По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 3

Примерно в четыре часа дня 21 сентября предназначенные для затопления суда начинают выходить на свои последние в жизни боевые позиции. Приговорёнными к смерти оказываюся пять линкоров и два фрегата[588]. Весь следующий день с них снимают всё, что может пригодиться при обороне Севастополя, но всю артиллерию перенести на берег всё же не успевают. На рассвете 23 сентября[589] при большом стечении народа начинается «казнь»: срубаются мачты, звучит команда «Свистать всех наверх», экипажи выстраиваются на палубах, отдавая парусникам последний салют, некоторые матросы держат в руках любимых кошек[590]. У всех на глазах слёзы, люди молятся, многие рыдают как дети. Наконец специально подготовленные группы спускаются вниз и одновременно приступают к прорубанию в днищах отверстий.

Первыми начинают величаво погружаться под воду линейные корабли «Варна»[591] и «Силистрия»[592] (когда-то им командовал Нахимов[593]), а также фрегат «Сизополь»[594]. За ними следуют линейные корабли «Уриил»[595] и «Селафаил»[596]. В 8 часов утра исчезает фрегат «Флора»[597]. И только 120-пушечный линкор «Три Святителя»[598] – герой Синопского боя, в котором он получил 48 пробоин[599], но вернулся в родной Севастополь – продолжает бороться за свою жизнь. Он заваливается на правый бок, но ко дну идти отказывается. Тогда отдаётся приказание прекратить мучения заслуженного ветерана, и пароход «Громоносец» выпускает по нему несколько ядер[600]. Гигант начинает медленно скрываться в волнах, напоследок взбурлив над собой море, словно делая последний выдох. Всё кончено.

Но севастопольцы не только молятся да плачут. Они отчаянно работают, пытаясь максимально защитить свой город от неминуемых и скорых вражеских атак. Корнилов пишет: «Наш Севастополь готовится к обороне /…/ Пошли [работы] с больши́м успехом: не только рабочий, но и мужик с охотой работают. /…/ На укреплениях работают без устали, и они идут с большим успехом»[601]. Основной упор делается теперь, естественно, на южное направление. И опять подполковник Тотлебен творит чудеса! Когда он приступил к работам по укреплению оборонительных рубежей с юга, там, например, на Малаховом кургане, который являлся ключом к Севастополю, находилось всего пять (!) орудий среднего калибра[602]. В этой связи он потом вспоминал: «Наше положение в Севастополе было критическое; ежеминутно готовились мы встретить штурм вдесятеро сильнейшего неприятеля и по крайней мере умереть с честью, как храбрые воины /…/. Севастополь /…/ с сухопутной стороны не был почти совсем укреплён, так что совершенно был открыт для превосходных сил неприятельской армии. Начертание укреплений и расположение войск поручено мне ген[нерал]-ад[ъютантом] Корниловым. Нам помогает также храбрый адмирал Нахимов, и всё идёт хорошо /…/. Случались дни, когда мы теряли всякую надежду спасти Севастополь, я обрекал себя уже смерти, сердце у мня разрывалось /…/»[603].

Тотлебен прекрасно понимает, что и на Южной стороне строить капитальные оборонительные укрепления невозможно: уже в первый день работ, 27 сентября[604], здесь появляются передовые и пока немногочисленные отряды союзников (это англичане)[605]. Они неприятно удивлены. «Когда мы открывали кампанию, он [Севастополь] виделся нам некой гипсовой декорацией, – пишет Рассел, – которая /…/ обрушится от одного только грома наших пушек»[606]. А теперь на всей протяжённости севастопольского рубежа англичане видят «/…/ массы рабочих, расположенных вокруг города и яростно роющих землю для создания новых оборонительных сооружений, для укрепления старых и образования различного рода препятствий»[607].

Начальник штаба Черноморского флота (командующий флотом) вице-адмирал Владимир Алексеевич Корнилов (1806–1854)

