По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 3

Просыпается и русский лагерь. Здесь молебен идёт с размахом. Полковые священники обходят ряды нашей армии, кропят всех, от генералов до рядовых, святой водой. Звучит барабанная дробь, тысячи людей начинают молиться. Обстановка торжественная, но чего-то явно не хватает. Ну, конечно же, – не слышно хлопанья знамён. Главнокомандующий, опасаясь, как бы они не попали в ходе боя в руки противника, приказывает держать их в чехлах[439]! И это сыграет свою пагубную роль, поскольку русские солдаты и офицеры привыкли биться под боевым стягом, более того, – в этот день они неоднократно увидят, как неприятель при каждом успехе будет водружать на захваченных у нас позициях свои знамёна, а им ответить будет нечем!

А что же происходит в это время в лагере англичан? Да ничего! Оттуда доносится многоголосый богатырский мужской храп. Да-да: британцы спят и будут спать даже тогда, когда французы уже начнут движение в направлении наших позиций. В этом бою они опоздают со своим ударом, и такие опоздания станут характерной чертой их участия в Крымской кампании.

В половине шестого утра[440] французы, скрытые густой пеленой тумана и стараясь не шуметь, начинают движение вдоль моря к Альме. Через час они стоят на её берегу в полной готовности к переходу реки вброд. Но приказ однозначен: продолжать наступление только при выходе на условленные позиции англичан. А те ещё только-только пробудились ото сна. Изумлённые и возмущённые французы отправляют к ним адъютанта, и тот слышит от командира 2-й британской дивизии генерал-лейтенанта[441] сэра Джорджа де Лэйси Эванса[442] (мы ещё вспомним о нём при описании боя на Инкерманских высотах), что он вообще никаких указаний о наступлении не получал[443]! Сент-Арно отправляет адъютанта к лорду Раглану, но он невозмутимо заявляет, что часть его войск накануне легла спать очень поздно[444], вот задержка и вышла. В общем, утро идёт наперекосяк, и французы вынуждены стоять без движения ещё пять часов[445] (!), ожидая своих неторопливых союзников. За это время туман, естественно, рассеивается, и ни о каком скрытом манёвре и речи уже быть не может.

Наши замечают французские соединения у Альмы ещё около семи утра. Меншиков тут же направляет к генералу Василию Кирьякову[446], командующему русскими войсками на этом направлении, своего адъютанта с предостережением, что напротив него, внизу, в долине реки, стоят крупные силы французов «и чтобы он был очень осторожен»[447]. Кирьяков отвечает, что тоже наблюдает их, абсолютно этого не опасается и вообще «шапками забросает неприятеля»[448]. И не предпринимает ровно никаких шагов для того, чтобы хоть как-то укрепить свои позиции на вершинах глубоких лощин, по которым вскоре начнёт подъём противник. А ведь у него было на это четыре с половиной часа! Более того, на самом опасном участке у него войск не оказывается вообще! Кирьяков отдаёт соответствующий приказ своему подчинённому, тот его почему-то не выполняет, а «редко бывавший в /…/ трезвом состоянии»[449] генерал не удосуживается проверить, как там реально обстоят дела[450]. Как видите, бардак царит не только в войске союзников, но и у нас, и неизвестно, где его больше.

В половине двенадцатого англичане добираются, наконец, до своих исходных позиций, и французы приступают к наступлению, которого они так долго ждали. Через час они форсируют Альму[451], и вскоре зуавы, под прикрытием огня союзного флота, начинают карабкаться по крутым склонам. За ними тащится артиллерия.

Пришло время сказать пару слов об этих отчаянных рубаках. Слово «зуав» – арабское, но пришло во Францию через Оттоманскую империю. Так в ней называли представителей арабских племён, проживавших на севере Алжира. Турки активно вербовали их в свою армию, поскольку о храбрости этих воинов ходили легенды. После прихода в Алжир французов турецкие вербовщики предложили свои услуги новым хозяевам, и таким образом во французской армии появилось новое подразделение, игравшее роль лёгкой пехоты. Дисциплина у них, правда, здорово хромала, и постепенно это привело к тому, что арабов в тех частях стали вытеснять французы – выходцы из низших городских слоёв. Храбростью и бесшабашностью они отличались не меньшей, а вот изобретательность демонстрировали значительно бо́льшую, да и к приказам своих командиров относились так, как это должно быть в армии. Их военная форма была ярко выраженного восточного кроя: широкие шаровары, короткие куртки, фески, но к началу Крымской войны, в отличие от широко распространённого мнения, подавляющее их большинство было представлено французами. Авторитет зуавов, что среди своих однополчан, что в рядах противника, был чрезвычайно высок[452].

