Русское тысячелетие

Незадолго до рассвета дружина Претича села в ладьи и громко затрубила; киевляне отозвались дружным криком. И вдруг печенеги бросились врассыпную – им показалось, что это подоспело войско Святослава. Княжескую семью без помех переправили на другой берег. Тем временем печенежский хан, опомнившись, подъехал один к воеводе Претичу и спросил, кто он, не князь ли. Претич отвечал, что он княжий «муж» и пришёл со сторожевым отрядом, а Святослав идёт следом с бесчисленным войском – это он добавил, чтобы припугнуть вражину. Хан запросил мира; Претич великодушно протянул ему руку. Они обменялись оружием в знак дружбы, и хан отъехал.

Однако печенеги не ушли в степь – встали неподалёку от Киева, на реке Лыбедь. Спустя какое-то время подоспевший Святослав, до которого дошли вести об угрозе Киеву и его семье, окончательно прогнал печенегов в степь.

Игорь и Святослав использовали печенегов для своих военных операций против Византии, но эти союзы, очевидно, зиждились лишь на разделе военной добычи. Судьба князя Святослава – хороший пример того, как мало значили для печенегов договоры с утратившим силу союзником.

Первый удар по печенежскому могуществу был нанесён во время недолгого правления князя Ярополка Святославича. Подробности его похода против печенегов неизвестны. Короткая летописная строка говорит только, что степные орды были рассеяны русской ратью: «победи Ярополк печенеги, и възложи на них дань». Сокрушительное поражение произвело такое впечатление на печенежских ханов, что один из них, по сообщению того же источника, поспешил отдаться под Ярополкову руку: «Прииде Печенежский князь Илдея, и бил челом Ярополку в службу; Ярополк же приат его, и даде ему грады и власти, и имяше его в чести велице».

Укротить печенежскую опасность выпало на долю князя Владимира. Многолетняя война Руси с печенегами в его княжение охарактеризована «Повестью временных лет» как одно нескончаемое сражение: «рать велика бес перестани». Однако мы можем выделить в этой растянувшейся почти на четверть века борьбе два этапа.

Первый, сугубо оборонительный, продолжался примерно до конца 90-х гг. Х в. Он был отмечен как блестящими победами русского войска, вроде той, которая получила легендарное отражение в сказании о переяславском отроке, так и тяжёлыми поражениями, когда жизнь самого князя Владимира оказывалась под угрозой: «…приидоша печенези к Василеву, и Володимер с малыми людьми изыде противу им, и не мог Володимер стати противу им, подбег ста под мостом, едва укрыся от противных» (летописная статья под 995г.).

К археологическим свидетельствам яростного печенежского натиска на Русь относятся разорённые пограничные городки, расчленённые тела людей в древнерусских погребениях этого времени, скелеты мужчин, хранящие следы сабельных ударов (могильники в Воине и Жовнине). В постоянной опасности находился и Киев, о чём говорят остатки внушительного вала, которым Владимир опоясал Старокиевский холм.

Но политика князя по укреплению южной границы принесла свои плоды. Хотя печенеги и доходили до белгородской оборонительной линии, им, по-видимому, всё же не довелось разбить свои шатры под стенами «матери городов русских». В 1018 г. немецкий хронист Титмар Мерзебургский, хорошо информированный о русских делах, записал, что Киев – город «чрезвычайно укреплённый», и «до сих пор ему, как и всему тому краю… удавалось противостоять весьма разорительным набегам печенегов».

С началом XI в. война вступила во второй этап. Русь перешла к наступлению на степь. Наибольшие успехи были достигнуты на правом берегу Днепра. Применительно к этому времени археология фиксирует расширение зоны славянской колонизации в Среднем Поднепровье до бассейна реки Рось, неуклонный рост количества пограничных поселений (в том числе торговых) и увеличение занимаемых ими площадей. Правобережная печенежская орда вынуждена была откочевать далеко вглубь степи. Если в середине Х в. Константин Багрянородный писал, что печенежские кочевья отделяет от «Росии» всего «один день пути», то епископ Бруно Кверфуртский в 1008 г. засвидетельствовал, что его путь от Киева до русско-печенежской границы продолжался уже два дня (что соответствует расстоянию от Киева до берегов Роси), а месторасположение самого табора печенегов было обнаружено им лишь на пятый день путешествия по степи. Он же отметил глубокую усталость кочевников от войны и, главное, их убеждение, что длительный мир с Русью возможен только при условии, если «государь Руси не изменит уговору». Другими словами, Владимир к тому времени настолько сильно прижал правобережных печенегов, что судьбы войны и мира всецело находились в его руках. Стараниями Бруно мир тогда был заключён, но продлился он, по-видимому, недолго, и в последние годы жизни Владимиру вновь пришлось вести брань с вероломными степняками.