Батареи, редуты и форты русских растут буквально на глазах, и начинается неистовая гонка со временем, причём с обеих сторон. Эдуард Иванович принимает решение на удивление простое: максимально вписать возводимые укрепления в рельеф, то есть главное – это не их мощь, а их защищённость складками местности. А когда неприятель принимается строить свои сооружения, Тотлебен отвечает как опытный шахматист: против артиллерийской батареи врага – своя батарея, но на более выгодной позиции, против окопа – свой окоп, но с более удобным углом стрельбы. Если нужно – окапываемся, зарываемся в землю, соединяя батареи траншеями, возводя линию фронта. Если нужно – выносим укрепления вперёд, вправо, влево, создаём то, что называется промежуточными позициями, а то и выбиваем неприятеля с уже созданного им укрепления[608]. Получается нечто вроде гибкой, активной обороны. Такого до Тотлебена не применял в фортификации никто: укрепления тогда строились «на века», на все случаи жизни, он же приспособил всё к ситуации совершенно конкретной. На батареях в первую очередь возводятся прикрытия для артиллеристов и других солдат, потом там немедленно водружаются орудия, которые могут тут же начинать стрельбу, и лишь потом уже позиции укрепляются окончательно. Работы идут круглосуточно, и в них участвуют чуть ли не все поголовно: войска гарнизона, вольные мастеровые и рабочие, обычные горожане, женщины – жёны и дочери моряков, дети и даже заключённые, большинство из которых для этих целей освобождают[609]. Работают в две смены по 12 часов, в каждой смене задействовано от 5 до 6 тысяч человек[610].

29 сентября начинаются взаимные обстрелы – сначала ведётся ружейный огонь, потом подключается артиллерия, включая корабельную[611]. Тотлебен же с удовлетворением констатирует, что к этому времени «/…/ многие наши батареи были уже готовы и вооружены морскими орудиями большого калибра»[612]. А 9 октября работы в основном завершаются. Вы только подумайте: за тринадцать дней на фронте шириной более семи километров[613] выросла, можно сказать, в чистом поле «внушительных размеров фортификация»[614] (это слова англичан) более чем с двадцатью новыми артиллерийскими батареями, на которых было установлено 341 орудие, то есть почти в два раза больше, чем до начала работ[615], редутами, завалами, волчьими ямами и т. д. И всё это соединено разветвлённой сетью окопов и траншей. Тотлебен во второй раз спасает Севастополь! Корнилов по этому поводу скажет: «В неделю сделали больше, чем прежде делали в год»[616]. (Хотя, замечу в скобках, сам Эдуард Иванович качество строительства оценивал весьма критически[617].)

Меншиков приезжает в город 30 сентября и приводит с собой долгожданное подкрепление – чуть более 8.000 человек, а также несколько лёгких орудий[618]. Не ахти что, но ведь севастопольский гарнизон поначалу составлял всего 10.000 человек[619], то есть был совершенно ничтожным! Теперь же он постепенно возрастает до 35.000 бойцов[620]. Однако союзная армия, также получившая подкрепление, насчитывала около 58.000 штыков[621]. Как говорится, почувствуйте разницу.

Вообще с 24 сентября, когда главнокомандующий увёл армию из города, ситуация в нём установилась крайне напряжённая. Корнилов в этой связи писал: «Князь должен дать отчёт России в отдаче города. Если бы он не ушёл бог весть куда, то мы бы отстояли. Если бы я знал, что он способен на такой изменнический поступок, то, конечно, никогда бы не согласился затопить корабли, а лучше бы вышел дать сражение двойному числом врагу»[622]. И ещё: «Что будет – то будет, положили стоять; слава будет, если устоим; если же нет, то князя Меншикова можно назвать изменником и подлецом /…/. Войско кипит отвагой, но всё это может только увеличить резню, но не воспрепятствовать входу неприятеля»[623]. Раздражение моряков на Меншикова было таким, что в течение этой недели его приказы практически не принимались во внимание, а солдаты вообще называли «князем Изменщиковым»[624]. Например, если вы помните, князь не оставил в городе единого командующего. Так вот Нахимов, будучи старше Корнилова и по возрасту, и по выслуге лет, сам восстанавливает единоначалие, заявив, что отныне будет подчиняться приказам Владимира Алексеевича[625]. (Вообще-то самым старшим по возрасту и выслуге был в Севастополе генерал-лейтенант Фёдор Мо́ллер[626], но он совершенно самоустранился от командования, в связи с чем Нахимов как-то во всеуслышание сказал, что охотно променял бы его на мичмана.[627])

А союзники пока облюбовали себе две бухты южнее города: Балаклавскую – англичане, Камышовую – французы. У их берегов каждый устроил себе лагерь и базу снабжения, в них же немедленно начали выгружать всё необходимое для осады и в первую очередь тяжёлую артиллерию.

Наконец, после лихорадочных фортификационных работ, новый командующий французской армией дивизионный генерал Франсуа Канробе́р[628] (Сент-Арно умирает 29 сентября на борту французского корабля, увозившего его в Турцию[629], – к его раку желудка прибавилась ещё и холера[630]) и лорд Раглан принимают решение о массированном обстреле Севастополя и последующем взятии города атакой пехотных соединений.

