По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 3

В Лондоне, столице Великобритании, вы найдёте памятник гвардейцам, павшим в Крымской войне (the Guards Crimean War Memorial), есть там и Севастопольская улица (Sebastopol Road). Русские пушки, захваченные в Севастополе в виде трофеев, стоя́т в нескольких местах в Лондоне, во многих городах Великобритании, а также в Канаде, Ирландии[373] и даже в такой экзотической стране, как южноамериканская Гайана[374].

Так что напоминаний об этой войне в разных странах много, и я здесь лишь замечу, что про битвы при реке Альма и на подступах к Балаклаве рассказы ещё впереди, французское «Себастопо́ль» в переводе, думается, не нуждается, зуав – это действительно воин, причём одного из храбрейших подразделений французской армии, ну, а таинственный «Малако́фф» – это офранцуженное название Малахова кургана, взятием которого, собственно, и завершилась севастопольская эпопея.

И ещё я не могу не сказать о следующем.

По странному – и совершенно несправедливому! – стечению обстоятельств первая оборона Севастополя, длившаяся 328 дней[375], – с 17 октября 1854 года (первая бомбардировка) по 9 сентября 1855 года (последний штурм), – почему-то оказалась в тени второй, которая, во-первых, продолжалась меньше (247 дней – с 30 октября 1941 года по 3 июля 1942 года[376]), и, во-вторых, навсегда запятнана позорной эвакуацией – а попросту бегством – с Крымского полуострова командного состава Красной армии, а также гражданских коммунистов-руководителей[377]. Это циничное спасение только начальников бросило на произвол судьбы огромное количество наших героически сражавшихся солдат и офицеров (около 80.000 человек[378] – население целого города!), оставшихся без своих командиров и обречённых на смерть или плен. (А ведь, как известно, в те времена сдача в плен считалась тяжелейшим преступлением.) Какой убийственный контраст с событиями времён Российской империи, в ходе которых высший офицерский корпус нашей армии покидал Севастополь одним из последних, и в мыслях не имея бросить своих подчинённых (кроме тяжело- и безнадёжно раненых, которых нельзя было трогать) на растерзание врагу! И тем не менее, – вот, поди ж ты! – все вышеупомянутые московские улицы, площади и т. д. названы в честь Севастополя как «города-героя»[379], а это звание присваивалось исключительно по итогам боёв Великой Отечественной войны. Так что люди, проливавшие свою кровь за этот город в XIX веке, в данном случае как бы оказались и ни при чём. Вот уж воистину – тот, кто не помнит прошлого, не имеет будущего…

Но всё по порядку.

Сражение на реке Альма (20 сентября 1854 года)

День 8 сентября[380] останется участвовавшим в нём навсегда памятным своим беспорядком и поучительным относительно неуменья выбирать главных начальников.

Генерал Николай Кишинский[381], участник сражения[382]

Это сражение ещё называют Альми́нской битвой. Оно стало первым столкновением русской армии с высадившимся в Крыму англо-франко-турецким корпусом и отчётливо выявило те противоречивые моменты, которыми так «прославилась» Крымская кампания: бросающаяся в глаза некомпетентность высшего командования, иногда граничащая с должностным преступлением, и предприимчивость нижестоящих чинов; пассивность одних генералов и находчивость других; откровенная трусость и настоящий героизм, особенно рядового состава – причём все это наблюдалось с обеих сторон.

Но вообще-то официально этот международный конфликт вспыхнул почти годом ранее, когда 16 октября 1853 года Турция объявила войну России[383]. Сделано это было в ответ на ввод наших войск в Молдавию и Валахию[384] – государства-княжества с преобладающим православным населением на левом берегу Дуная, зависимыми от Турции, но обладавшими некоторой автономией. А сделал это Николай I для того, чтобы надавить на султана и заставить его согласиться с нашими требованиями по поводу той самой церкви в Вифлееме и вообще в вопросе покровительства православным, проживающим на территории Турции, со стороны России. То есть русский император хотел защищать права граждан другого государства и для этого ввёл свои войска на территорию княжеств, зависимых от этого государства! Думаю, понятно, кто сделал первый практический шаг к войне.