И всё же, именно в княжение Владимира были заложены предпосылки для окончательной победы над печенегами и изгнания этой орды из «русского» ареала Великой степи.

Во время династической смуты 1015—1019 гг. печенеги поддержали князя Святополка, но были разбиты Ярославом Мудрым.

Последнее и, по всей видимости, решающе столкновение с печенегами датируется летописью 1036 г. В то время, когда Ярослав был в Новгороде, к нему пришла весть, что печенеги осадили Киев. Собрав многочисленное войско из варягов и словен, Ярослав поспешил к Киеву. Печенегов было без числа, но Ярослав дал им бой в открытом поле. Противники схватились на месте, где позднее был построен собор святой Софии. После жестокой сечи, к вечеру одолел Ярослав. Печенеги бросились врассыпную, множество их утонуло в Сетомли и других реках, а остаток их, добавляет летописец, бегает где-то «и до сего дня».

Из византийских источников следует, что печенеги отхлынули в Подунавье, откуда стали тревожить набегами Болгарию и Византию. «Это событие, оставляемое без внимания во всех новых исторических сочинениях, – пишет В.Г. Васильевский по поводу перехода печенегами Дуная, – имеет громадное значение в истории человечества. По своим последствиям оно почти так же важно, как переход за Дунай западных готов, которым начинается так называемое переселение народов… Непосредственной причиной великого движения с запада на восток, то есть Первого крестового похода, насколько эта причина заключалась в положении Восточной империи, были не столько завоевания сельджуков в Азии, сколько грозные и страшные массы орды печенежской, угрожавшей самому Константинополю»8.

В 1091 г. половецкие ханы Боняк и Тугоркан, явившиеся на Балканы по приглашению византийского императора Алексея I Комнина, разгромили придунайских печенегов в долине реки Марицы. С печенежским господством на Балканах и в Подунавье было покончено в один день. Масштабы постигшей печенегов военной катастрофы изумили современников. «В тот день произошло нечто необычайное: погиб целый народ вместе с женщинами и детьми, народ, численность которого составляла не десять тысяч человек, а выражалась в огромных цифрах, – писала дочь Алексея Комнина, Анна. – Это было 29 апреля, в третий день недели».

Конечно, известие Анны Комнин о гибели всего печенежского «народа» не следует понимать буквально. Источники первой половины XII в. все ещё упоминают об остатках придунайских печенегов. Но как субъект исторического процесса печенеги навсегда сошли с политической сцены.

Половцы: история не сложившегося этноса

Происхождение

Происхождение этой группы кочевых племен изучено слабо и здесь до сих пор много неясного. Многочисленные попытки обобщить имеющийся исторический, археологический и лингвистический материал пока что не привели к формированию единого взгляда на эту проблему. И поныне остаётся в силе замечание тридцатилетней давности одного из специалистов в этой области, что «создание (фундаментального) исследования по этнической и политической истории кипчаков с эпохи древности до позднего средневековья – одна из нерешённых задач исторической науки»9.

Очевидно, впрочем, что к ней неприложимы понятия народа, народности или этноса, ибо самые разнообразные источники свидетельствуют о том, что за этническими терминами «кыпчаки», «куманы», «половцы» скрывается пёстрый конгломерат степных племен и родов, в котором изначально присутствовали как тюркские, так и монгольские этнокультурные компоненты.

