Посмотри на меня

Виталик потом совершил преступление – украл с учительского стола свою поделку. Впрочем, она этого не заметила. Для Машеньки он разломал калейдоскоп, чтобы добыть разноцветные стеклышки, и наклеил их на обычное дорожное зеркальце, складное. Зеркальце ему подарила бабушка, когда он болел, и научила пускать солнечных зайчиков, ловя лучи. Клей Виталик выпросил у трудовика, соврав, что хочет починить сломанную полку в шкафу. Зеркальце получилось прекрасным – сверкало стеклышками, будто мозаикой, которая меняла цвет.

Виталик, глядя на собственное творение, вдруг понял, что дети в детский дом попадают не просто так, а лишь в том случае, если у них нет родных. У него же была не только мама, но и бабушка. А это означало, что он не мог быть детдомовским.

Пока другие мальчишки соревновались в завоевании сердец одноклассниц, Виталик решил завоевать сердце собственной матери, которая оказалась не чужой, а родной. Он начал хорошо учиться, когда все одноклассники съехали на тройки. Записался в кружок моделирования, где можно было часами клеить самолеты или корабли. Виталику понравились самолеты, но те, которые походили на птиц. Его привлекали не сложные конструкции, оснащенные моторчиками, а легкие аппараты, повиновавшиеся ветру. Мама не выразила особого восторга, когда Виталик принес ей первый самостоятельно сделанный самолет. Когда принес второй, третий, мама сказала, что скоро он захламит ими всю квартиру. Он пытался объяснить, что в первом самолете крылья тяжелые, а в третьем – уже легче, тоньше, но все еще не идеальные. И нос в первом не такой, каким должен быть. Да и в третьем тоже хочется сделать поострее. Матери было неинтересно.

Взрослея, Виталик анализировал свои чувства. И вдруг понял, что маму он любит. Да, по-своему, но безусловно. Чувство было непреходящим, не таким, как к грациозной Леночке, танцевавшей в ансамбле народного танца. И не таким, как к Катюше с ямочками на щеках, всегда доброжелательной, неизменно улыбчивой и открытой всему миру. В них он влюблялся на день, два, неделю. Но все чувства пропускал не через сердце, а через голову. Леночка, пропущенная через голову, оказывалась столь же недалекой в чувствах, эмоциях и мечтах, сколь и грациозной. Видимо, все уходило в танец, оставляя реальности лишь прекрасную и пустую оболочку. Катюше же было все равно, кому улыбаться и к кому относиться доброжелательно. В своей доброте и отзывчивости она нравилась прежде всего себе. Остальные были лишь подтверждением ее исключительности. Катюшины ямочки стали в его глазах глубокими, отвратительными ямами.

Пропустив маму через голову, он принял решение, что ее надо любить – ведь она о нем заботилась, лечила, кормила. По мере своих сил, возможностей и душевных запасов, оказавшихся скудными. Возможно, даже испытывала более сильные чувства – привязанность, страх, ответственность. Наверное, на большее она просто была не способна. Как Леночка, не умевшая в танце передать трагедию, боль, страсть, из-за чего лишилась главной партии в постановке «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Или Катюша, готовая без устали поливать и протирать влажной тряпочкой цветы, стоявшие на подоконнике в классе, и рыдать над каждым засохшим листочком. А уже вечером отнести любимую кошку, прожившую в семье девять лет, на усыпление. Лишь потому, что та стала часто болеть, плохо есть, линять и требовать ухода.

– Она же уже старая. По человеческим меркам ей пятьдесят два года! – рассказывала Катюша.

– Моей бабушке уже шестьдесят пять. Ее тоже надо усыпить? – уточнил Виталик. Катюша уже для него перестала существовать.

– А что, бабушек тоже можно усыплять? – с неподдельным интересом спросила Катюша. – Я бы свою усыпила. Она вообще ничего не помнит. Даже как меня зовут. И в кровать писается, как маленькая. Мама ей детское яблочное пюре покупает и кормит с ложечки. Не понимаю, зачем мы ее держим?