Потом последовали боевые столкновения с турками в Молдавии и Валахии (так называемая «Дунайская кампания»), а также на Кавказе, потом – то самое Синопское сражение, объявление нам войны со стороны Великобритании и Франции, высадка в болгарском Варне мощного англо-французского корпуса (Болгария тогда принадлежала Турции), отступление русских войск обратно на свою территорию и, наконец, решение союзников высадить десант в Крыму с целью захвата Севастополя и уничтожения нашего Черноморского флота. А вообще планы в отношении нашей страны были грандиозными. Министр иностранных дел Великобритании Генри Па́льмерстон[385] писал: «Мой идеал окончания войны /…/ с Россией предусматривает: Аландские острова[386] и Финляндия возвращаются Швеции; часть немецких провинций России на Балтике уступаются Пруссии; восстанавливается независимое Польское королевство – в качестве барьера между Германией и Россией; /…/ Крым, Черкесия[387] и Грузия отторгаются от России, причём Крым и Грузия передаются Турции, а Черкесия становится либо независимой, либо владением султана»[388]. Ему вторит император Франции: Россию нужно «заставить /…/ вернуться в Азию»[389].

Мощный союзный флот с огромным десантом на борту появляется у западного берега Крыма в полдень 13 сентября 1854 года[390], встав на якорь прямо напротив Евпатории. К нашим границам подходит армада в составе примерно 360 кораблей (не считая мелких)[391], на которых находятся более 62.000 человек: более 28.000 тысяч французов, до 27.000 англичан и порядка 7.000 турок[392], а также не менее 4.000 лошадей[393], более 160 полевых и осадных орудий, 5,6 миллиона патронов и свыше 44 тысяч снарядов (только у французов)[394], тонны продовольствия, тысячи единиц инструментов для постройки укреплений, медикаменты, палатки, обмундирование и ещё масса вещей, которые могут пригодиться на чужой земле всему этому войску.

Что же мог противопоставить противнику главнокомандующий русской армией в Крыму адмирал Александр Сергеевич Меншиков (между прочим, правнук любимца Петра I Александра Даниловича Меншикова)?

Да, в общем-то, совсем немного. В его распоряжении находились 51.500 человек[395], но это на всём Крымском полуострове. Рядом же с местом высадки у него было лишь немногим более 33.000 штыков[396], то есть почти в два раза меньше, чем у союзников. Кроме того, обладая разведывательными данными о том, что противник высадится в районе Евпатории, наш главнокомандующий всё же уверен в этом не был. Так, например, за 2,5 месяца до этого император Николай I писал ему: «Спешу тебя уведомить, любезный Меншиков, что /…/ скоро тебе предстоит ожидать сильной атаки на Крым /…/. Как эта атака последует, вовсе не знаю, вероятно высадкой у Феодосии /…/»[397]. А ведь от Евпатории до Феодосии, что располагается на юго-восточном побережье полуострова, более 180 километров, то есть для его армии чуть ли не неделя пути. Так что Меньшиков опасался, что не успеет вовремя и в нужном месте прикрыть Севастополь, потому что неприятельский флот очевидно передвигался с большей скоростью, чем он. Адмирал колебался, и в конце концов в результате его нерешительности (за которую его совершенно справедливо ругают почти все историки) союзники сошли на берег абсолютно беспрепятственно.

Что же предстало перед их глазами? Предоставим слово Уильяму Расселу, сотруднику английской газеты «Таймс», который сопровождал британскую армию во время всей Крымской кампании и стал тем самым первым в истории военным корреспондентом, о котором я упоминал выше: «/…/ унылый и голый берег, /…/ населённый лишь чайками да прочей птицей /…/»[398]. А вот как описывает эту местность русский генерал Александр Николаевич фон Лидерс[399]: «вокруг /…/ одни только степи, /…/ поселений очень мало, и /…/ судам невозможно наливаться пресною водою»[400]. И совсем уж понятно, что с пресной водой было там туго не только кораблям, но в первую очередь людям.