Несмотря на определённую этнографическую и языковую близость, эти племена и кланы вряд ли могли иметь единую родословную, поскольку различия в быту, религиозных обрядах и, судя по всему, в антропологическом облике были всё же весьма существенны, чем и объясняется разнобой в этнографических описаниях куманов-кыпчаков. Например, Гильом де Рубрук (XIII в.) поверстал под единый «куманский» похоронный обряд погребальные обычаи разных этнических групп: «Команы насыпают большой холм над усопшим и воздвигают ему статую, обращённую лицом к востоку и держащую у себя в руке перед пупком чашу. Они строят также для богачей пирамиды, то есть остроконечные домики, и кое-где я видел большие башни из кирпичей, кое-где каменные дома… Я видел одного недавно умершего, около которого они повесили на высоких жердях 16 шкур лошадей, по четыре с каждой стороны мира; и они поставили перед ним для питья кумыс, для еды мясо, хотя и говорили про него, что он был окрещён. Я видел другие погребения в направлении к востоку, именно большие площади, вымощенные камнями, одни круглые, другие четырёхугольные, и затем четыре длинных камня, воздвигнутых с четырёх сторон мира по сю сторону площади». Он же замечает, что мужчины у «команов» заняты разнообразными хозяйственными работами: «делают луки и стрелы, приготовляют стремена и уздечки, делают седла, строят дома и повозки, караулят лошадей и доят кобылиц, трясут самый кумыс… делают мешки, в которых его сохраняют, охраняют также верблюдов и вьючат их».

Между тем другой западноевропейский путешественник XIII в. Плано Карпини из наблюдений за «команами» вынес впечатление, что, по сравнению с женщинами, мужчины «ничего вовсе не делают», разве что имеют «отчасти попечение о стадах… охотятся и упражняются в стрельбе» и т. д.

Наиболее крупные племенные разветвления кыпчаков отмечены в сочинениях восточных авторов XIII–XIV вв. Так, энциклопедия Ан-Нувайри выделяет в их составе племена: токсоба, иета, бурджоглы, бурлы, кангуоглы, анджоглы, дурут, карабароглы, джузнан, карабиркли, котян (Ибн-Халдун добавляет, что «все перечисленные племена не от одного рода»). По сообщению Ад-Димашки, кыпчаки, переселившиеся в Хорезм, назывались тау, бузанки, башкырд. Родоплеменные объединения половцев знает и «Повесть временных лет»: турпеи, елктуковичи и др.

Фиксируемая археологией монгольская примесь среди кумано-кыпчакских племен была достаточно заметна и для современников. Относительно племени токсоба («токсобичи» русских летописей) имеется показание Ибн-Халдуна о его происхождении «из татар» (в данном контексте – монголов). Показательно также свидетельство Ибн аль-Асира о том, что монголы, желая расколоть кыпчако-аланский союз, напоминали кыпчакам: «Мы и вы – один народ и из одного племени…»

Более того, нет ни одного надёжного свидетельства, что у них когда-либо существовало общее самоназвание. «Куманы», «кыпчаки», «половцы» – все эти этнонимы (точнее, псевдоэтнонимы, как увидим ниже) сохранились исключительно в письменных памятниках соседних народов, причём без малейшего указания на то, что они взяты из словарного обихода самих степняков. К определению этого степного сообщества не подходит даже термин «племенной союз», так как в нем отсутствовал какой бы то ни было объединяющий центр —господствующее племя, надплеменной орган управления или «царский» род. Были отдельные кипчакские ханы, но хана всех кипчаков никогда не было10.

Поэтому речь должна идти о довольно рыхлом и аморфном родоплеменном образовании, чьё оформление в особую этническую группу, наметившееся во второй половине XII – начале XIII вв., было прервано монголами, после чего кумано-кыпчакские племена послужили этническим субстратом для формирования ряда народов Восточной Европы, Северного Кавказа, Средней Азии и Западной Сибири – татар, башкир, ногайцев, карачаевцев, казахов, киргизов, туркмен, узбеков, алтайцев и др.

Первые сведения о «кыпчаках» восходят к 40-м гг. VIII в., когда в среднеазиатском регионе окончательно распался Тюркский каганат (так называемый Второй Тюркский каганат, восстановленный в 687—691 гг. на месте Восточнотюркского каганата, разгромленного китайцами в 630 г.), не устоявший перед восстанием подвластных племён. Победители, среди которых первенствующую роль играли уйгуры, дали побеждённым тюркам презрительное прозвище «кыпчаки», означавшее по-тюркски что-то вроде «беглецы», «изгои», «неудачники», «злосчастные», «злополучные», «никчёмные».