Виталик решил, что мама заслуживает любви, и старался ее дать – через боль, обиды, пробиваясь через материнское равнодушие и отстраненность. Только одного Виталик не мог понять: почему ему казалось, что бабушка, теперь уже почти все время называвшая его Володей, всегда причитавшая, когда мама просила ее посидеть с заболевшим Виталиком: «За что мне такое наказание?» – его любила. А мама, которая могла не замечать его неделями, а потом в приступе нежности сюсюкаться и называть «Викусей», не любила. Что-то было в бабушкином «Володе» искреннее. Она смотрела на Виталика с нежностью, обнимала, прижимала к себе по-настоящему, от всего живота. Виталик для себя придумал такое выражение: «обнимать от живота». Ему настолько было приятно утыкаться лицом в бабушкин живот, что хотелось туда врасти. Бабушкин живот давал защиту, спокойствие, уверенность. Снимал страхи и тревоги. Так что Виталику было все равно, как его называет бабушка, – хоть Петей. Он готов был отзываться на любое имя, как пес, который любит хозяина, пусть и неласкового, до собачьей истерики и дрожи в ногах.

От матери же всегда несло холодом. И ее «Викуся» звучало будто кто-то начинал ковырять в голове тупым ножом. Боль была как в том декабре, когда болело ухо и стреляло где-то внутри и глубоко. Так, что слезы лились градом, а голову хотелось оторвать. Но Виталик оказался упертым мальчиком. Дал самому себе слово полюбить маму сильно, вопреки всему, даже вопреки этой разливающейся боли. Потом решил, что полюбит хотя бы на чуть-чуть. Позже пытался выдавить из себя хоть какие-то теплые чувства, пока наконец не признал, что иногда любить просто невозможно, даже близкого человека.

– Ну что с тобой не так? – опять причитала мать, когда Виталик отказывался пробовать что-то новое из еды. – Все нервы своими капризами мне истрепал.

Его рацион оставался традиционным и достаточно скудным. Он мог есть котлеты, пюре, куриный суп, макароны. Но куриную ногу в себя впихнуть был не в состоянии, потому что ему не нравился вид ноги и то, как ее называла мама: «ножка». Куриные крылья он отвергал по тем же эстетическим соображениям. От печени и прочих субпродуктов, которые очень любила мать, Виталика начинало тошнить. Как-то от бабушки он услышал название: «потроха», и ему оно показалось гадким. Один раз мама, наготовив целую сковороду печени в сметане, решила заставить Виталика пусть не съесть, но хотя бы попробовать. В своем стиле, конечно же. Она взяла ложку, зачерпнула из сковороды и велела Виталику открыть рот. Тот помотал головой.

– Немедленно открой рот. Я тебя из кухни не выпущу. Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Мне надоели твои капризы и закидоны. Все дети как дети. Едят, что дают. Один ты кочевряжишься над тарелкой. Открой рот, я сказала.

Виталик приоткрыл рот, помня, что маму решил любить и не огорчать, и тут же ложка больно стукнула по зубам.

– Только попробуй выплюнуть, – пригрозила мать. Виталик держал во рту месиво столько, сколько мог. Потом его вырвало. Фонтаном. Мать так опешила, что застыла на месте. Виталик сбежал в ванную, где долго чистил зубы и полоскал рот.

Щи ему не нравились из-за капусты. В этом точно были виноваты учительница и бабушка. Учительница всегда говорила нерадивым ученикам: «У тебя вместо головы кочан капусты!» А бабушка как-то рассказала приболевшему в очередной раз Виталику сказку на ночь. Мол, в древние времена существовал город, куда ехали люди, недовольные своей внешностью. В городе жили пекари, которые из муки и воды пекли людям новые головы. Для начала старую голову отрубали, а на ее место приставляли кочан капусты, чтобы вся кровь из тела не вытекла. Кочан символизировал «пустую» голову. Отрубленную голову отдавали пекарям, которые пекли для нее новое лицо. После этого голова отправлялась на выпечку и потом пришивалась хозяину. Но голова, как часто бывает с хлебом или булочками, могла и не пропечься. Тогда человек оставался на всю жизнь дурачком. Но новая голова могла и слегка перестоять в печи, тогда человек становился безрассудным, даже опасным с «горячей головой». Хуже всего было, если новое лицо расползалось в процессе. Тогда человек оставался уродом на всю жизнь.

– Мораль сей сказки такова – сначала подумай, а потом делай, – сказала бабушка.

Всю ночь Виталик мучился от кошмаров – ему снились то окровавленные капустные кочаны, то ходячие уродцы из теста с изюмом вместо глаз.

Ни щи, ни булки, ни изюм Виталик не ел.