Крым, кстати говоря, в те времена был совершенно не похож на сегодняшний. Во-первых, это была одна из наименее населённых областей европейской части России[401]. Во-вторых, здесь почти не было дорог, а имевшиеся «оставаясь почти в своём первобытном, естественном виде, /…/ с трудом поддерживались местными средствами, чтобы не сделаться совершенно непроходимыми. /…/ В северной части Крыма, в безводной и малонаселённой степи, дороги пролегают большей частью по глинистому грунту. В летнее сухое время они весьма хороши; но во время дождей и в зимнюю распутицу нередко делаются почти вовсе непроходимыми»[402]. (Как же затруднят эти горе-дороги снабжение нашей армии в ходе военных действий!) Транспортным центром полуострова был – как и сейчас – Симферополь, но дорог от него расходилось немного, и четырьмя основными были: на север на Перекоп (150 км), на запад на Евпаторию (около 70 км), на юг через Бахчисарай на Севастополь (80 км) и на восток через Феодосию на Керчь (чуть больше 200 км). В-третьих, большинство жителей Крыма было представлено татарами: из 430.000 человек их насчитывалось 257 тысяч[403]. Остальными были: «/…/ немцы-колонисты, /…/ греки, небольшое число русских переселенцев, болгары, армяне и евреи»[404]. Обратите внимание, что Тотлебен, которого я цитирую, пишет о «небольшом числе русских», то есть всего каких-то 160 лет назад мы составляли на полуострове ничтожное меньшинство! Странно слышать, правда?

Учитывая явное неравенство сил, Меншиков решает укрепиться на левом берегу реки Альма при впадении её в Чёрное море, примерно в 30 километрах от Севастополя, и, преградив противнику дорогу к городу, дать сражение, рассчитывая, как минимум, задержать его. А союзная армия, завершив высадку, в девять часов утра 19 сентября[405] выступает ускоренным маршем из-под Евпатории и направляется вдоль морского берега ему навстречу. Англо-французский флот идёт параллельно. В тот же день, к двум часам дня передовые части обеих армий встречаются, происходит короткая стычка, и противники располагаются в шести километрах друг от друга в ожидании следующего дня.

Что же за люди командовали противоборствующими армиями? Начну я, естественно, с главнокомандующего нашего.

Морской министр, генерал-адьютант, генерал-адмирал, светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков (1787–1869)

Князю Александру Сергеевичу Меншикову было тогда 66 лет, и он находился на вершине своей карьеры. В юности, получив домашнее образование, он выезжает за границу, продолжает обучение в Германии, в возрасте 18 лет возвращается в Россию и начинает службу в Коллегии иностранных дел[406]. Свободно владея несколькими иностранными языками, работает в русских посольствах в Берлине, Лондоне и Вене. В 1809 году, когда ему исполняется 22 года, начинает службу в армии, участвует в русско-турецкой войне 1806–1812 годов, где получает своё первое ранение (в правую ногу), а также чин флигель-адъютанта, то есть одного из помощников главнокомандующего. В 1812 году в звании поручика присоединяется к действующей армии, сражающейся с войсками Наполеона, принимает участие в Бородинском сражении и за проявленную в нём храбрость получает очередное звание штабс-капитана. В ходе заграничных походов, при взятии Парижа, получает второе ранение – вновь в ту же ногу. В 1816 году Меншикову присваивается звание генерал-майора, но из-за своей слишком критической позиции по отношению к властям он попадает в немилость к императору и уходит в отставку.

Со вступлением на трон Николая Первого карьера Меншикова просто взлетает. Новый император отправляет его с дипломатической миссией в Персию, но её правитель-шах сажает его под арест (!), который продолжается примерно год. По возвращении в Санкт-Петербург Александр Сергеевич получает от царя указание преобразовать морское министерство страны и успешно с этим справляется.

Вскоре Россия вступает в очередную войну с Турцией (1828–1829 гг.), и Меншиков вновь находится в центре боевых действий. В июне 1828 года возглавляемые им войска штурмом берут турецкую крепость Анапу, которая после заключения мира окончательно переходит к России. (Сегодня в этом городе есть бульвар Адмирала Меншикова). Через несколько месяцев он приступает к осаде Варны, ведёт её весьма энергично, но получает третье ранение, тяжёлое, в обе ноги, и армию покидает.