Впервые речь об этом заходит 13 октября, когда лорд Раглан приказывает своему флоту поддержать армию с моря в момент «/…/ предпринятия решительных действий»[631]. На следующий день союзное командование проводит дополнительную разведку и принимает окончательное решение: бомбардировку начать утром 17 октября, одновременно с суши и с моря, по окончании которой завершить операцию штурмом.

Пришло время познакомить вас с новым главнокомандующим французской армией.

Франсуа Канробер родился в 1809 году в семье, придерживавшейся роялистских убеждений[632]. В то время его отцу Антуану Канроберу – отставному капитану армии короля Людовика XVI и стойкому приверженцу так называемого Старого, то есть дореволюционного, режима (l’Ancien Régime) – было уже 55 лет. Антуан не принял революцию 1789 года, через три года, после фактического отстранения Людовика от власти, уходит в отставку и потом сражается против революционеров на стороне роялистов. Молодой же Франсуа в возрасте 17 лет поступает в элитное военное заведение Франции – Особую военную школу Сен-Сир[633], которую заканчивает в 1828 году. Через шесть лет его командируют в Алжир, в котором Франция ведёт колониальную войну, где он принимает участие в многочисленных сражениях, получает ранение, а вместе с ним и пятую (низшую) степень самой престижной государственной награды Франции – рыцарский крест ордена Почётного легиона[634]. Ему 27 лет. Канробер продолжает службу в Алжире вплоть до 1850 года, получает четвёртую (офицер) и третью (командор) степень этого ордена и в звании полковника отзывается в Париж по личному распоряжению пока ещё принца-президента Луи-Наполеона Бонапарта, который быстро производит его в бригадные генералы. Меньше чем через год принц-президент устраивает военный переворот и провозглашает себя императором Наполеоном III. Люди выходят на улицу с протестами, и Канробер приказывает открыть по ним огонь. Погибает около трёхсот парижан, несколько сотен ранены. По стране прокатывается волна репрессий, генерал активно участвует в расследовании дел арестованных, и в результате император назначает его своим адъютантом. В Крым Канробер отбывает с секретным указанием Наполеона III сменить в случае смерти больного маршала Сент-Арно – что тот и делает. На посту главнокомандующего он, правда, особыми успехами похвалиться не сможет, заработает репутацию перестраховщика и в мае 1855 года, по приказу из Парижа, сдаст свою должность дивизионному генералу Эма́блю Пелисье́. Но французский император будет добр к нему: присвоит звание маршала, будет держать вблизи себя и поручать командование крупными воинскими соединениями. В ходе франко-прусской войны 1870 года он попадёт в плен, после освобождения станет сенатором и умрёт в 1895 году в возрасте 85 лет. Канробер – вежливый, сдержанный человек – без сомнения, был опытным и профессиональным военным, во время Крымской войны не раз выручал англичан, а в Инкерманском сражении, о котором я ещё расскажу, вообще спас их от разгрома, но авторитета Сент-Арно не имел.

Дивизионный генерал (с 1856 года – маршал Франции) Франсуа Марселен Сертен де Канробер (1809–1895)

Севастопольцам же до перемен во французском командовании, по большому счёту, дела нет. Они знают: кто бы ни руководил союзниками, бомбардировка и штурм неизбежны. И ждут их со дня на день. 15 сентября Корнилов обращается к войскам: «Товарищи, на нас лежит честь защиты Севастополя, защиты родного нам флота! Будем драться до последнего! Отступать нам некуда, сзади нас море. Всем начальникам частей я запрещаю бить отбой, барабанщики должны забыть этот бой! Если кто из начальников прикажет бить отбой, заколите, братцы, такого начальника, заколите и барабанщика, который осмелится бить позорный отбой! Товарищи, если бы я приказал ударить отбой, не слушайте, и тот из вас будет подлец, кто не убьёт меня!»[635] Интересно, что в это время в крепости присутствует главнокомандующий, но «/…/ князь Меншиков ничего не хочет делать, с солдатом не здоровается, раненых не посещает, говорит, что армия наша ‘дрянь’ и с нею ни на что решиться нельзя /…/»[636]. Конечно, указанная характеристика едва ли касается именно того момента, но она очень точно отражает настрой главнокомандующего. Разве можно ожидать от него речи перед армией, которую он чуть ли не поголовно презирает, и люди знают об этом?!