Зато он любил бабушкины супы, всегда сложносочиненные, которые обычно дети терпеть не могут. Виталик с удовольствием ел солянку, в которую бабушка бросала колбасу – какую могла достать, – остатки отварной говядины, дольки лимона и еще не пойми что. Ему нравилась перловая каша во всех видах, даже в супе, а манную он терпеть не мог. Рассольник с солеными огурцами тоже любил. Как и суп с клецками, который варила бабушка. Плавающие в супе куски теста его привлекали отсутствием всякой логики и ровных форм.

Он мог съесть яблоко или банан – по сезону, когда вдруг этот тропический фрукт ненадолго появлялся в продаже. Потом стал есть еще и мандарины, но сначала опозорился. Уже в школе на Новый год всем выдали подарки – конфеты и мандарины. Все одноклассники стали есть мандарины сразу же. Виталик решил быть как все и тоже откусил мандарин. Вместе со шкуркой. Во рту стало кисло и противно. Он оглянулся и с удивлением обнаружил, что одноклассники запихивают этот мандарин в рот целиком. А на парте лежит шкурка. Виталик догадался – надо почистить, а только потом есть. Он не мог сказать, что мандарин ему понравился, но ему нравилось очищать его от шкурки и белых ниточек-прожилок.

Дома он признался бабушке, что сначала откусил мандарин со шкуркой.

– Разве ты мандарины никогда не видел? – ахнула бабушка. – Дома всегда лежат. Тухнут.

– Видел, но не ел, – признался Виталик.

После этого он решил пробовать разные фрукты, овощи и то, что считается вкусным. В рамках социализации и чтобы избежать очередного повода для издевательств. То было хорошее время. Одноклассники дразнили его всего лишь «педалькой» или «сандалькой».

Виталик просил бабушку принести «что-нибудь». Бабушка всегда его понимала и выкладывала из сумки необычное – гранат, тыквенные семечки, грецкие орехи в скорлупе. А однажды принесла настоящий цветок подсолнуха вместе с семечками. Виталик пробовал, не определяя – вкусно, не вкусно, а просто чтобы знать, как есть, чистить, нужно ли выплевывать косточки. Хотя цветок подсолнуха его потряс. Семечки – идеальной формы, как нос самолета. Лунки – прекрасные в своей симметрии, удобстве расположения. Виталик разглядывал цветок, каждую семечку, решив, что сделает самолет похожей формы, а защитный корпус – как лунку. Мягкую, но прочную.

– Зачем ты это тащишь в дом? Он все равно не ест! – возмущалась мама, глядя на то, что бабушка достает из сумки.

– Не съест, так понадкусывает, – неизменно отвечала бабушка.

Да, она была права. Многие продукты Виталик лишь откусывал, но не мог даже проглотить. Например, хурму. Она вязала рот. Но бабушка принесла ему другую, которая не вязала. Молодые грецкие орехи ему категорически не понравились, а когда бабушка их обжарила на сковороде, показались очень вкусными. Через еду Виталик понял, что может менять и свою жизнь. Что-то добавить, убрать – и получится вполне сносное житье. Так бабушка поступила с зеленым горошком и рисом и с неизменным гарниром к сосискам – пюре. Добавила и рис, и горошек к рыбным котлетам, и те вдруг приобрели другой вкус. Виталик попробовал с опаской, но ему понравилось. Сыр же, который Виталик не любил просто так, без всякой причины, бабушка вдруг пожарила, и Виталик съел его с удовольствием. Тогда же он понял, что бабушка не занимается маскировкой, а просто смешивает разные вкусы, чтобы получился новый. Виталику нравились бабушкины эксперименты, а мама называла их «извращениями». Виталик не знал значения слова «извращение», но интуитивно понимал, что это – плохое занятие. Свою жизнь без бабушки он уже не представлял.

Если Виталик заболевал, а болел он достаточно часто, чем тоже выводил мать из себя, она всегда звала бабушку.

– Ты мать. Возьми больничный или отгул! – возмущалась бабушка.

– Он хочет, чтобы ты приехала, – отвечала мама.

– Или ты хочешь? – тут же срывалась бабушка. – Почему я должна сидеть с твоим больным ребенком?

Виталик все это слышал, но совершенно не обижался на бабушку, которая сначала категорически отказывалась ехать, потом кричала, что «только этого ей не хватало – с больным ребенком сидеть, нашли няньку», а потом все равно приезжала. Варила крутой бульон, добавляя в него по вкусу картошку целиком, морковку, тоже целиком, петрушку с укропом пучками. Виталик послушно пил бульон и с удовольствием ел вареную морковку и картошку, плохо почищенную, поскольку та была брошена в бульон не для еды, а для вкуса, а потом шла на выброс. Но Виталику вдруг понравились отварные овощи без всяких специй.

