По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 3

Как бы то ни было, командование союзной эскадры предпочло деталями этого инцидента не заморачиваться и перешло от слов к делу. Занятно, кстати, ознакомиться с описанием этой операции английским военным историком и крупным теоретиком военно-морского искусства, вице-адмиралом британских военно-морских сил (который, между прочим, участвовал в боевых действиях Крымской войны на Балтике) Филипом Ховардом Коломбом[242]: «Переходим к /…/ нападению на территорию с моря – к бомбардировке фортов Одессы /…/. Цель демонстрации /…/ была карательная. /…/ британским пароходам с /…/ французскими было поручено наложить некоторое наказание не на город или его суда, но на форты, защищавшие город, на правительственные суда и правительственные склады»[243]. Как видите, британский историк прямо называет действия союзной эскадры «карательными», но мне в этой связи интересно, а как с расстояния двух километров можно было отличить «правительственные» суда от «городских» и определить, кому – государству или частным лицам – принадлежат складские помещения?

Генерал от кавалерии, генерал-адьютант[244] барон Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен (1793–1881)

Бомбардировка началась 22 апреля 1854 года в шесть часов утра. Довольно быстро выяснилось, что береговые укрепления Одессы, построенные тридцать лет назад то ли артиллерийским, то ли кавалерийским (!) полковником, никуда не годятся. Более того, оказалось, что и расположены они неудачно: рельеф дна за истекшие годы сильно изменился, и там, где наши карты показывали мелководье (1,3–1,8 метра), реальная глубина оказалась в два с лишним раза больше – 3,7–4,9 метра[245], так что корабли противника могли приблизиться к берегу там, где их не ждали, и куда береговые орудия просто не могли стрелять – это ведь не полевая артиллерия, которую взял да и перевёз на более удобную позицию. Так что к полудню пять наших батарей, орудия которых едва доставали до кораблей противника, замолчали, и бой продолжала вести лишь батарея № 6, стоявшая на левом моле и довольно далеко выдвинутая вперёд в море. На неё-то и обрушился основной удар: обстрел вели сразу восемь пароходов и линейный винтовой корабль.

Командовал там совсем молодой прапорщик Александр Щёголев, которому всего-то был 21 год. Он окончил Кадетский корпус[246] менее года назад, и этот бой стал для него первым в жизни. В распоряжении молодого человека были четыре 24-фунтовые пушки, что означало, что они стреляли ядрами весом примерно 12 килограммов[247], в то время как только на одном из неприятельских кораблей, английском фрегате «Тэ́ррибл», было восемь орудий, стрелявших ядрами весом около 31 килограмма[248]. К тому же одна «щёголевская» двадцатичетырёхфунтовка была поставлена так, что её амбразура препятствовала обстрелу вражеских судов, выдвинувшихся на ударные позиции. Почти сразу же одно орудие было подбито, с течением времени замолчали ещё два, но последнее продолжало упорно отстреливаться практически до последних минут бомбардировки. Уже после ухода союзников очевидец, посетивший эту батарею, так описал увиденное: «/…/ внутри – зола, обгоревшие брёвна, следы ударов бомб, избитые колёса [пушек] и лафеты, тела четырёх пушек, лежащие на земле. Я молча снял шапку и, перекрестившись, поклонился чу́дному месту, на котором русский подпоручик[249] сражался с англо-французской эскадрой»[250].

Прапорщик Александр Петрович Щёголев (1832–1914)

А я представил себе почти мальчика, никогда не бывавшего в бою, осыпаемого в течение двенадцати с половиной (!) часов градом снарядов и при этом до последней возможности командовавшего артиллерией, во много раз уступающей и по количеству, и по своей мощи более чем ста орудиям девяти вражеских кораблей, залпами бивших по его батарее прямой наводкой.

Канонада прекратилась в 17–30, а на следующий день союзная эскадра снялась с якоря и скрылась за горизонтом. В соответствии с рапортом французского адмирала, в ходе обстрела были сожжены 53 городских и портовых сооружения, потоплены 53 парусных судна, 3 парохода, 5 черпательных машин, разгромлены открытые склады и уничтожено большое количество (?) другого имущества[251]. Уже только из этого документа видно, что реально никакого различия между «правительственными» и «городскими» целями союзники не делали. А ведь только фрегат «Тэррибл» выпустил по городу 572 заряда[252]. Впоследствии участник Крымской войны английский генерал Джон Фокс Бёрго́йн[253] прямо признает, что, разрушая береговые укрепления Одессы, англо-французская эскадра била и по мирному населению[254].

Союзники праздновали первую победу. Но такой ли уж убедительной она была? Да, нашим береговым батареям был нанесён существенный – но не критический – ущерб. А знаете, каковыми были русские потери? Четверо убитых и 46 раненых[255]! Почти столько же, сколько и у англичан с французами: тоже четверо убитых, хотя и всего 14 раненых[256]. К тому же, даже по французским данным, повреждения от русских артиллеристов получили фрегаты «Воба́н» и «Сампсон»[257], причём «Вобану» с расстояния 1.600–1.800 метров – долетали всё же наши снаряды до цели! – достались три ядра в колёса (это был колёсный пароход), он потерял управление, нарушил строй, а потом команде и вовсе пришлось тушить начавшийся пожар[258].

