостами, увиты. Кора же на стволах грубая да струпчатая, шершавая да бугорчатая. И трава листве тутошней под стать – ну сплошные везде хвосты да гривы. Этакое волосяное море бурливое… Лёгкий тёплый ветерок порывами на это разнотравье налетал и слегка его колыхал, будто гребешком расчёсывая. Небо же в выси было жёлтым, без солнца пригревающего и без звёзд мерцающих, хотя всё вокруг светом особым светилось и неплохо довольно виделось.

Первым делом Яван на цвета окружающие обратил внимание и нашёл их чуток мрачноватыми. А это оказалось, что тут два новых цвета были видимыми, и сиё большее, казалось, разнообразие вносило в окрестную гамму излишнюю мрачность. Светлых же оттенков в недостатке там оказалось, и даже цветы полевые, круглые, как шары, и волосами переплетённые, были по большей части не жёлтые, как у нас, а багрово-красные, насыщенно-фиолетовые и ещё более тёмные эти…

В небе порхали птички, но не пели весёлыми трелями, а противно трещали, скрипели и верещали. Даже вороний грай слух ласкающим на их фоне казался бы. Кое-где они схватывались в воздухе драться, да так яро, что, сцепившись, на землю падали… Вот и сейчас невдалеке от Явана двое таких драчунов в траву свалились, и тут вдруг – фур-р! – зверь, похожий на зайца, откуда-то выскочил и одну из птичек ловко схватил. Обернулся он на Ваню, рожу страшную ему состроил, предостерегающе на него зарычал и, сжимая добычу в зубах, прочь умчался.

«Да-а, – удивился Яван, – если тут зайцы как лисы, то лисы, наверное, похожи на львиц…»

Проехал он вперёд с версту где-то али поболее – вот и домик стоит у края поля. Странный такой по виду; стены у него разноцветные, досочками гладкими оббитые да выступами фигурными украшенные, а крыша оказалась полукруглая, шатру подобная, и черепица на ней на змеиную чешую похожа. Кругом же дома всё было довольно ухожено: кустики невеликие, аккуратно подстриженные, огородик небольшой, а на том огороде с какими-то посадками грядки. Будто бы всё в порядке…

Людей вот только не видно нигде. Ваня с коня-то слез – и к двери. Постучался, конечно, сначала, но ответа не дождавшись, войти решился. Вошёл, огляделся, а и там ни души. Всё чисто убрано, мебель в комнатах стоит необычная, и по полу и стенам коврики цветастые выстланы. А из живности даже кошки нету.

Походил Яваха по помещению, хозяев позвал, но ответа не дождался. Пожал он тогда плечами, удивляясь такому безлюдью странному, и далее ехать собрался. Может, смекает, тут невидимки адские обитают – места-то здесь не дюже, видать, приветные.

Сел он на коня и прочь от дома поехал. Где едет, где скачет и ищет себе удачу.

Вёрст несколько отмахал и видит, что вроде как человек из-за дерева выглядывает. Яван – туда! Только, значит, доскакал, а человечек этот круть – и пропал. Покликал его Ванюха, поискал, да не нашёл никого и не дождался. Тот-то вишь заховался, или в неизвестном направлении ретировался. Так и не явился – как словно под землю провалился… И так раз пять повторилось, не менее. Как заприметит Ванёк вдали человечка, так тот от него и тикать. И эдак здорово спрячется, что прям не сыскать.

«Да что они тут, – Ваня недоумевает, – поголовно все в прятки что ли играют? Видно, не любят здесь гостей, коли их так принимают. Или, может, они чего боятся?»

Вот едет он далее, про себя о здешних непонятках рассуждает, а самому так жрать хочется, что сапог с голодухи, кажись, съел бы. Видимо продирание через гадское тенетование силёшек немало отняло у Вани. Нуждался он срочно в сил подкреплении и в телесном отдохновении. А тут такие дела…

«Ва-а! – осенило вдруг Ваню. – А может, аборигены эти вида моего пугаются, оттого и ховаются? И то сказать, верно: едет на коне детина, в руках у него дубина, вдобавок сам почти что голый и здоровый как медведь. Немудрено пугливому человеку и оробеть…»

А вскоре ко гладу терзающему ещё и жажда иссушающая добавилась. Полдень что ли там наступил – стало вдруг жарко. «А-а! – решил тогда Ванька. – Мне в прятки игрывать недосуг. Зайду в первый дом, какой встречу, да чё найду там, то и возьму – хоть какущую еду!» А что, правильно: домишки ведь пустые стоят – хозяева казаться ему не хотят.

Вскорости, как по заказу, и домик невдалеке замаячился. Вблизи оказался он невеликим, приземистым да покосившимся, зато главное было при нём – колодезь во дворе с журавлём. Яванка к колодцу-то шасть, с коня слазит, опускает в сруб журавлиный клюв и вытаскивает бадью-то полнёхоньку. Как почал Ваня воду студёную пить, так по те поры не угомонился, покуда досыта не напился. Бадейку до середины он уполовинил, остатки водицы на башку себе вылил, коню в корыто ведра три налил – и в хату заспешил.