В те годы Виталик бабушку любил безусловно, а маму, которая уходила по вечерам, вдруг стал бояться. Перед выходом она подпиливала ногти, стремясь, чтобы они стали острыми, как сабли, и покрывала их красным лаком. Долго дула, держа грозно растопыренные пальцы. Иногда вдруг обнимала Виталика перед уходом и больно впивалась этими ногтями ему в спину или плечо. Виталик не любил, когда мама его трогала. Боялся, что она проткнет его ногтем, как ножом.

Мать уходила, приходила бабушка, приносила ему в кровать чай с малиной, подкладывала дополнительную подушку, чтобы было легче дышать, бурчала, что мать ушла на «блядки», но Виталик прижимался к бабушкиному животу и замирал. Он быстро шел на поправку, терпя все бабушкины экзекуции – то она мазала его барсучьим жиром, то делала медовую лепешку на грудь. Бабушка свято верила в компрессы, и Виталик все детство проходил обмотанным бинтами, платками, намазанный, засыпанный и залитый всем, чем только можно – от горчичного порошка в носках, поверх которых надевались шерстяные, до горчично-медовых лепешек, требовавших двух разорванных на куски пеленок, шерстяного платка и пухового одеяла сверху.

Виталик не мог признаться, что бабушкин живот греет лучше платков. Когда он болел, его знобило. И только бабушка могла его согреть. Она ложилась рядом и засыпала. Виталик ждал, когда она уснет, и с удовольствием слушал, как бабушка храпит, ворочается, поправляет во сне его конец одеяла, натягивая повыше, вздрагивает, проснувшись от собственного храпа, поворачивается на другой бок. Виталику нравилось болеть.

Запах. Ему нравилось, как пахнет бабушка – ванилью, земляничным мылом, старостью, но не затхлой, а спокойной, уютной, доброй и теплой. Мама же всегда пахла чем-то едким, стойким и удушливым. Виталик, конечно, знал, что это были любимые мамины духи – ужасно дорогие и ценные. Но не понимал, почему ей нравится именно такой аромат.

Когда мама в порыве нежности, всегда неожиданном и непредсказуемом, не пойми с чего нахлынувшем, говорила: «Викуся, ну хоть подойди, обними меня!» – и распахивала руки, Виталик застывал на месте. Ему требовалось совершить усилие – буквально заставить себя подойти к матери и изобразить жалкое объятие. Он задерживал дыхание, чтобы не чувствовать ее запаха. Напрягал спину, чтобы мать не смогла вонзить в него ногти. Старался не прижиматься, чтобы побыстрее высвободиться и сбежать.

Бабушкину шаль, которой она его укутывала во время болезней, Виталик держал под подушкой. Убедившись, что мать ушла, доставал шаль, укрывался ею и вдыхал запах. Лишь после этого спокойно засыпал. Он подолгу носил футболку, в которой лежал во время болезни, – она была пропитана запахом бабушки. Говорил маме, что еще чистая. А если на рубашке оставался материнский запах, Виталик старался побыстрее ее снять и положить в стиральную машинку, зарывая под другие грязные вещи. Но мама как-то заметила.

– Я же эту рубашку только вчера погладила! Зачем ты ее в стиральную машину засунул? – раскричалась она.

И тогда Виталик придумал специально пачкать вещи, на которых оставался запах матери. Та, конечно, ругалась за пролитый на футболку сок, пятно на рубашке, но Виталик готов был терпеть.

Позже, уже в пятом, шестом классах, Виталик вдруг понял, что ведет себя не так, как остальные мальчишки. Если мама или бабушка хотели поцеловать или приобнять сына или внука, ребята вырывались и кричали: «Ну мааам!» или «Бабушка, перестань! Все же смотрят!». Мамы и бабушки тут же прекращали попытки облобызать или поцеловать.

Виталик долго репетировал, как таким же раздраженным тоном скажет маме, что не хочет с ней обниматься. Но так и не смог. Подошел и покорно обнял, после чего содрал с себя рубашку и залил ее чернилами из стержня ручки. Маме сказал, что «ручка потекла».

От бабушкиных ласк он не был готов отказаться даже в шестом классе.