Самое ранее упоминание слова «кыпчак» (и притом в связи с тюрками) встречается именно в древнеуйгурской письменности – на «Селенгинском камне», каменной стеле с руническими (орхонскими) письменами, установленной в верховьях р. Селенги правителем Уйгурского каганата Элетмиш Бильге-каганом (747—759 гг.). В 1909 г. памятник обнаружил и исследовал финский учёный Г. Й. Рамстедт. Выбитый на его северной стороне текст серьёзно повреждён, в том числе четвёртая строка, которая имеет лакуну в начальной части. Рамстедт предложил для неё конъектуру: «когда тюрки-кыпчаки властвовали над нами пятьдесят лет…» В настоящее время эта реконструкция общепризнана, причём слову «кыпчак» обыкновенно придаётся этнический смысл («народ тюрков-кыпчаков»), какового на самом деле предполагать не приходится, поскольку древнетюркские надписи не знают случаев слияния или отождествления парных этнонимов. С учётом вышеупомянутого нарицательного значения слова «кыпчак» начало строки следует читать: «когда презренные тюрки…».

Но политически окрашенный термин, малопригодный для этнического самосознания, едва ли оказался бы столь живучим, если бы не претерпел дальнейших метаморфоз, – и прежде всего в восприятии самих побеждённых, утративших вместе с родоплеменной политической структурой (в виде Тюркского каганата) также и возможность надёжной этнической самоидентификации в окружении родственных тюркоязычных племен. Весьма вероятно, что по крайней мере в некоторых племенных группах разбитых тюрков (оттеснённых к предгорьям Алтая), под влиянием катастрофического поражения, круто изменившего их социально-политический статус, произошла коренная ломка племенного и политического самосознания, результатом чего стало принятие ими названия «кыпчак» в качестве нового автоэтнонима.

Такому замещению могло способствовать характерное для религиозно-магического мышления представление о неразрывной связи между предметом (существом) и его названием (именем). Исследователи отмечают, что «у тюркских и монгольских народов и поныне существует некогда очень обширный класс имён-оберегов. Так, детям или взрослым обычно после смерти предыдущего ребёнка или члена семьи (рода), а также после тяжёлой болезни или пережитой смертельной опасности дают имя-оберег с уничижительным значением или новое охранительное имя, долженствующее ввести в заблуждение преследующие человека (семью, род) сверхъестественные силы, вызвавшие несчастье». В силу подобных представлений и для тюрков, испытавших на себе злобу враждебных духов, средством спасения точно так же могло стать «принятие прозвища-оберега с уничижительным значением («злосчастные», «никчёмные»), возникшего, скорее всего, как подмена этнонима в ритуальной практике»11.

Так, в преданиях племени сеяньто, в своё время также потерпевшего тяжёлое поражение от уйгуров, победа последних прямо объясняется вмешательством сверхъестественных сил: «Прежде, перед тем как сеяньто были уничтожены, некто просил еды в их племени. Отвели гостя в юрту. Жена посмотрела на гостя – оказывается, у него волчья голова (волк – мифический предок уйгуров. – С. Ц.). Хозяин не заметил. После того как гость поел, жена сказала людям племени. Вместе погнались за ним, дошли до горы Юйдугюнь. Увидели там двух людей. Они сказали: «Мы – духи. Сеяньто будут уничтожены». (…) И вот теперь сеяньто действительно разбиты под этой горой».

Впоследствии слово «кыпчак» подверглось дальнейшему переосмыслению. Этот процесс был связан с новым ростом политического значения тюрков-«кыпчаков». Отступив на юг Западной Сибири, они оказались в соседстве с кимаками12, вместе с которыми, после гибели Уйгурского каганата (павшего около 840 г. под ударами енисейских киргизов), создали Кимакский каганат – государственное образование, основанное на господстве кочевников над местным оседлым населением.