– Ох, водица-то хороша! – радуется Яваша. – Прям воспрянула душа!

Вошёл Ваня, наклонившись, в комнатку единственную, глядь – а там тесно, не прибрано, затхло и вроде как съестным и не пахнет. Сунулся он туда да сюда, по всем закоулкам пошарил, всё там обыскал и одну лишь краюшку хлебушка сиюсветного отыскал. Впился Ванюха, недолго думая, в чёрствую ту краюху – хрум её, хрум – э, думает, ничего, вкусно: еда в этом доме едомая.

Ест Ванёк, сухарём хрустит – только за ушами у него трестит. И вдруг он слышит – лошадь на улице как заржёт! А затем рык громоподобный снаружи раскатился, и какая-то возня подозрительная оттуда послышалась. Ванька аж поперхнулся от неожиданности. Неужели, кумекает, хозяева сюда пожаловали? Выглянул он в оконце малое – мать честная! – возле колодезя астрашенный лев конька его терзает! А сам-то натурально собою чудовище: коня едва ли не побольше!

Вскипятился тут Ваньша, засуетился; кинулся он наружу вон, да о притолоку лбом – бом! Загудело у него в голове, в глазах помутилося, но кое-как он из хаты вывалился, заорал, за башку держась, засвистал, от коняги льва отгонять стал.

– Уйди, оглоед, проваливай! – он орал. – Вот же край адовый, чуть отлучился – а уж последней животины лишают!

А потом спохватился и уже обеими руками за голову схватился – ёж твою в раскаряку! – палица-то возле колодца осталася!

А львина этот окаянный коня вмиг оставил, вперёд, рыкнув, скакнул – и уж тут как тут! Оскалил зубищи окровавленные, глазищами сверкнул, и на Явана сиганул. Смял лев человека тушей своей тяжеленной, когтищами по телу его скребанул, пастищу раззявил и хотел уж было, нечистая сила, парнишу живьём заглотать…

Да только плохая охота хищному проглоту нынче выпала. Не по горлу кус ему оказался – не простой человечишко сёдни ему попался.

И завязался между чудо-богатырём и чудовищным львом смертельный бой! И так и эдак львина ярый к Явану подступал: и лапищами его мощно лапал, и когтищами полосовал – да только всё зря. Ни когти, ни зубы острые Ваньке особого вреда не причиняли, ибо бронь небесная его надёжно спасала. Да и силою лев человека, в сравнении с ним невеликого, оказалось, ничуть не пересиливал, а даже наоборот: в сражении страшном быстро он чего-то стал уставать… Или, может, это Ваня мощью праведной наливался? Он-то по ходу схватки разъярился страсть прямо как, потому что от паука с его приколами ещё толком не отошёл, много яри непотраченной внутри у него осталось. А тут как раз лев этот подвернулся с его нападками. Вот зверюге от Ванюхи и досталося! Как ухватил он, изловчившись, жуткого кошака за горло, – и ну его что было силы душить! Едва-едва обхватил шеищу толстенную, а стиснул лёву и сжал, что кота удав. Дёрнулся зверь из тисков этих – да куды!.. И настали зверюге кровожадной в Ванькиных объятиях кранты. Захрипел он придушенно, лапищами засучил, хвостищем оземь заколотил, да не в бозе и почил – хребтину ему витязь переломил.

Тело бездыханное Яван от себя отпихнул, ногою в сердцах его пнул, да побыстрее к коню метнулся. Прибегает, глядит – так и есть! – случилося, что он и подозревал: лежит коняга его верная неживая, вся сплошь когтями львиными исполосованная.

Сильно огорчился опешенный богатырь, да делать-то уже нечего было: пророчество каменное наполовину ведь свершилося – поехавший прямо коня своего лишился.

«Ничего-ничего! – стал внушать себе Ванёк прежнюю бодрость. – Нас так просто не сожрёшь… Ты, Вань, ещё поживёшь!»

А пока наш богатырь со львом пластался, то почти без одёжи он остался: рубаха Гордяева буквально клочьями на нём висела. Сорвал Яван остатки её с себя и на землю побросал. И так тут ему спать вдруг захотелось, что улёгся он на траву-мураву да и провалился в сон дремучий. И то сказать, верно – умаялся ведь человек, отдохнуть ему было надо, а сон есть большая в сём деле отрада.

Долго ли там Ваня спал али нет, то неведомо: как дрыхнуть он завалился, так словно в омут провалился. И так спал он, спал, харю себе всю помял и вот, – начал он просыпаться постепенно и сквозь дрёму слышит, будто кто-то невдалеке шепчется. Открыл Яванушка один глазик, глядь – а кругом люди стоят да тож на него глядят.

Воссел Яван резко, огляделся – у-е! – ну и скопище же! Народишку вокруг было полно – целая толпища! Удивительно, подумал он: то тебе ни одного, а то вдруг чуть ли не тыща… Были там и мужики, и бабы, и молодые, и старые, – только вот какие-то худые, а то и заморенные-перезаморенные, точно к голодовке были они приговоренные.