В 1829 году Александр Сергеевич возглавляет главный морской штаб империи, становится командующим её военно-морскими силами, на следующий год назначается генерал-губернатором Финляндии, а в 1833 году производится в адмиралы. Так что военной карьере этого человека можно позавидовать. Но не только ей.

Дело в том, что Меншиков был одним из очень немногих людей, пользовавшихся полным доверием Николая I[407]. Он был умён, прекрасно образован, храбр не только в бою, но и в общении с императором, слыл «самым остроумным человеком в России»[408], а также – вы не поверите! – отличался изумительной честностью и никогда не воровал государственных денег[409] (черта для высокопоставленного русского чиновника всех времён чрезвычайно редкая). С другой стороны, ум у него был «отрицательный, характер сомнительный»[410], князь был завистлив[411], откровенно презирал своё окружение (за исключением, естественно, царя) и, не доверяя людям, был подозрительным. К сожалению, это касалось и армии. Герой Крымской войны генерал Виктор Иларионович Васильчиков[412] писал по этому поводу: «Основная черта характера князя Меншикова состояла в полнейшем безотчётном недоверии ко всем окружающим его личностям. В каждом из своих подчинённых он видел недоброжелателя, подкапывающегося под его авторитет /…/. Последствием такого прискорбного настроения было то, что он везде хотел распоряжаться самолично и, лишивши себя всякой помощи со стороны подчинённых, остался без помощников, а сам, конечно, не был в состоянии исполнить всё то, что требовалось обстоятельствами»[413]. Как главнокомандующего его практически не интересовали судьбы собственных офицеров и боевой дух армии, и он, похоже, был убеждён, что уже «сама служба царю, несмотря на все её тяготы и невзгоды, должна быть счастьем для ‘слуг государевых’»[414]. Русский и советский военный теоретик Александр Свечин[415] в связи с этим отмечал: «Светлейший князь Меншиков, остроумнейший человек, никогда не мог принудить себя сказать несколько слов перед солдатским строем /…/»[416]. А вот ещё характеристика: «/…/ князь Меншиков /…/ не доверял своим войскам, не верил способностям подчинённых ему начальников, не искал сближения и установления нравственных связей со своими войсками и часто принимал меры, могущие служить к умалению, а не к возвеличиванию нравственных сил в войсках [то есть их боевого духа]. Откуда же ему было почерпнуть решимости на энергические и наступательные действия?»[417]

Армия платила своему командиру той же монетой. Замечательный советский историк академик Евгений Викторович Та́рле[418], фундаментальный труд которого о Крымской войне я так часто цитирую, пишет: «Моряки не хотели всерьёз верить, что князь Меншиков – адмирал над всеми адмиралами; армейские военные не понимали, почему он генерал над всеми генералами; ни те, ни другие не могли, главным образом, взять в толк, почему он главнокомандующий»[419]. В общем, Александр Сергеевич был скорее политик, военный чиновник и мастер дворцовых интриг, нежели полководец и уж тем более не «отец солдатам» как Суворов.

Обратимся теперь к главнокомандующим наших противников[420]. В течение всей Крымской кампании общего командира у англо-французского корпуса не было. Это и не мудрено. Впервые чуть ли не за тысячу лет своего существования Великобритания и Франция воевали не друг с другом, а были союзниками. И тем не менее, несмотря на этот союз, взаимное недоверие офицеров двух армий было так велико, что, например, командующий английскими войсками лорд Рагла́н (я ещё расскажу о нём), говоря о русских как о противнике, неизменно произносил «французы», что очень раздражало его «братьев по оружию»[421]. Так что о едином командовании и речи быть не могло – разве могли англичане подчиняться французам, и наоборот?

Итак, поговорим для начала о первом союзном военачальнике – французском.

