По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 2

В марте 1697 года царь в составе так называемого Великого посольства отправляется в Европу[95]. Сам он едет, скрываясь под именем Петра Михайлова, а посольство поручает возглавить, – догадайтесь с двух раз! – правильно, Лефорту. А кому же ещё? Кто изящно владеет европейскими манерами? Кто свободно говорит на французском – всемирном языке тех времён? Кто первый мастер по устройству пиров да балов? Франц Яковлевич, кто ж ещё? А то, что дипломатом он является неопытным, так это не беда. В помощь ему определяются профессионалы своего дела: генерал Фёдор Головин да думный дьяк[96] Прокофий Возницын[97]. Именно они, – пока Лефорт будет упражняться в любезностях с европейскими монархами, а также пировать с их чиновниками, – проведут под руководством Петра всю черновую, но самую главную работу по выводу межгосударственных отношений с ведущими дворами Европы на новый уровень.

Как известно, чисто с дипломатической точки зрения Великое посольство потерпело неудачу: в ходе него царь планировал создать антитурецкую коалицию, но этого сделать не удалось. Таким образом, так сказать, профессионально Лефорт вновь проваливается. А тут ещё в июле 1698 года к Петру приходят вести о стрелецком бунте (я говорил о нём в рассказе о Патрике Гордоне), и он срывается домой. Весьма характерно, что и своего любимца он забирает с собой: Пётр понимает, что Головин с Возницыным чудесно завершат посольскую миссию и без Лефорта.

К возвращению в Москву бунт стрельцов оказывается уже подавленным, а многие его зачинщики казнены. Но Пётр резко расширяет расследование, которое заканчивается многочисленными казнями. Лефорт мягко отказывается принять в них личное участие, сославшись на то, что на его родине это не принято[98].

Во второй половине февраля 1699 года, покончив с казнями, царь убывает в Воронеж, а оставшийся в Москве Лефорт устраивает вскоре после этого вечерний приём для послов Дании и Бранденбурга. Погода стоит для этого времени года исключительно тёплая, и столы накрываются на открытом воздухе. Вино, как всегда, льётся рекой, разгоряченные гости танцуют. На следующий день у Лефорта резко повышается температура, и его начинает лихорадить. Становится ясно, что вчерашним вечером он простудился. Здоровье царского фаворита вообще в последнее время оставляет желать лучшего, так что болезнь быстро прогрессирует. Вскоре Лефорт начинает бредить, теряет сознание и 2 марта в два часа дня умирает[99]. В возрасте всего сорока трёх лет.

Пётр срочно возвращается в Москву 8 марта и устраивает своему любимцу пышные похороны, во время которых, как утверждают некоторые историки, говорит в слезах: «Нет уже у меня более надёжного человека; этот один был мне верен: на кого могу я положиться впредь?»[100]. Опускают Лефорта в могилу под троекратный залп из 40 орудий.

Похоронили Лефорта в Немецкой слободе, но точное место его могилы на сегодняшний день неизвестно. В апреле 1702 г. его сын Анри писал своему дяде в Женеву: «Я ходил туда, где похоронен мой отец. Гроб его стоит в каменном склепе. Я приказал открыть гроб и видел отца: он сохранился так хорошо, как будто не лежал там и недели, а уже прошло три года…»[101]. Ряд источников, в том числе и статья Википедии о Введенском кладбище, утверждают, что его прах покоится на нём[102]. Но историки и поныне спорят по этому поводу.

Таким был этот человек. Вы видите, что его главными положительными чертами была беззаветная преданность Петру, стремление выполнить любое его указание (что получалось у него далеко не всегда), а также весёлый нрав, беззлобность, острый ум и добродушие. Он не обладал значительными системными знаниями, в том числе и в военной области, не был талантливым военачальником или стратегом, не отличался большими государственными способностями, но зато любил людей и использовал свою близость к царю не для того, чтобы избавляться от конкурентов, а зачастую чтобы помочь своим соратникам, попавшим в беду. Он возбуждал в Петре добрые чувства и старался укротить злые.

А ещё Франц Лефорт был бескорыстен и не брал взяток (ну, или почти не брал, – ведь в те времена взятка была делом самим собой разумеющимся). Интересно и поучительно будет отметить, что все подарки, вручённые ему иностранцами во время Великого посольства, он добровольно сдал в царскую казну[103].