Приблизительно в то же время, когда «кыпчаки» снова входят в состав господствующей верхушки, меняется и семантика их племенного прозвища. Теперь его стали сближать с тюркским словом «кабук»/«кавук» – «пустое, дуплистое дерево»13. Для объяснения новой этимологии псевдоэтнонима (совершенно безосновательной с научной точки зрения) была придумана соответствующая генеалогическая легенда. Любопытно, что позднее она проникла даже в эпос уйгуров, забывших первоначальное значение прозвища «кыпчак». Согласно огузскому преданию, в подробностях переданному Рашид ад-Дином (1247—1318 гг.) и Абу-ль-Гази (1603—1663 гг.), Огуз-хан – легендарный прародитель огузов, в том числе и уйгуров, – «потерпел поражение от племени ит-барак, с которыми он воевал… В это время некая беременная женщина, муж которой был убит на войне, влезла в дупло большого дерева и родила ребёнка… Он стал на положении ребёнка Огуза; последний назвал его Кыпчак. Это слово производное от слова Кобук, что по-тюркски означает – "дерево со сгнившей сердцевиной"». Абу-ль-Гази также замечает: «На древнем тюркском языке дуплистое дерево называют "кыпчак". Все кыпчаки происходят от этого мальчика».

Другой вариант легенды приводит Мухаммад Хайдар (ок. 1499—1551 гг.) в своём «Огуз-намэ»: «И вот пришёл Огуз-каган с войском к реке, называемой Итилем (Волга). Итиль – большая река. Огуз-каган увидел её и говорил: "Как переправимся через поток Итиля?" В войске был один дородный бек. Имя его было Улуг Орду бек… Этот бек срубил деревья… На деревьях тех расположился и переправился. Обрадовался Огуз-каган и сказал: О, будь ты здесь беком, Кыпчак-беком ты будь!»

Не позднее второй половины IX в. этот псевдоэтноним заимствовали арабские писатели, прочно укоренив его в своей литературной традиции («кыпчаки» как одно из подразделений тюркских племён упоминаются уже в «Книге путей и стран» Ибн Хордадбеха (ок. 820 – ок. 912).

В начале XI в. нашествие киданей (или кара-кытаев, выходцев из Монголии) вынудило кимако-«кыпчакские» племена покинуть насиженные места. Их переселение шло по двум направлениям: южном – на Сырдарью, к северным границам Хорезма, и западном – в Поволжье. В первом миграционном потоке преобладал «кыпчакский» элемент, во втором – кимакский. Вследствие этого термин «кыпчак», общеупотребительный в арабском мире, не получил распространения в Византии, Западной Европе и на Руси, где пришельцев преимущественно стали называть «куманы» и «половцы».

Происхождение названия «куман» достаточно убедительно раскрывается через его фонетическую параллель в виде слова «кубан» (для тюркских языков характерно чередование «м» и «б»), которое, в свою очередь, восходит к прилагательному «куба», обозначающему бледно-жёлтый цвет. У древних тюрков цветовая семантика названия племени часто соотносилась с его географическим положением. Жёлтый цвет в этой традиции мог символизировать западное направление. Таким образом, усвоенный византийцами и западноевропейцами псевдоэтноним «куманы»/«кубаны», видимо, имел хождение среди кимако-«кыпчакских» племен для обозначения их западной группировки, которая во второй половине XI – начале XII в. заняла степи между Днепром и Волгой. Это, конечно, не исключает вероятности существования особого племени, называвшегося «кубан»/«куман» – предков кумандинцев Северного Алтая14.

Для характеристики соотношения этнических терминов «куман» и «кыпчак» стоит отметить также, что в самой «кумано-кыпчакской» среде они отнюдь не являлись синонимами. Не смешивает их и эпос тюркоязычных народов. Только в поздней ногайской эпической поэме «Сорок ногайских богатырей» встречаются такие строки: «Страна куманов, мои кыпчаки, / Пусть садятся на коней добры молодцы!»15. Однако здесь скорее всего воспроизводятся достаточно отдалённые и уже не вполне адекватные представления об исторических реалиях XIII в.

Несмотря на то, что название «куманы» было хорошо известно в древней Руси, здесь за ними закрепилось другое наименование – «половцы». На идентичность половцев и куманов указывает летописное выражение: «кумане рекше половци», то есть «куманы, называемые половцами» (см. статью «Повести временных лет» под 1096 г., Лаврентьевскую летопись под 1185 г., Ипатьевскую под 1292 г.). В. В. Бартольд считал, что «куманская» этнонимика проникла в древнерусское летописание из Византии. Однако этому противоречит, например, наличие «князя Кумана» в летописном списке половецкий ханов, убитых во время похода 1103 г. русского войска в степь.