Основные силы французов поднимаются по довольно крутому, но глубокому оврагу-ложбине. Легко вооружённые зуавы быстро оказываются на вершине плато, не обнаруживают там, к своему удивлению, никого, кроме какой-то полусотни казаков[453], дают знак остальным, и вскоре масса французских войск уже строится в боевые порядки. Более того, на плато беспрепятственно втаскиваются орудия и разворачиваются в сторону наших позиций. На них располагается лишь один из батальонов Минского полка, но он из-за опасения попасть под огонь союзного флота стоит так далеко (примерно в километре[454]), что манёврам противника помешать совершенно не в силах, а вот для его убийственного артиллерийского огня оказывается прекрасной мишенью.

Меншиков, не доверяя словам генерала Кирьякова, решает лично ознакомиться с ситуацией на нашем левом фланге и, к своему ужасу, видит в полукилометре от себя приближающихся французов. Кирьяков наступление врага попросту прохлопал! Главнокомандующий понимает, что время для организации эффективной контратаки практически упущено, но всё же отдает приказ подтянуть в это место кавалерию и особенно артиллерию. А сам бессильно наблюдает за тем, как на плато колонна за колонной появляются синие мундиры французов. Одновременно ему сообщают, что противник начал наступление по центру наших позиций.

Завязывается интенсивная артиллерийская перестрелка. Поначалу на плато преимущество в огневой мощи оказывается на нашей стороне, и Меншиков приказывает Кирьякову провести немедленную атаку. Но тот… приказ игнорирует[455]! Зато бросается вперёд другой генерал – Михаил Куртьянов, совершенно не учитывая ситуацию. Человеком он был храбрым, но глупым, и сочетание этих двух качеств у военного командира, опасное даже в мирное время, оказалось в боевых условиях в прямом смысле слова убийственным. На совершенно открытой местности он поднимает несколько рот Московского полка в штыковую атаку, причём плотно сомкнутыми рядами. Не пройдя и ста метров, наши солдаты попадают под страшный ружейный и артиллерийский огонь, выкашивающий их десятками. Нет нужды говорить, что русская контратака захлёбывается. Количество французских орудий нарастает, и вскоре становится очевидным, что сбросить неприятеля с плато уже не представляется возможным. Наши полки начинают подаваться назад – во главе всё с тем же генералом Кирьяковым. Начальник штаба Меншикова полковник Василий Вунш[456] потом вспоминал: «/…/ проскакав ещё некоторое пространство, мы встретили генерала Кирьякова в лощине, пешего»[457], причём он так и не смог ответить на вопрос, где же находятся вверенные ему войска, ограничившись лишь неуместным замечанием, что «под ним была убита лошадь»[458].

Где-то до половины второго русская армия, несмотря на двойное превосходство противника на своём левом фланге[459], бомбардировку со стороны союзного флота, а также сильнейшее давление по центру, в целом держит удар. Сент-Арно нервничает и отправляет к лорду Раглану просьбу начать действия на нашем правом фланге. Англичане вступают в бой лишь в районе двух часов дня[460], но вместо того, чтобы давить на нас там, где просят французы, несколько сдвигаются к центру. В результате фронт сражения начинает всё больше и больше сужаться, и союзники вместо того, чтобы сбросить русских в море, наоборот, оттесняют их всё дальше и дальше от береговой линии.

Их наступление по центру идёт с трудом: русская артиллерия действует исключительно успешно, метко работают наши стрелки-егеря. Практически все французы, которые приняли участие в сражении на Альме, отмечают эти две главные проблемы, с которыми им пришлось столкнуться[461]. К сожалению, однако, вновь играет свою негативную роль натура нашего главнокомандующего. Я уже говорил, что он не верил в способности своих подчинённых, и вот теперь постепенно начинает от руководства сражением попросту уклоняться. Достаточно сказать, что после полудня он не отдаёт войскам ни одного приказа[462]! Князь разъезжает по полю боя, расспрашивает, как обстоят дела, но далее в своих действиях не идёт. А брошенная им на произвол судьбы армия продолжает сражаться. И как сражаться! Приведу лишь два примера действий солдат и офицеров Московского пехотного полка, командир которого, тот самый генерал Кирьяков[463], «потерял лошадь»[464].