Уже за одно это качество государственный человек в России достоин памятника и благодарности её граждан.

Корнелиус Крюйс

Именно этот человек реально продолжил «адмиральское» дело Лефорта. Но какими же разными оказались вклады этих людей в дело создания русского военно-морского флота! Женевец, хоть и стал первым адмиралом в истории нашей страны, по определению не мог оказать Петру I существенной помощи в этом эпохальном деле: он даже близко не обладал ни соответствующими знаниями, ни каким-либо опытом ни в области кораблестроения, ни в области судоходства. Крюйс же являлся бывалым моряком и прекрасно разбирался в премудростях создания боевых кораблей – а ведь это, как вы понимаете, не только доски пилить да гвозди забивать. В те времена для того, чтобы начать строить корабли, нужно было изменить экономику страны так же, как сегодня для строительства автомобиля: ведь чтобы его создать следует наладить соответствующее металлургическое производство, шинную промышленность, выпуск аккумуляторов, электроники, стекла, пластика и множества другой продукции. Вот и в XVII–XVIII веках без наличия громадного количества смежных отраслей экономики грозное боевое судно создать было нельзя. Конечно, можно было необходимые материалы привести из-за границы, но тогда такой флот попал бы в зависимость от настроения и желания иностранных поставщиков и их государств. А разве может военная мощь великой державы, построить которую стремился Пётр, реально зависеть от иностранцев? Конечно, нет! Такого не бывало раньше, нет сейчас и не будет в будущем. А ведь к тому моменту, когда царь начал создавать свой флот, в России для реализации его мечты не было ничего, кроме леса. Ни по́ртов (кроме северного и не очень удобного Архангельска), ни морских верфей (за исключением одной небольшой, опять же, в Архангельске[104]), ни кораблестроителей-инженеров, ни кораблестроителей-рабочих, ни матросов, ни капитанов, ни опыта плавания в открытом море. Ни-чего! Даже такой незаменимый в этом деле инструмент как пила был в нашей стране неизвестен и появился здесь вместе с приехавшими по зову Петра иностранными корабелами[105]. Но самое главное – у чисто сухопутной страны напрочь отсутствовало то, без чего ни одно дело сделать нельзя: ЗНАНИЯ. Взять их можно было, естественно, только за границей, в ведущих морских державах того времени: Англии, Голландии, Дании, Франции и Швеции, и Пётр начал активно вербовать к себе на службу иностранцев с тем, чтобы эти знания получить. И воистину жемчужиной среди них стал Корнелиус Крюйс – практический создатель русского военно-морского флота и его первой военно-морской базы, один из строителей и главных защитников Санкт-Петербурга и человек, заложивший основы отечественной промышленности военного кораблестроения. Его роль в рождении Азовского и особенно Балтийского флота настолько велика, что без большого преувеличения и тот, и другой могут быть названы именем Крюйса – их первого командующего. Конечно, над всеми тогда витал гений Петра I. Спорить с этим бессмысленно. Но вот что сказал о его верном помощнике Корнелиусе Крюйсе в 1825 году единственный российский биограф норвежца Василий Николаевич Берх[106]: «Знаменитый муж сей, достойный по всей справедливости имени образователя российских флотов /…/»[107].

А вот в памяти наших людей имя его как-то стёрлось, а реальные заслуги перед Россией и вовсе вспоминаются, мягко говоря, нечасто.

Корнелиус Крюйс был норвежцем – хотя многие из тех россиян, которые слышали о нём, считают, что он голландец. Родился он в 1655 году в городе Ставангер, на юго-западе Норвегии, и родители нарекли его Нильсом. Отец мальчика был портным, звали его Уле Гудфастесен, так что по обычаям того времени Нильсу дали фамилию Ульсен[108], то есть «сын Уле». Семья его была небогатой, но и не бедствовала: у отца работал подмастерье, то есть помощник, и он смог вырастить и поставить на ноги двух дочерей и четверых сыновей[109] (включая Нильса). Дом, в котором жил Нильс, находился в каких-то 30–40 метрах от гавани[110], так что с детских лет мальчик, можно сказать, жил морем: из окна мог видеть большие корабли, наверняка забирался на них, слушал истории моряков про дальние плавания, морских чудищ, пиратов. Вскоре после смерти отца в 1668 году[111] мать определяет Нильса на голландский корабль, и тот в 14 лет впервые выходит в настоящее плавание[112].