Со словом «половцы» связана любопытная этимологическая путаница, сыгравшая в историографии такую важную роль, что даже исказила представления учёных об этногенезе «куманов»/«кыпчаков». Истинное его значение оказалось непонятно уже славянским соседям Руси – полякам и чехам, которые, усмотрев в нем производное от старославянского «плава» – солома, перевели его термином «плавцы» (Plawci/Plauci), образованным от прилагательного «плавый» (plavi, plowy) – западнославянского аналога древнерусскому «половый», то есть изжелта-белый, белесовато-соломенный.

В исторической литературе объяснение слова «половец» от «половый» первым предложил в 1875 г. А. Куник16. С тех пор в науке прочно укоренилось мнение, что «такие названия как половцы-плавцы… не являются этническими, а служат лишь для объяснения внешнего вида народа. Этнонимы «половцы», «плавцы» и др. обозначают бледновато-жёлтый, соломенно-жёлтый, – названия, служившие для обозначения цвета волос этого народа»17.

Хорошо известно, что среди тюрков действительно встречаются светловолосые люди. В результате на страницах многих исторических трудов ХХ в. половцы предстали в образе «голубоглазых блондинов» – потомков европеоидов Центральной Азии и Западной Сибири, подвергшихся в VIII—IX вв. тюркизации. Вот лишь одно характерное высказывание: «Как известно, пигментация волос неразрывно связана с определённым цветом глаз. В отличие от остальных тюрок, черноволосых и кареглазых, белокожие половцы представали в золотистом нимбе волос над яркими голубыми глазами… Столь характерная цветовая гамма половцев, вызывавшая восхищение современников, для историка оказывается своего рода "генеалогическим свидетельством", помогая связать их происхождение с загадочными динлинами китайских хроник («белокурым народом», обитавшем в I—II вв. у северных границ Китая. – С. Ц.)… а через них – с людьми так называемой "афанасьевской культуры", чьи погребения III тысячелетия до н. э. были открыты археологами в Прибайкалье. Таким образом, в океане времён половцы предстают перед нами в качестве потомков древнейших европейцев, вытесненных из Восточной и Центральной Азии начавшейся когда-то широкой экспансией монголоидных народов. "Отуреченные" некогда "динлины", они потеряли свою древнюю родину, сменили язык и общетюркский поток вынес на простор причерноморских степей… уже последние остатки некогда сильного и многочисленного, а теперь вымирающего и теряющего среди других свой облик золотоволосого народа, отмеченного уже признаками своего азиатского прошлого»18.

Многолетняя приверженность исследователей этому взгляду на происхождение половцев вызывает только недоумение. Не знаешь, чему удивляться больше – разыгравшейся фантазии историков, пустившихся во все тяжкие, не только не имея на руках даже косвенного свидетельства о европеоидной внешности половцев – соседей Руси, но и вопреки всем антропологическим и этнографическим данным, недвусмысленно подтверждающим их принадлежность к монголоидной расе, или неразборчивости языковедов, которые, казалось бы, могли знать, что в случае происхождения слов «половец», «половцы» от «половый» ударение в них непременно приходилось бы на последний слог (как в словах «соловец», «соловцы» – производных от «соловый»).

Между тем после обстоятельных исследований Е. Ч. Скржинской19 вопрос о возникновении и первоначальном значении древнерусского названия «половцы» может считаться окончательно решённым. Исследовательница обратила внимание на характерную особенность географических представлений киевских летописцев XI—XII вв., а именно устойчивое деление ими территории Среднего Поднепровья на две стороны: «сю», «сию» (то есть «эту», или «Русскую», лежавшую, как и Киев, на западном берегу Днепра) и «ону» («ту», или «Половецкую», простиравшуюся к востоку от днепровского правобережья до самой Волги; ср. с летописным: «вся Половецкая земля, что же (есть. – С. Ц.) их межи Волгою и Днепром»). Последняя обозначалась также как «он пол», «оный пол» («оная сторона», «та сторона»). В Киевской летописи под 1172 г. говорится, что князь Глеб Юрьевич «ехал на ону сторону [Днепра] к онем половцем». Словарь М. Фасмера также фиксирует понятие «онополец, онополовец» – живущий по ту сторону реки, производное от церковнославянского «об он пол»20.