– Ну что ты как маленький? – удивлялась бабушка и сама пыталась отодрать Виталика от своего живота. – Ты же мальчик, а у тебя все телячьи нежности. Ну ладно бы девочка, – причитала бабушка, но гладила его по голове, чесала спину, целовала в макушку.

Если в младшей школе Виталика считали странным, середнячком и вообще не делали на него ставку, то в старшей вдруг стали замечать. В кружке моделирования его любили и ценили – он выиграл несколько конкурсов благодаря своим моделям самолетов. В школе ему легко стали даваться геометрия, черчение и, как ни странно, история с географией – Виталику было интересно. Одни учителя-предметники говорили на педсовете, что Виталик – средненький ученик, другие – учителя черчения, математики, историчка с географичкой – возражали, что мальчик не просто талантливый, а еще и трудяга. Многое берет упорством – учит, старается. Постепенно отношение тех педагогов, кто в Виталика не верил, начало меняться. Он победил в городском конкурсе по черчению. На открытом уроке по алгебре показал себя так, что приглашенные учителя посоветовали ему поступать в спецшколу. Виталик вдруг стал гордостью и надеждой школы. Если не золотую, то серебряную медаль ему обещали твердо. Надо было только подтянуть литературу, биологию и прочие предметы, которые для Виталика не представляли интереса.

Неизвестно, как сложилась бы его жизнь, но мама в разговоре, точнее скандале, с бабушкой сказала, что лучше бы Виталик поступил в профтехучилище. Быстрее бы работу нашел и слез с ее шеи. Бабушка тогда кричала, что Виталик должен поступить в институт и получить «нормальное образование».

– Вот сама его и корми, – ответила мама.

– Ты даже не эгоистка, ты нарцисс! – воскликнула бабушка.

– Ты меня так воспитала. Я всегда была для тебя недостаточно хороша. Что бы я ни сделала, тебе всего было мало. Кому сдалась моя золотая медаль и красный диплом? Да я училась, чтобы ты меня похвалила! Кто я сейчас? Никто!

– То, что ты никто, – исключительно твоя проблема. Значит, это твое место. А за Виталика не решай. Он умнее тебя, пусть и без медали и диплома, – ответила бабушка.

Виталик, чтобы угодить матери, пошел в профтехучилище на чертежное отделение, где ему было скучно. Протянул два мучительных и бессмысленных года и поступил в художественный институт, как мечтала бабушка. В институте стало интереснее, но сложнее – Виталий боялся, что его отчислят. Глядя на работы однокурсников, ощущал себя полным невеждой – не хватало школы, классических навыков. Он ведь по сути был самоучкой. Ни классической художественной школы за плечами, ни преподавателей-репетиторов. Да и училище – так себе образование. Даже в школу учителем черчения его бы не взяли. Виталий будто занимал чужое место и ждал, что рано или поздно до всех дойдет – он никто, и его попросят на выход.

То время он помнил плохо. Будто память вычистила ненужные воспоминания. Позже он восстановил события: тогда все складывалось будто само собой. Чудом. Он сдавал экзамены. Не блестяще, но и худшим на курсе не был. Опять болтался в середнячках, но и это считал счастьем. Его работы постепенно стали отмечать. Преподаватели хвалили за упорство, внимание к деталям, скрупулезность. Да, не видели в нем таланта, даже одаренности не замечали. Но признавали безусловный профессиональный рост, приобретенные навыки. «Не всем дано. Гении не каждый день рождаются. Любая профессия держится на хороших ремесленниках», – твердил заведующий кафедрой Андрей Андреич, который вдруг, по каким-то личным мотивам, встал на сторону Виталия.

– Работай. У таких, как ты, всегда будет кусок хлеба. Пусть гении голодают, – сказал он Виталию после просмотра работ. – Три с плюсом иногда лучше, чем пять с двумя минусами.

Виталий лишь раз получил четыре с минусом и уже сам готов был отчислиться. За годы обучения в него успешно вдолбили лишь одно – он никто, посредственность, подмастерье. И лишь Андрей Андреич его тащил, тянул и отстаивал. Ходили слухи, что и тот был посредственностью, но продвинулся по административной линии – пристраивал, кого нужно, продвигал, кого просили, не спорил, когда не следовало. Шел на компромиссы, выслуживался, юлил и заискивал. Благодаря этим качествам имел должность, квартиру в центре Москвы и мастерскую на «Соколе», дачу в Подмосковье.