72 стрелка этого полка под командованием поручика Култашёва[465] (к сожалению, я не нашёл, как его звали) меткой стрельбой останавливают наступление превосходящих сил французов, заставляют их отойти назад, а потом «ещё долгое время»[466] продолжают удерживать свои позиции. Более того, они обеспечивают организованный отход своим товарищам за Альму, а сами отходят лишь когда оказываются под угрозой полного уничтожения в рукопашной схватке. При этом отряд не теряет ни одного человека, и только покинув прикрывающие его виноградники, попадает под картечный обстрел, унесший 13 жизней. Но и после этого не бежит, а рассыпается цепью на новых позициях и вновь заставляет французов остановиться на противоположном берегу Альмы[467]. Затем горстка героев, с трудом отбиваясь штыками и прикладами от наседавшего неприятеля, организованно отходит на высоты южного, «русского» берега реки, видит Брестский резервный полк, пытается присоединиться к нему, но тот начинает быстрое отступление. Култашёвцы и здесь не теряют самообладания, организовывают защиту позиций, оставленных этим полком, и, может быть, благодаря им отступление их товарищей не превращается в бегство и разгром[468].

Так же умно, храбро и умело действует третий батальон Московского полка под командованием подполковника Соловьёва (его имени я тоже не знаю). Сначала он успешно обороняет деревню Альматама́к (сегодня – село Песчаное[469]), на левом фланге наших позиций, затем, когда сдерживать натиск французов не остаётся уже никакой возможности, организованно отходит за Альму, рас-средотачивается в прибрежном кустарнике и вновь открывает огонь. О том, сколько хлопот принёс французам этот небольшой отряд (в русском пехотном батальоне в те времена реально насчитывалось не более 900 человек[470], но ведь в бою подразделение Соловьёва несло значительные потери) свидетельствует хотя бы тот факт, что честь сражения с ним приписывают себе как минимум три французские бригады[471]. Для количественного сравнения скажу, что только одна из них – под командованием генерала Эли́ Фредери́ка Форе́ – насчитывала 5.158 человек[472]. А Соловьёв отходит тем временем дальше, взбирается на «наши» высоты, видит ряды Тарутинского полка, ещё не принявшего участия в сражении, и устремляется туда в надежде прикрыться им и перевести дух.

И тут происходит непоправимое: Тарутинский полк начинает быстрое отступление, на грани бегства. Отступает без приказа главнокомандующего, при первых же выстрелах французов в его сторону! Ответственность за этот позорный манёвр, несомненно, лежит на его командире – генерал-майоре Семёне Волкове[473]. Отступление тарутинцев играет в судьбе сражения трагическую роль. В центре русской позиции образовывается никем не защищаемая брешь чуть ли не в километр шириной[474], наш левый фланг к этому времени оказывается отжатым от берега уже почти на три километра[475], и начинается отступление практически по всему фронту – за исключением продолжающего держаться против англичан правого фланга.

Там выдвинувшиеся наконец-то к Альме британцы тут же попадают под наш меткий артиллерийский и ружейный огонь. Рассел пишет: «Правый фланг заволокло клубами чёрного дыма от горящей деревни. Фронт противника взорвался вулканом огня и белого дыма. Рёв пушек сделался нестерпимым, мы слышали, как, тяжело гудя, пролетали ядра, как со страшным грохотом падали они на землю. Вокруг трещали деревья, сокрушаемые этой яростной мощью. Из стен летели камни и щепа. /…/ тут прозвучал приказ наступать»[476].