17 октября с рассветом передовые русские посты сообщают, что со стороны французских окопов слышится шум, на позициях наблюдается повышенная активность, а как только на высотах более или менее рассеивается туман, становится видно, что их артиллеристы начинают открывать в бру́стверах[637] батарей амбразуры, в которых тут же появляются стволы орудий. Всем становится ясно: сейчас начнётся.

В половине седьмого утра с французских позиций в сторону города с короткими интервалами выпускаются три бомбы – это сигнал к началу бомбардировки[638]. И тут же 120 орудий союзников, расположенные на 15 батареях[639], выплёвывают на наши оборонительные укрепления первую порцию смертоносного огня. Русским артиллеристам есть чем ответить: в их распоряжении орудий почти столько же, и немедленно следует ответный залп. Погода весь этот день будет стоять тихая и ясная, на море будет штиль, но вокруг Севастополя быстро установится сущий ад, и бал начнёт править смерть. «/…/ Застонала земля, задрожали окрестные горы /…/. Бомбы, калёные ядра, картечи /…/ сыпались градом, /…/ всё это сливалось в страшный и дикий гул, нельзя было различить выстрелов, было слышно только одно дикое и ужасающее клокотание; земля, казалось, шаталась под тяжестью сражающихся»[640].

Следует отметить, что мощность и расположение артиллерийских позиций французов и англичан сильно различались, так что бившаяся с ними русская артиллерия имела перед собой разных противников. У французов орудий было меньше, чем у противостоящих им наших батарей – 49 против 64[641], а с точки зрения калибра и дальнобойности пушек силы были примерно равны. Кроме того, неприятель неудачно расположил свои батареи, сгрудив их практически в одной точке, что в конце концов и привело к печальному для них исходу. Соотношение же сил с англичанами было совсем не в нашу пользу. Во-первых, орудий у них было больше – 71 против наших 54[642]. Во-вторых, мощность а, следовательно, и дальнобойность их артиллерии превышали русскую, и, кроме того, у них было значительно больше мортир, то есть орудий, стреляющих навесом. И, наконец, в-третьих, они настолько удачно расположили свои батареи на местности, что могли обстреливать наши и в лоб, и с флангов, а навесной огонь вести ещё и по тыловым позициям. Так что на этом направлении русским артиллеристам пришлось очень туго.

Надо заметить, что со стороны севастопольцев в этой смертоносной дуэли участвовали почти исключительно моряки. Их выучка, опыт и боевой дух были, кстати говоря, на порядок выше, чем у их сухопутных коллег. Матросы чувствовали себя на возведённых Тотлебеном позициях словно на палубе, тем более что стреляли они из орудий, снятых с затопленных и других кораблей. Командовали ими их же офицеры, а ведь на флоте офицер действительно являлся отцом и авторитетом для своих подчинённых – иначе и быть не могло при службе на таком ограниченном пространстве, каким представляет собой любое, даже очень большое судно. Здесь, как говорится, все у всех на виду, и отношения между людьми ближе и неформальнее. Большинство моряков уже бывали в бою, участвовали в Синопском сражении и регулярно вели учебные стрельбы под руководством тех же Корнилова и Нахимова. Наконец, эти люди защищали свой город – город, в котором они жили, где жили их семьи и друзья.

Среди них один из самых известных – матрос Кошка. Об этом поистину героическом человеке знают у нас все, поэтому здесь смысла о нём рассказывать нет. Но пару слов я всё же скажу. Во-первых, звали его Петром Марковичем и был он украинцем: родился в селе Оме́тинцы[643], примерно в семидесяти пяти километрах к юго-востоку от Винницы. Среди множества его отчаянных подвигов, есть, по преданию, один, который превратился в пословицу, и дело якобы было так.

Во время первой бомбардировки Севастополя рядом с Корниловым упала вражеская бомба, Кошка схватил её и успел до взрыва бросить в котёл с кашей. Фитиль, естественно погас, и адмирал поблагодарил матроса. А тот ответил: «Доброе слово и Кошке приятно»[644]. Так что правильнее в известной русской поговорке слово «кошка» было бы писать с большой буквы.