Моряком норвежец служит 28 лет, и именно в это время он формируется как профессионал, а также опытный специалист в области организации кораблестроения. Куда только не заносит его Судьба за эти годы! Работая в разное время на девятерых судовладельцев, шестерых монархов и на три республики[113], Нильс исколесил практически весь известный тогда мир. В 1680 году он упоминается уже как капитан, причём под голландским именем Корнелиус Крюйс. Неизвестно, почему он решил «превратиться» в голландца, но зато есть версия о том, почему им были выбраны именно это имя и эта фамилия. Дело в том, что в имени «Корнелиус» скрывается «Нильс» («-нелиус»), а фамилия «Крюйс» похожа по звучанию на фамилию его родственников по линии отца – Круусе[114]. Капитан Крюйс ходил в Португалию и Испанию, в Южную Америку и в Карибское море, в Азию и Африку. Он перевозил соль, сахар, фрукты, пиво и сыр, причём в последнем случае на борту было пять кошек[115]. Я думаю, вы догадываетесь, почему на корабле были эти животные. Ну конечно – сыр от крыс охранять! Да только характер у них должен был быть просто железным: кошки ведь тоже сыр любят.

Занимался норвежец также подъёмом затонувших судов – операцией по тем временам чрезвычайно сложной. Имел он и солидный военный опыт. Все мы знаем, что в те времена по морям сновали пираты, и торговые суда были поэтому оснащены пушками, а команда была вооружена. Крюйс неоднократно подвергался их атакам и неизменно с успехом отбивался. Но существовала для торговых кораблей ещё одна опасность, причём ничуть не меньшая, чем пираты: каперство. Когда государства воевали друг с другом, их руководители, не имея, как правило, возможности оплачивать содержание собственного большого военно-морского флота, разрешали своим торговым судам нападать на вражеские корабли и грабить их. Капитаны таких судов и назывались каперами, что по-голландски означало «грабитель» («kaper»). В то время бушевала так называемая война Аугсбургской лиги (1688–1697 гг.), в которой Голландия в составе коалиции европейских государств воевала с Францией[116], и Крюйс, бывший на голландской службе, тоже промышлял этим выгодным бизнесом, ведь бо́льшая часть захваченного добра (в том числе и корабль) доставалась каперу – за минусом относительно небольшой выплаты государству. Правда, в октябре 1691 года он сам становится жертвой каперов: его корабль захватывают французы и отбуксировывают в свой порт Брест, на западе страны. Крюйса бросают в тюрьму, и ему удаётся из неё выбраться лишь после того, как его мать присылает ему документ, свидетельствующий о том, что он является подданным датского короля (Норвегия входила в то время в состав Дании). Дания в войне не участвовала, и норвежца с извинениями выпускают на волю и даже возвращают ему захваченный корабль[117]. Выйдя на свободу, Крюйс продолжает свои опасные путешествия пока, наконец, в 1696 году не сходит на берег и не начинает в Амстердаме, столице Голландии, карьеру военно-морского чиновника. Ему 41 год, он в совершенстве владеет голландским, говорит на немецком, английском, французском и испанском языках и, естественно, прекрасно понимает очень похожие на норвежский датский и шведские языки (забегая вперёд, скажу, что после долгих лет службы в России он неплохо освоит и русский)[118]. Современники описывают его как человека высокого роста (около 190 сантиметров) и недюжинной силы, твёрдого, напористого, уверенного в себе, ненавидящего лесть, враньё, воровство, несправедливость и лень. Сам он тоже в разговоре не церемонится и называет вещи своими именами прямо в лицо собеседнику. Ох, как же эти черты осложнят ему жизнь в России…

Корнелиус Крюйс (1655–1727)

Но пока он получает «сухопутную» должность унтер-экипажмейстера или, говоря по-русски, чиновника, отвечающего за оснащение кораблей всем необходимым, от парусов до бочек с пресной водой. Крюйс работает в голландском Адмиралтействе, то есть в ведомстве, которое отвечает за кораблестроение и включает в себя верфи, различные мастерские, склады, жильё для соответствующих работников, в общем, всё, что нужно для постройки корабля[119]. Работается ему непросто: то на него набрасываются с кулаками поставщики бочек (по их мнению, он им мало заплатил), то его обвиняют в поставке некачественного продовольствия на один из кораблей, то вообще упрекают в краже государственных денег. Он с негодованием доказывает свою невиновность, и вот тут в ноябре 1697 года амстердамский бургомистр Николаас Витсен[120] говорит ему, что молодой русский царь Пётр хочет нанять его к себе на службу. Витсен бывал в нашей стране, вёл с ней торговлю и неплохо на этом зарабатывал. Через одного из своих друзей, который переписывался с русским государем, он знал о его грандиозных замыслах и поддерживал их. Более того, во время Великого посольства Витсен знакомится с Петром лично[121].