Основная схватка разворачивается за мост через реку недалеко от деревеньки Бурлюк (сейчас это село Ви́лино[477]). Англичане наступают под ураганным артиллерийским огнём (очевидцы вспоминали, что уже после окончания битвы пройденный ими до русских позиций путь напоминал широкую дорогу, заваленную пятнами красных мундиров их убитых и раненых солдат). Подойдя к Бурлюку, англичане неожиданно для себя видят, что он вспыхивает как спичка: этот сюрприз устраивают им наши сапёры. Дым мешает целиться, град русских ядер не прекращается, британцы сбиваются в кучу, их атака теряет стройность. В конце концов они всё же врываются в горящую деревню, но обнаруживают, что за ней никого нет: русские отошли к склонам высот, на которых стоят их батареи. А англичане тут же вновь попадают под яростный огонь, отчаянно отстреливаются, однако вскоре их ряды окончательно расстраиваются, и атака останавливается. Часовая схватка завершается, и неизвестно, чем бы вообще закончилась вся эта затея, если бы не глупейшая расхлябанность русских тыловых служб.

Через некоторое время британцы опять бросаются к мосту, их встречает дружный ружейный залп, а потом… тишина. У наших стрелков кончаются патроны, а патронные ящики тыловики доставили куда-то в другое место!

Неприятель мгновенно вламывается на мост, да так стремительно, что наши сапёры даже не успевают его поджечь. Это переламывает ситуацию. Англичане врываются на наши батареи на так называемом Большом редуте, захватывают на них после яростной рукопашной схватки два орудия и поднимают там свой флаг. Увидев это, два батальона Владимирского полка бросаются в штыковую атаку, несут от вражеского ружейного огня страшные потери, но батарею вместе с орудиями отбивают. Англичане бегут назад примерно полкилометра[478], после чего залегают в кустах. Но владимирцам – увы! – неведомо, что сзади них, наверху, французы уже разорвали наш центр и основные силы русских отступают.

Наши бойцы тут же попадают под жестокий обстрел, причём ведут его теперь уже не только английские, но – с тыла – и французские орудия[479]. Бо́льшая часть офицеров оказывается убитой или раненой, под их командиром, 64-летним генералом Петром Дмитриевичем Горчаковым[480] (старшим братом Михаила Горчакова, командующего русской Дунайской армией в этой войне) погибает лошадь, его шинель пробивают шесть пуль[481].

Горчаков и находящийся рядом с ним генерал Онуфрий Александрович Квицинский решают ударить по врагу вновь. Атака эта была ужасающей для обеих сторон. Русские солдаты выходят из-за укреплений и под мерную барабанную дробь молча, взяв ружья с примкнутыми штыками наперевес, устремляются без единого выстрела на англичан. Расстояние между противниками очень короткое, поэтому британцы едва успевают сделать один ружейный залп. Они отступают, поначалу организованно, то тут, то там завязываются рукопашные схватки, но в конце концов их охватывает форменная паника, и они откатываются обратно к Альме. Бегство оказывается таким бурным, что английские пехотинцы врезаются в плотно стоящие на их пути ряды своих же гвардейцев и ломают нескольким из них рёбра[482]!

Но гвардия на то и элитная часть армии, чтобы в критический момент не терять хладнокровия. По наступающим владимирцам чуть ли не в упор производится дружный залп, нанёсший им страшный урон. Наши солдаты были на пределе своих физических возможностей, им срочно требовалось подкрепление. «/…/ мимо меня несли раненого нашего начальника /…/ генерал-лейтенанта Квицинского, – вспоминает один из офицеров – участников той атаки. – Подозвав меня к себе, генерал приказал мне передать, чтобы войска, стоявшие на второй линии, немедленно наступали и поддержали молодцов владимирцев; но не успел ещё генерал окончить этих слов, как новая пуля поразила его в ту же раненую ногу»[483]. Адъютант генерала несётся к стоящему недалеко Углицкому полку – совсем свежему! – передаёт просьбу своего начальника и спешит назад к своим в надежде на скорую помощь. Но командир Углицкого полка генерал-майор Евстафий Шонерт[484] приказ командира дивизии Квицинского, то есть своего непосредственного командира, не выполняет и, наоборот, начинает отступление! Это просто уму непостижимо!!!

Владимирцы оказываются практически в окружении, и тут начинается штыковая атака уже английской гвардии. Расстреляв первые шеренги наших солдат, британцы врываются на батарею, на которой происходит страшная, кровавая и беспощадная рукопашная схватка. В пороховом дыму противники иногда замечают друг друга буквально в нескольких шагах и убивают, убивают, убивают – штыками, прикладами ружей, камнями, подвернувшимися под руку палками. Вскоре преданные всеми, брошенные и совершенно обессилевшие владимирцы начинают отступать. Именно отступать – не бежать. Недалеко от них так же отчаянно и безнадёжно бьются два батальона Казанского полка. Дело решает английская артиллерия, приступившая к планомерному и прицельному расстрелу уже совершенно беззащитных людей. Отступление становится беспорядочным.