Как только начинается обстрел, Корнилов вскакивает на своего гнедого с белой гривой коня[645] и пулей несётся туда, где особенно жарко – в центр, на четвёртый бастион[646], по которому бьют и французские, и английские орудия. Флаг-офицер Корнилова, то есть его адъютант[647], капитан-лейтенант (и будущий генерал-лейтенант) Александр Жандр[648] вспоминал: «Когда мы взошли на /…/ бастион/…/, канонада была уже в полном разгаре, воздух сгустился, сквозь дым солнце казалось бледным месяцем, и Севастополь был опоясан двумя огненными линиями: одну составляли наши укрепления, другая посылала нам смерть»[649]. А вот как другой очевидец описывает в тот момент Корнилова: «Спокойно и строго было выражение его лица; лёгкая улыбка едва заметно играла на его устах; глаза, эти удивительные, умные и проницательные глаза светились ярче обыкновенного, щёки пылали. Высоко держал он голову, сухощавый и несколько согнутый стан его выпрямился, он весь как будто сделался выше ростом. Я никогда не видел человека прекраснее его в эти минуты»[650]. С четвёртого бастиона вице-адмирал едет правее, на пятый – к Нахимову. Едет верхом, под ураганным огнём, на перепуганной, упирающейся лошади.

Тут Нахимов «/…/ распоряжался /…/ как на корабле: здесь, как и там, он был в сюртуке с эполетами, отличавшими его от других во время осады»[651]. Нахимов был легко ранен осколком[652] в голову, но «/…/ с окровавленным лицом, /…/ в порыве геройского увлечения сам направлял орудия, открыто становясь в амбразуры»[653]. «Разговаривая с Павлом Степановичем, Корнилов взошёл на банкет[654] /…/ бастиона, и оттуда они долго следили за повреждениями, наносимыми врагам нашей артиллерией, – вспоминает Жандр. – Ядра свистели около, обдавая нас землёй и кровью убитых, бомбы лопались вокруг, поражая прислугу орудий»[655]. В этот момент к Нахимову подъезжает один из адъютантов Николая I и говорит, что император в письме Меншикову велел передать ему личный поклон. Адмирал взрывается: «Милостивый государь-с! Вы опять с поклоном-с, благодарю вас покорно-с. Я от первого поклона был целый день болен-с, не надобно нам поклонов-с, попросите нам плеть. Плеть-с пожалуйте, милостивый государь, у нас порядка нет…». – «Вы ранены?» – спрашивают его. – «Слишком мало-с, слишком мало-с…», – отвечает Павел Степанович[656].

С пятого бастиона Корнилов, забрызганный кровью и глиной, скачет ещё правее – на шестой, после чего примерно к половине девятого утра[657] отправляется в город к себе на квартиру, где его ждёт Меншиков. Адмирал кратко информирует главнокомандующего о ситуации, отмечая, что огонь противника утихает. После этого Владимир Алексеевич провожает князя до Екатерининской бухты в центре города, тот перебирается на Северную сторону и Севастополь покидает. А Корнилов летит на третий бастион, слева от четвёртого: тому сильно достаётся от артиллерии англичан.

Но почему всё-таки вдруг ослабевает неприятельский обстрел? Да потому что наши моряки-артиллеристы разделывают французов в этой адской дуэли просто под орех – и чем дальше, тем больше! Примерно в половине десятого утра попаданием нашей бомбы вдребезги разносит пороховой склад на одной из их батарей. Чудовищный взрыв разом убивает и ранит около сотни человек[658]. Через час после первого взрыва следует второй, в результате чего в половине одиннадцатого утра французские батареи «принуждены были совершенно замолчать»[659].

У англичан дела обстоят намного лучше. Тотлебен, прибывший на наш третий бастион (британцы окрестили его Большим реда́ном), «нашёл его в критическом положении: несколько орудий на нём были подбиты, а многие амбразуры засыпаны. Но и здесь, как везде, матросы и сапёры соперничали между собой в усердии и самоотвержении»[660]. Разрушения заделывались тут же, прямо под ураганным огнём.

А между тем, начиная с десяти часов утра с севера, со стороны Качи, и с юга, от Камышовой бухты, к Севастополю начинает приближаться союзный флот. Примерно в 12:30 он полукругом занимает боевые позиции перед нашими береговыми батареями: слева, напротив и справа от входа в перегороженную затопленными кораблями Ахтиарскую бухту. В первой линии встают французы, за ними выстраиваются англичане с турками[661], всего – 52 борта[662]. Перед флотом стоит задача, в общем-то, вспомогательная: подвергнуть город обстрелу как бы с тыла, нанести его береговым укреплением максимальный урон и, самое главное, отвлечь своим огнём силы обороняющихся с тем, чтобы они не смогли сосредоточиться на отражении общего – и главного – штурма после массированной бомбардировки со всех сторон[663]. Канонада с моря начинается в 12–45[664], французские корабли стоят справа, англичане образуют левый фланг, турки выстраиваются во второй линии. И тут же активизируется артиллерийский огонь с суши.