Нельзя сказать, чтобы от этого предложения Корнелиус Крюйс приходит в восторг. В Европе Россия в те времена (да и сейчас) воспринималась как что-то далёкое, отсталое и непонятное, а поэтому пугающее. Но в конце концов уговоры друзей и переговоры с царскими представителями делают своё дело, и 9 апреля 1698 года норвежец подписывает соответствующий контракт. Его условия чрезвычайно для него выгодны. Посудите сами. Ему присваивается звание вице-адмирала и определяется годовой оклад в 9.000 голландских гульденов (в Голландии вице-адмирал получал 2.400 гульденов), причём этот оклад ему выплачивается авансом, за полгода вперёд. Пётр обязывается выкупить его в случае попадания в плен, он получает право вернуться в Голландию через 3–4 года, а также личного переводчика, личного секретаря и пять человек прислуги, в том числе пастора. Более того, от своего друга-бургомистра Крюйс добивается гарантии того, что в случае возвращения в Голландию он вновь получит в Адмиралтействе ту же должность[122]. Просто сказка какая-то. Вскоре норвежец отплывает из Амстердама и 15 августа 1698 года, после месячного путешествия вокруг Скандинавского полуострова, прибывает в Архангельск, а где-то в октябре и в Москву[123].

В столице Крюйса встречают очень любезно, но времени на раскачку Пётр ему не даёт, и уже в конце месяца они едут в Воронеж – в то время центр российского кораблестроения. От того, что он увидел в Воронеже, Крюйс попросту ошарашен[124]. Как я уже упоминал, флот в России было строить, по сути, некому, но его всё равно строили, и результаты этого были плачевными. Как известно, лучшей корабельной породой древесины является дуб, но при одном условии: при российском климате он должен быть срублен поздней осенью или зимой, а также хорошенько просушен. В Англии, например, дубовые доски сушились несколько лет и только после этого пускались в производство[125]. В Воронеже на это внимания не обращали и не только дерево толком не сушили, но и валили дубы тогда, когда приказывалось, в том числе и весной-летом, то есть в период сокодвижения. В результате суда строились из сырой древесины и быстро приходили в негодность. Более того, поскольку работы велись в спешке, корпуса кораблей частично делали даже из сосны – материала совершенно для этого непригодного. А в связи с тем, что русский плотник пилы не знал, то доски тесались топором долго и с огромными отходами: из одного бревна получалась всего одна доска, в лучшем случае две[126]. Но дело было не только в русских: голландские и венецианские специалисты, набранные в Европе, на поверку оказались профессионалами липовыми и не имели той квалификации, которую от них ожидали, да и работали спустя рукава[127]. Особенно скандально обстояли дела на Ступинской верфи, где командовали итальянцы Яков Теодоров, И. Фасето, Ероним Дебоний, Иосиф Детонико и Антон Мосилин (многие эти имена явно переиначены на русский лад). Конструкция и качество заложенных здесь десяти 44-пушечных кораблей были настолько плохими, что в 1699 году, после весеннего спуска на воду, их корпуса уже к осени буквально расползлись. Положение пытался спасти голландский корабел Ян Корнилисен, но и он был бессилен. Единственным кораблём из этой партии, который удалось достроить через одиннадцать (!) лет, был «Слон», но он едва смог дойти до Азова и был сразу же там поставлен на ремонт, где простоял ещё три года и был брошен после заключения невыгодного мира с турками[128].

Так же печально велось строительство на Па́ншинской верфи. Из четырёх заложенных на ней кораблей только один, фрегат «Крепость» (он нём чуть ниже), оказался нормального качества. Два были притащены на буксире к Азову, а ещё один смог совершить поход до Керчи, турецкого города на восточном побережье Крыма. После этого все они были поставлены на ремонт, да так в плавание больше и не вышли. А верфь и вовсе вскоре закрыли[129].