К шести часам вечера[485] сражение практически завершается. Русская армия откатывается по всему фронту, её отход первоначально прикрывают ещё продолжающие сражаться Минский и Московский пехотные полки, поле боя остаётся за союзниками. Нам вслед безнаказанно бьёт артиллерия противника. Один из очевидцев писал: «Это скорбное зрелище могло свести с ума человека слабого и чувствительного. Невозможно было без сострадания видеть сотни изувеченных солдат, бредущих из последних сил за своими товарищами, едва не теряющих сознание, стенающих от мучительной боли при каждом шаге. /…/ Некоторые солдаты получили несколько ран – их могло быть и шесть, и семь – в разные части тела. Как правило, это были пулевые ранения. Раны быстро воспалялись, в них попадала инфекция. Помимо прочего, люди невыносимо страдали от жажды, но воды не хватало, как не хватало врачей, фельдшеров, повозок. Раненым приходилось самим о себе заботиться – для перевязок им служили рубахи или оторванный подол мундира. Они молили о помощи проходящих мимо здоровых солдат…»[486].

В общем, победа союзников неоспорима. Но вот каковы её реальные военные плоды?

Да, наш отход к Севастополю, дисциплинированный вначале, потом проходит в полнейшем беспорядке. «Трудно представить себе что-нибудь подобное нашему отступлению после проигранного нами /…/ дела при Альме, – вспоминает один из его участников. – По мере отдаления от неприятеля и наступления сумерек уцелевшие в разброде остатки полков /…/ всё более и более смешивались и, не получая никаких приказаний, оставаясь в совершенном неведении, куда идти и что предпринять, образовывали кучки разнообразной формы мундиров и подходили к нам осведомиться, куда мы идём и в каком направлении находятся штабы таких-то и таких полков /…/. Мы отвечали, что /…/ о полках мы ничего не знаем. С наступлением темноты и продолжавшейся общей неизвестности распространилась по войскам паника: подходящие кучки солдат сообщали, что неприятель /…/ сбросил десант и /…/ мы отрезаны от Севастополя /…/. Словом, если бы появился небольшой отряд неприятеля, вооружённый не ружьями, а просто палками, то погнал бы всех как стадо баранов»[487]. В армии «царили полнейшие безначалие и беспечность»[488], «солдатики горланили, бродили и мародёрничали по хуторам и жилью, покинутыми их хозяевами»[489]. «Ночью солдаты разбрелись по селению, зажгли его, разбили бочки с вином, и многие перепились»[490]. Строй сохранил только один полк – Волынский, который, собственно, и прикрывал общий отход, причём прикрывал так, что союзники всей этой каши не заметили и назвали наше отступление «прекрасным»[491]. Но мы-то знаем, что в ту ночь русская армия в своём подавляющем большинстве на армию была, мягко говоря, не очень похожа.

Итак, поле боя осталось за союзниками. Оно представляло собой страшное зрелище. Вот как описывает увиденное английский хирург: «Эти два дня я решительно купался в крови. Никакое описание не может передать всех ужасов этого поля сражения: мёртвые, умирающие, лошади, ружья, лафеты, тела без голов, туловища без ног, раны такие, что у меня кровь стынет в жилах при одном воспоминании о них /…/. В редутах мёртвые и раненые лежали одни на других целыми грудами. Когда я проходил между ранеными, мольбы их разрывали мне сердце, и пока я занимался одним из них, двадцать других с отчаянием призывали меня к себе»[492]. «Меня разбудили чьи-то предсмертные стоны, – пишет Рассел, – а наутро я обнаружил возле любезно предоставленной мне палатки труп русского солдата. Мы не видели его, когда ложились спать. Вероятно, несчастный с окончания боя бродил по холмам, мучимый голодом. Потом завидел наши костры, сполз в долину и умер, так и не добравшись до них. Мы нашли потом ещё несколько таких тел»[493].