Маршал Арман Жак Ашиль Леруа де Сент-Арно (1798–1854)

При рождении имя будущего маршала Франции Армана Жака Аши́ля Леруа де Сент-Арно́ было значительно скромнее – Арман Леруа[422]. Он родился в 1798 году в семье адвоката и начал военную службу в 1817 году. Через три года молодой человек поступает в отряд телохранителей короля Людовика XVIII, но вскоре по требованию своих сослуживцев его увольняют – за воровство. В 1822 году он направляется в Грецию, сражается там на стороне повстанцев против турок (Греция находилась тогда в составе Турции), попадает в плен к турецким пиратам, потом последовательно перебирается в Италию, Бельгию и Великобританию. В 1827 году Арман возвращается во французскую армию, но, когда его полку приказывается отплыть на остров Гваделупа в Карибском море, он на корабль не является и объявляется в розыск как дезертир. Перебивается случайными заработками, работает учителем фехтования и музыки и даже играет в театре под псевдонимом Флориваль. Но попадается на неуплате долгов и оказывается за это в тюрьме.

После июльской революции во Франции 1830 года[423] Арман Леруа вновь возвращается в армию, и тут его карьера начинает идти в гору. Он берёт себе имя Сент-Арно, получает чин лейтенанта, но вновь ссорится со своими сослуживцами и уезжает в Северную Африку, в Алжир, где Франция вовсю ведёт войну за превращение этой страны в свою колонию. Там он воюет жёстко и даже жестоко. Так, например, в 1845 году он загоняет алжирских повстанцев вместе с мирным населением в пещеры, блокирует из них все выходы и запускает вовнутрь дым. Люди задыхаются все до одного[424]. А Сент-Арно между тем производится в капитаны и опять попадается на воровстве, но его начальство решает дело замять. В 1847 году за взятие в плен одного из алжирских лидеров Сент-Арно присваивается звание бригадного генерала. Революция 1848 года[425] застаёт его в Париже, он активно подключается к её подавлению, громит баррикады, попадает в руки революционеров, но освобождается и вновь отбывает в Алжир. Но вот 26 октября 1851 года президент Франции Луи Наполеон, давно симпатизирующий этому не знающему сомнений генералу и уже вовсю готовящийся провозгласить себя императором, назначает Сент-Арно военным министром, и чуть больше чем через месяц тот становится активнейшим участником переворота, который даёт Франции очередного (и, кстати говоря, последнего в её истории) императора – Наполеона III. А Сент-Арно становится маршалом и с началом Крымской войны назначается командующим французской армией. Но, вообще-то, личность он неприятная, правда? И от себя замечу – имеющая опыт боевых действий только против арабских повстанцев да своих собственных сограждан-парижан. Забавно, что супруг британской королевы Виктории принц А́льберт называл его «проходимцем до мозга костей»[426].

Фельдмаршал Фицрой Джеймс Генри Сомерсет, 1-й барон Реглан (1788–1855)

Английский главнокомандующий Фи́црой Джеймс Генри Со́мерсет, 1-й барон Регла́н на своего французского коллегу был совсем не похож и даже, пожалуй, являлся его противоположностью. Его фамилия по-английски правильно действительно звучит как «Реглан», но в России как-то уж сложилось называть его «Раглан», так что я в своём повествовании буду придерживаться второго варианта.

Между прочим, портным следует поблагодарить этого английского джентльмена за новый вид покроя рукава. Дело в том, что в 1815 году лорд Раглан, участвуя в качестве адьютанта английского главнокомандующего герцога Ве́ллингтона[427] в знаменитом сражении при Ватерлоо, лишился правой руки. В ходе Крымской войны, особенно в дождливую осень 1854 и ненастную зиму 1854–1855 годов, вода постоянно проникала сквозь его китель, в том числе и через шов на рукаве, что приносило ему большие неудобства. В результате специально для фельдмаршала был придуман новый крой рукава, вместе с плечевой частью, который впоследствии и был назван «реглан»[428].