– Скоро вам, молодой человек, предстоит сделать выбор. Главный в вашей жизни. Подумайте об этом уже сейчас. Чего вы хотите? Достатка, благополучия, уверенности в завтрашнем дне? Или плевка в вечность, призрачной надежды на признание через годы? Вы хотите работать или творить? – спросил как-то Андрей Андреевич.

– Конечно, творить, – едва сдерживая слезы, ответил Виталий.

– Да, безусловно. В вашем возрасте сложно дать другой ответ. Вы меня еще вспомните лет через десять, если я доживу, конечно же. Желаю вам удачи в любом случае. Вы по-своему блестящий профессионал. Владеете способностью копировать картины великих художников. Передаете их настроение, эмоции, желания.

– Передаю… их… не свое… – Виталий задохнулся от унижения.

– Поверьте, дорогой мой, это уже немало в нашей профессии! Уметь передавать, писать на заказ, делать блестящие копии. Возможно, вы найдете себя в чем-то другом. Будете рисовать бегемотов и крокодилов для детских книжек. Станете иллюстратором. Или реставратором и поможете сохранять великие картины. Или, возможно, преподавателем, который объяснит ученику, как правильно накладывать штриховку и почему непременно нужно научиться писать кувшин и лежащее рядом яблоко. Поверьте, я устал отвечать на этот вопрос. Все родители спрашивают, почему их чада должны рисовать эти кувшины, бидоны, вазы и стаканы. Возможно, вы станете тем педагогом, который наконец сможет объяснить это родителям. Да, конечно, вы можете преподавать в нашем же институте! Подумайте! Сделайте выбор.

Виталий тогда кивнул и поехал не домой, а к бабушке.

– Ой, а я пирог с маком испекла, – обрадовалась та. Она никогда не удивлялась его внезапным визитам и всегда говорила, что именно сегодня случайно испекла пирог, его любимый, или пожарила его любимые пирожки с яблоками.

Виталик, едва сдерживая слезы обиды, признался бабушке, что никогда не будет признан гением. Что в нем нет даже слабой искры таланта. Он ремесленник. Способен только бегемотов рисовать и объяснять сумасшедшим родителям требования по рисунку, где без кувшина никак. И завкафедрой, сам бездарность, его поддерживает. Лучше смерть, чем такая протекция.

– Что обо мне будут говорить? Это позор… – Виталик уставился на кусок пирога, который ему положила бабушка.

– Ничего не будут. А поговорят и забудут. У людей короткая память. Хотя иногда разговоры за спиной лучше, чем молчание. Если говорят, значит, ты интересен. Про твоего завкафедрой тоже небось за спиной судачат, – пожала плечами бабушка.

– Еще как. Но его боятся. У него связи, – выдохнул Виталий.

– Вот тебе и ответ. Пусть говорят, а ты иди своей дорогой.

– Нет у меня дороги, бабуль, понимаешь? Нет. Я не знаю, чего хочу. Все знают, давно определились, один я как дебил какой-то, – признался Виталий.

– Ты так еще молод. Вы все еще дети. А дети бывают разными. Одни точно знают, что хотят машинку или конструктор. Другие соглашаются играть в то, что им предлагают. Третьи вообще не хотят играть, а желают рисовать. Гениев действительно мало. Но еще меньше тех, кто твердо знает, что хочет получить от жизни. Чем заниматься. Ты имеешь право передумать, заняться чем-то еще. Твое рисование ведь не приговор. К мольберту тебя никто канатами не привязывал. Хочешь, задвинь его за шкаф или выброси на помойку и найди себе дело по душе.

Бабушка подарила Виталику на день рождения крупную сумму денег.

– Бабуль, откуда? – удивился он.

– Ну какая тебе разница? Кольцо продала. В гроб его с собой, что ли, брать? И твоей матери об этом подарке знать необязательно. Не выходи из дома без денег. Не занимай ни у кого. Долги брать легко и ох как тяжело отдавать. Но хуже другое – ходить и знать, что над тобой должок висит, как дамоклов меч. Сам не бери и другим не давай. Ты не такой наглый. Ходить и напоминать не станешь. А уж выбивать тем более. Не вернут. А если и вернут, то с обидой. Есть такая особенность у людей. Дашь взаймы другу, сразу забудь об этих деньгах. А попросишь вернуть, друга потеряешь. Один раз дашь, второй раз точно придут. Откажешь – обидятся смертельно. Скажешь, что у самого нет, – не поверят. И не жди, что спасибо скажут. Не скажут.