В ходе четырёхчасового боя при Альме у нас было ранено и контужено 5 генералов, убито 46 офицеров, ранено и контужено – 140, без вести пропало[494] – 7. Нижних чинов, то есть в основном простых солдат, было убито 1.755 человек, ранено и контужено – 3.028 и пропало без вести – 728 человек[495]. Итого 5.709 человек. Самые страшные потери понёс геройский Владимирский полк – кстати говоря, один из старейших в нашей армии (он был образован в 1700 году[496]): 1.307 человек[497], то есть более 25 % своей штатной численности[498].

Во французской армии 6 офицеров было убито и 59 ранено; среди солдат цифры были 259 и 1.092 соответственно. Англичане потеряли убитыми 25 офицеров и 327 солдат и ранеными – 73 и 1.539 соответственно. Потери турок никто не считал, но в любом случае они должны были быть незначительными, поскольку те играли в сражении второстепенную роль. Итак, союзники потеряли не менее 3.380 человек, то есть почти в 1,7 раза меньше.

И тем не менее первые восторги после одержанной победой быстро развеялись. Да, русские отступили, но разгрома не произошло. Количество пленных было невелико – каких-то 423 человека[499], причём почти все из них были ранены. Захвачено 2 орудия[500]. Не взято ни одного знамени[501] (ещё бы – Меншиков-то приказал их в войска не давать). И самое главное: союзники столкнулись с ожесточённейшим сопротивлением, которое стало для них неприятной неожиданностью. Участник сражения, штабной офицер лорда Раглана, а впоследствии историк Крымской войны Александр Ки́нглэк[502] (он написал о ней аж восьмитомный труд!) впоследствии особо подчёркивал силу духа (fortitude), которую демонстрировали русские солдаты даже при отступлении: «порядок был сохранён, и колонна, с минуты на минуту истребляемая всё больше, шла величаво»[503]. И далее он пишет: «Я стремился признать храбрость и стойкость русской пехоты»[504].

Кроме того, за усреднённым показателем потерь – к слову сказать, немалых – скрывались цифры куда более печальные, особенно для тех же англичан.

Так, например, их 33-й пехотный полк потерял в схватке с нашим Владимирским полком офицеров больше, чем в сражении при Ватерлоо[505]. А 23-й Королевский Уэльский фузилёрный[506] полк владимирцами просто был растерзан: убитыми и ранеными были потеряны 2/3 командного состава, в том числе все старшие офицеры, причём восемь из них, включая и командира полка полковника Честера, были убиты на месте[507]. 95-й Дербиши́рский пехотный полк, находившийся в центре боевого порядка союзников, тоже потерял почти 2/3 офицеров, а также четверть солдат и сержантов. Все офицеры и сержанты, охранявшие полковое знамя, были убиты или ранены, и его в конце концов подхватил рядовой Ке́ннан[508] – случай для британской армии исключительный, поскольку знамя доверялось только офицерам.

Такая вот виктория… По этому поводу участник Альминского сражения герцог Кембриджский, двоюродный брат английской королевы Виктории, грустно заметил: «Ещё одна такая победа, и Англия останется без армии»[509].

Так что русские битву на Альме конечно же проиграли. Но в своём большинстве показали такой героизм, такую стойкость и такую готовность биться до последнего вздоха в буквальном смысле этого слова, что союзникам стало ясно: Крымская кампания лёгкой прогулкой (как они полагали) совершенно не будет.

Подвиги наших солдат в том бою, слава Богу, не забыты. На его месте, неподалёку от села Вилино (тот самый Бурлюк) располагается военно-исторический мемориал «Поле Альминского сражения», где проводятся реконструкции событий того далёкого сентябрьского дня. В 1884 году в память о павших здесь воинах был установлен первый капитальный монумент-стела, а 8 сентября 1902 года (по старому стилю) на средства, выделенные русским императором Александром Вторым, – памятник воинам Владимирского полка, сохранившиеся до сих пор. Есть здесь памятник солдатам того самого британского 23-го полка, которому так досталось от владимирцев; раньше был небольшой монумент и 33-му полку (не сохранился)[510], а также другие братские могилы и захоронения. Тут же стоит миниатюрная часовня. Я был там. Съездил и поклонился незнакомым мне героям. Ведь они защищали нашу страну ничуть не хуже солдат и офицеров Великой Отечественной войны.