Так вот после Ватерлоо карьера лорда Раглана была исключительно мирной, и он никогда и ничем не командовал[429]. Был секретарём посольства Великобритании во Франции, затем поехал со специальной дипломатической миссией в Испанию, а в 1826 году – в Санкт-Петербург. 25 лет занимал должность военного секретаря главнокомандующего британской армией (того же Веллингтона), дослужился до звания генерал-лейтенанта и накануне Крымской войны был произведён в полные генералы. В отличие от авантюриста и пройдохи Сент-Арно, лорд Раглан был честнейшим человеком (он «не солгал бы [даже] для того, чтобы сохранить себе жизнь»[430], говорили о нём), и слово «честь» для него значило всё. Он был изысканно вежлив, несколько медлителен в мыслях и действиях, холоден с подчинёнными и чрезвычайно ревниво относился к своей власти, что порождало в нём подозрительность и некоторую скрытность. Храбрость его была несомненна, но вот практического военного опыта ему сильно недоставало, и он тяжело переживал свои ошибки в ходе Крымской кампании, которых было немало. «То был истый английский джентльмен, – пишет Рассел, – из него вышел бы безупречный солдат, а при хорошем командире – и неплохой лейтенант. Однако я имею все основания сомневаться в том, что был он великим или даже неплохим полководцем»[431].

А мы возвратимся к реке Альме.

По-татарски её название означает «яблоко»[432] (по её берегам и сегодня растёт много яблонь), да и рекой её можно назвать с трудом. Скорее, речушка, а летом так и вовсе ручей. Русский главнокомандующий обратил внимание на её левый, южный берег ещё летом 1854 года[433] – хотя в конце концов, накануне сражения, место предстоящего боя даже не стал осматривать[434].

На вышеприведённой карте, где наши войска обозначены зелёным цветом, а неприятельские – красным, отчётливо видно, что её южный берег круто поднимается вверх, причём чем ближе к побережью Чёрного моря, тем отвеснее. Северный же берег, наоборот, довольно пологий, почти равнина. Это, естественно, давало возможность нашей армии, занявшей и укрепившей свои оборонительные позиции на господствующих высотах южного берега, с успехом сдерживать наступление союзников, а при удачном повороте событий, глядишь, и отбросить их назад к Евпатории. Почему же Меншиков заранее отдал инициативу врагу? Да потому что у Альмы у него было, как мы помним, где-то 33.000 штыков и 96 орудий[435] (по другим данным – 84[436]), а французы, англичане и турки подошли к ней примерно с 55 тысячами человек и со 112 орудиями[437]. Да и поддержки флота у князя не было. К тому же, если у нашей артиллерии ещё была возможность сражаться с союзниками более или менее на равных, то стрелковое оружие, стоявшее на вооружении у наших пехотинцев, и по дальнобойности, и по скорострельности, и, самое главное, по меткости неприятельскому уступало (ниже я расскажу об этом подробнее).

Ночь перед боем была ясная и холодная, на землю быстро легла обильная роса. Обе армии хорошо видели костры друг друга, а море у побережья вообще светилось как днём: корабли союзников были ярко освещены. Поздно вечером лорд Раглан приглашает своего французского коллегу к себе. Французские разведчики уже доложили Сент-Арно, что отвесные берега Альмы около моря не так уж и непреодолимы, а флотская разведка сообщила, что в этом месте через реку вообще есть брод. Так что маршал предлагает начать завтра с атаки на левый фланг наших позиций. Рано поутру часть его войск сначала скрытно, а потом под прикрытием огня союзного флота, перейдёт Альму, вскарабкается – вместе с артиллерией! – на её крутые склоны и обрушится на русские части, расположенные наверху на плато. Турецкий корпус будет следовать сзади, чтобы в случае нашей успешной контратаки оказать поддержку главному направлению удара союзников. В этот момент на наш центр начнут наступление другие французские части, а слева правый фланг русских должны будут стараться прорвать англичане. Таким образом, исходным – и решающим – моментом сражения должен стать французский манёвр у моря. Раглан «сидел с непроницаемым видом, иногда сдержанно улыбаясь, внимательно слушал, не оспаривал собеседника и не предлагал собственного мнения»[438]. В общем, предложение Сент-Арно без особых обсуждений принимается.

20 сентября, перед рассветом, с французского адмиральского корабля звучит сигнальный выстрел, и тут же в лагере противника начинают играть подъём. В густом тумане солдаты отчётливо слышат со стороны моря лязганье железа. Это поднимает якоря союзный флот. Французские позиции обволакиваются густым ароматом кофе: солдаты завтракают перед боем. Многие, несмотря на то что революция много лет назад расправилась с религией, подходят к священникам и молятся.