Положение в Воронеже осложнялось ужасающими условиями жилья работников: строения были сколочены кое-как, люди в них ютились чуть ли не на головах друг у друга, поэтому высока была заболеваемость и смертность. Народ сбегал с верфи толпами, их ловили, били и заставляли работу продолжать. Вокруг их жилищ была возведена высокая стена, которую охраняли солдаты. А зимой в этих местах морозы до минус тридцати пяти да ледяные ветры из степи. В общем, каторга. Здесь, кстати, следовало бы заметить, что Пётр с Крюйсом, хотя в таких условиях, естественно, и не жили, обитали, тем не менее, в помещениях довольно скромных и часто мёрзли зимой[130].

Крюйс сразу же берётся за исправление сложившейся ситуации. Уже в конце ноября он представляет царю список того, что необходимо для оснащения боевого парусного корабля, а также заранее составленный устав организации российского военного флота. Со свойственной ему прямотой он заявляет, что из-за нарушения технологии строительства большинство уже готовых судов быстро пойдёт ко дну, так что они требуют капитального ремонта, да и вообще нужно начинать всё заново и как положено.

Пётр соглашается. Их отношения быстро становятся близкими. Он увидел в Крюйсе родственную душу: ответственного, практичного, принципиального и напористого человека, нацеленного на успех и не боящегося трудностей, а также говорить правду. Кроме того, в своём деле норвежец намного опытнее своего патрона, да и старше его на 17 лет, и царь иногда даже называет его «отцом»[131].

В начале марта следующего года умирает Франц Лефорт – формальный начальник Крюйса. Пётр назначает на эту должность Фёдора Алексеевича Головина[132] – того самого, который был одним из руководителей Великого посольства (я писал о нём выше, в рассказе про Лефорта). Но Голови́н – человек исключительно сухопутный, так что реально главным, кому предстоит создать русский военно-морской флот, оказывается Корнелиус Крюйс. И он, как вы вскоре увидите, успешно справляется с этой труднейшей задачей. Правда, не на южном направлении, где он принципиально переломить ситуацию не успевает, а на северном, балтийском.

К весне норвежец приводит в более или менее достойное состояние 58 кораблей, забракованных им прошлой осенью. Он промеряет реку Дон и особенно изобилующее мелями Азовское море и наносит всё это на карту. Теперь можно без опаски идти к недавно основанному там городу Таганрогу, да и к Азову. Бургомистром Таганрога Пётр назначает Крюйса[133]. В мае 86 боевых судов бросают здесь якорь. Царь ожидает прибытия Емельяна Украинцева[134], своего посла, который должен отправиться в Стамбул (в России его называли Константинополем) для согласования с Оттоманской империей мирного договора, без чего Пётр не может начать уже оговоренную с союзниками войну против Швеции. Но русский посол должен ехать к туркам не по суше, а плыть на только что построенном 46-пушечном фрегате «Крепость». После прибытия Украинцева 12 крупных кораблей, на одном из которых находится и царь, берут курс на турецкую крепость-порт Керчь, располагающуюся у одноимённого пролива. 18 августа русская эскадра бросает якорь около керченской гавани. Ей навстречу выходят 4 крупных турецких корабля и 9 галер[135]. Оба флота салютуют друг другу. Комендант Керчи адмирал Гасан-паша неприятно удивлён: появление у русских столь многочисленного флота становится для него неожиданностью. Услышав о намерении Украинцева плыть в Стамбул, Гаса́н-паша́ ему этого не советует, и начинаются вязкие переговоры. С российской стороны официально их ведут Фёдор Апраксин и Фёдор Головин, но Крюйс на них не только присутствует, но и добивается перелома. Видя упрямство турок, он вежливо, но жёстко произносит: «В таком случае русским будет проще отыскать дорогу от Керчи до Константинополя, чем туркам в обратном направлении»[136]. Это прямая и совсем недипломатическая угроза, но она срабатывает: Украинцев отправляется в Стамбул на «Крепости», а русская эскадра 25 августа покидает Керчь[137]. Петра очень развеселила тирада Крюйса, и по данному поводу была выпита не одна рюмка водки.

Вскоре после этого всё внимание царя устремляется, как известно, на борьбу со Швецией. Он довольно быстро теряет интерес к южному направлению, в 1702 году отзывает Крюйса в Архангельск, и воронежские суда ждёт печальная участь. Все они станут жертвой как политики, так и низкого качества строительства. Посудите сами.