Страшно даже себе представить, что творилось вокруг. На море, как вы помните, был штиль, и противники мгновенно оказываются скрытыми друг от друга плотной завесой порохового дыма. Очевидец всего этого вспоминал: «В час пополудни подвинулся к укреплениям и неприятельский флот и открыл по нам страшную пальбу. Закипел бой ужасный /…/, заклокотало море, вообразите только, что из тысячи орудий с неприятельских кораблей, пароходов и сухопутных батарей, а в то же время и с наших батарей разразился адский огонь. /…/ И этот свирепый бой не умолкал ни на минуту, продолжался ровно 12 часов и прекратился лишь когда совершенно смерклось. Мужество наших артиллеристов было невыразимо. Они, видимо, не дорожили жизнью»[665].

Преимущество союзного флота было просто колоссальным. Их корабли несли 1.492 орудия, которым наши артиллеристы могли противопоставить лишь 73[666]! Так что даже если учесть, что их суда могли, естественно, стрелять только одним бортом, то всё равно получается 746 против 73, то есть более чем десятикратный перевес!!! Специалисты могут также заметить, что по понятиям того времени одно береговое орудие по своей эффективности приравнивалось к трём-четырём корабельным[667] (ведь целиться им было намного удобнее, чем качающимся на волнах судам). Допустим. Но и тогда преимущество у союзников оказывается по самым невыгодным для нас подсчётам в 2,5 раза. Более того, русские батареи были в первую очередь предназначены для того, чтобы не дать неприятелю ворваться в Ахтиарскую бухту, то есть держать под перекрёстным огнём её. Многие орудия поэтому просто не могли быть повёрнуты в сторону моря, в то время как неприятельский флот свободно маневрировал и подходил к нашим укреплениям так, чтобы ему стрелять было удобно, а нам – нет. Это привело у нас к существенным, хотя и некритичным, потерям и разрушениям, в том числе, например, на Константиновской батарее, которая стояла на Северной стороне и сражалась с англичанами. Она, например, была вооружена 94 орудиями, то есть, вроде бы, мощно, но 83 из них как раз и были предназначены для стрельбы по близлежащим водам да по бухте, так что оставшиеся одиннадцать[668] должны были отбиваться от английских 259 (если считать только один борт)[669].

Корнилов же между тем направляется на Малахов курган – к сердцу, как его называли, обороны Севастополя. Здесь командует контр-адмирал Истомин. Он один из четырёх героев севастопольской эпопеи (троих из них я уже упомянул: вице-адмирала Корнилова, вице-адмирала Нахимова и подполковника Тотлебена), о заслугах которого перед Отечеством должен знать каждый уважающий себя гражданин нашей страны.

Владимир Иванович родился в семье, скажем так, не очень морской[670]. Его отец служил, правда, одно время на одном из русских учебных фрегатов, но бо́льшую часть своей жизни провёл на суше. А вот все его пятеро сыновей стали моряками, причём трое адмиралами (всего в семье было семеро детей)[671]. Владимир был четвёртым ребёнком и, кстати говоря, при крещении был назван Владиславом, и именовался так во всех официальных документах вплоть до 1830 года. В 1823 году, в возрасте тринадцати лет, он поступает в Морской кадетский корпус в Санкт-Петербурге, по окончании которого получает своё первое звание – гардемарин. В возрасте семнадцати лет он участвует в знаменитом Наваринском сражении, в котором объединённая российско-англо-французская эскадра разгромила турецко-египетский флот[672]. За храбрость в том бою юного гардемарина производят в мичманы. В 1837 году он, уже в чине лейтенанта, служит на пароходе «Северная звезда», на котором осуществляет плавание по Чёрному морю Николай I, а с 1845 по 1850 год поступает в распоряжение выдающегося государственного деятеля, русского наместника на Кавказе князя Михаила Семёновича Воронцова (того самого, которого Пушкин так глупо и несправедливо назвал «полу-невеждой» и «полу-подлецом»). Здесь Истомин сражается с моря с горцами и получает звание капитана II ранга. В 1850 году он, будучи уже капитаном I ранга, получает под своё командование 120-пушечный линейный корабль-красавец «Париж»[673] (его даже нарисовал известный русский художник Иван Константинович Айвазовский) и сражается на нём с турками в Синопском сражении, за что производится в контр-адмиралы.