Из построенных здесь в период с 1676 по 1709 год 59 линкоров и фрегатов 2 вообще не будут спущены на воду, поскольку окажутся «худы», 34 по той же причине не смогут добраться до Азовского моря, а ещё 7 будут приведены туда на буксире и поставлены в Азове на ремонт, который так и не закончится. Всё это означает, что около 73 % воронежских кораблей окажутся попросту никуда не годными. В непосредственных боевых действия с турками примут участие только 2 линкора (58-пушечный «Го́то Предестинация» и 50-пушечная «Ластка») и 3 фрегата (36-пушечный «Апостол Пётр», 30-пушечный «Соединение» и 28-пушечный «Меркурий»). Кроме того, ко времени окончания Прутского похода Петра (1711 год) сгниют, сгорят или будут разобраны 37 кораблей, то есть почти 63 % от количества построенных к тому времени. А после подписания в 1713 году мира с Оттоманской империей, по которому Россия будет отрезана не то что от Чёрного, но даже и от Азовского моря, ещё 5 судов будут брошены по причине «худости», два сожжены, два проданы туркам и три уведены вверх по Дону. Остаётся добавить, что к тому времени на стадии постройки будут находиться ещё 11 линейных кораблей и 1 фрегат. Все они тоже сгниют. Несложно, таким образом, посчитать, что к 1711 году из 71 построенного и заложенного линкора и фрегата в распоряжении Петра останется лишь три (чуть более 4 %!): 2 линкора (62-пушечный «Дельфин» и 62-пушечный «Вингельгак») и 1 фрегат (уже упоминавшийся «Меркурий»). Но и они потом сгниют и будут разобраны в 1716 году. Более мелкие суда постигнет такая же судьба.

Всего погибнет почти 500 кораблей[138]. От первого российского флота не останется ничего[139]. Крах проекта полнейший. Даже жутко себе представить, сколько сил на него было положено, сколько денег оказалось выпущенными на ветер, сколько напрасно сгинуло людей…

Но всё это случится через добрых пятнадцать лет. А пока Россия всё больше и больше втягивается в Северную войну. В 1701 шведский флот предпринимает попытку нападения на Архангельск, имея приказ короля Карла XII сжечь его и сравнять с землёй. Но внезапной атаки не получается. О подготовке похода становится известно нашим дипломатам в Дании[140], они передают эти сведения Петру, и он приказывает срочно город укрепить. Работы поручаются Георгу-Эрнесту Резе, немецкому инженеру, находящемуся на русской службе ещё с 1695 года[141]. Несмотря на то, что приказ он получает лишь в апреле 1701 года, к моменту шведского рейда на наспех построенной крепости на подступах к Архангельску успевают установить пушки. В июне эскадра из семи шведских кораблей останавливается на дальних подступах к городу, и от неё отделяются три с десантом на борту. Подняв английские и голландские флаги, они заходят в Северную Двину́, на которой стои́т Архангельск, захватывают двух местных жителей, рыбака и стрельца, знающего шведский язык, и приказывают первому провести их по воде к городу, то есть сыграть роль лоцмана. Тот соглашается, но потом специально наводит два вражеских корабля на мель, да ещё и в зоне обстрела наших замаскированных орудий. Попав под неожиданный артиллерийский огонь, шведы бросают эти суда, успев, правда, одно взорвать. Город спасён. История сохранила нам имя этого героя: им был Иван Седунов по кличке Рябов или Ряб. Второго человека звали Дмитрий Борисов (или Дмитрий Борисов Попов)[142]. Борисова шведы расстреливают, а вот Ивану Рябову удаётся спастись. Притворившись поначалу мёртвым, он, улучив подходящий момент, выпрыгивает за борт и доплывает до своих. В Архангельске власти, не разобравшись, что к чему, его арестовывают, причём за пособничество врагу (!!!). Только осенью, благодаря вмешательству аж самого Петра, Рябова освобождают, дают денежную премию и отправляют в Москву. Дальнейшая его судьба неизвестна. Сегодня имя Ивана Рябова носит российский корабль-контейнеровоз, а также улица в Архангельске. Его погибшему товарищу повезло меньше: есть в Архангельске и улица Борисова, и улица Попова, да только названы они не в его честь…