А что же наш герой, прапорщик Щёголев? А он остался не только жив, но – как это ни странно – и совершенно невредим! Вскоре о его подвиге будет знать вся Россия, и заслуженные награды посыплются на парня как из рога изобилия. Сначала будет записка от главнокомандующего: «Храброму, спокойному и распорядительному Щёголеву – Спасибо. Генерал-адьютант барон Остен-Сакен. 10.04.1854[259]»[260]. Потом – личное письмо от наследника престола цесаревича Александра (будущего императора Александра II), в котором Щёголеву сообщается, что он повышен сразу на три (!) чина – до подпоручика, поручика и штабс-капитана – и, самое главное, о награждении его орденом Святого Георгия – самой престижной военной наградой империи – 4-й степени. Но и это ещё не всё: к письму прилагался данный орден, который наследник престола снял со своей груди! Вскоре молодой герой получает письмо от младшего сына императора, великого князя Михаила Николаевича, который присылает ему золотую саблю с насечкой золотыми же буквами по клинку: по одной стороне «храброму защитнику батареи № 6», а по другой – «Одесса, 10 апреля 1854 года»[261].

Александр Щёголев проживёт долгую и героическую жизнь, станет подполковником и полковником, во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов получит звание генерал-майора, будет зачислен в свиту императора, получит ещё пять российских орденов и умрёт в Москве в 1914 году в возрасте 82 лет. Такими людьми должна гордиться наша страна, и очень жаль, что сегодня его – как и многих героев сражений, произошедших до Великой Отечественной войны, – почти никто не помнит.

Что касается барона Остен-Сакена, то он за руководство одесским боем был пожалован высшей наградой Российской империи – орденом Святого апостола Андрея Первозванного, причём Дмитрий Ерофеевич, будучи человеком честным, очень религиозным и невероятно совестливым, считал её чрезмерной и прямо говорил, что такого не заслужил[262]. Вскоре он будет назначен начальником севастопольского гарнизона (ему, между прочим, будет подчиняться адмирал Нахимов), примет самое непосредственное участие в героической обороне города, некоторое время будет исполнять обязанности главнокомандующего русскими войсками в Крыму и покинет Севастополь одним из последних. В 1855 году Остен-Сакен станет графом и умрёт в 1881 году в Одессе в возрасте 87 лет, прослужив почти 74 года в офицерских чинах и 56 лет – в генеральских[263]. За свою долгую жизнь он примет участие более чем в 90 сражениях и стычках и при этом не получит ни одного, даже лёгкого ранения. В признание заслуг Дмитрия Ерофеевича перед Россией ему в 1909 году в Севастополе на Приморском бульваре был поставлен памятник. Но пришедшие в 1917 году к власти в нашей стране коммунисты в 1935 году его снесли и уже после окончания Великой Отечественной войны поставили на этом месте другой – девушке с веслом. Её, правда, потом тоже убрали, но вот памятник этому заслуженному человеку так до сих пор и не восстановлен[264]…

Оборона Петропавловска (18–28 августа[265] 1854 г.)

Второе существенное столкновение союзников с Россией происходит почти в 7,5 тысячах километрах к востоку от Одессы, на тихоокеанском побережье нашей огромной страны – на Камчатском полуострове. Союзникам известно, что в данном районе находятся четыре русских боевых корабля – фрегаты «Паллада», «Диана» и «Аврора», а также корвет[266] «Оливу́ца»[267]. Такое грозное соединение просто не может не начать охоту за их менее быстроходными торговыми кораблями и нанести им существенный ущерб[268]. Поэтому принимается решение нанести удар по порту их наиболее вероятного базирования – Петропавловску. Его отчаянная оборона становится одной из немногих радостных для нас страниц той войны – тем более что скромные ресурсы его защитников сильно уступали напавшей на него англо-французской эскадре. Её десант потерпел полную неудачу.

Союзники, – правда, только на следующий год, – добились-таки своего, однако ни в Лондоне, ни в Париже успех этот особого энтузиазма не вызвал. А уж про то, как русские корабли обвели вокруг пальца европейских «морских профи», в Великобритании и Франции не любят вспоминать до сих пор.

Петропавловск (с 1924 года он называется Петропавловском-Камчатским) располагается в Авачинской бухте – одной из лучших в мире, – которую в 1697 году[269] открыли для России простые русские казаки, имён которых не сохранилось. Они основали здесь острог и с годами составили более или менее внятные карты её окрестностей. Используя их, через сорок три года в Авачинскую бухту прибывает на двух кораблях Витус Беринг, который здесь зимует и даёт этому местечку имя, с небольшими изменениями дожившее до наших дней, – Петропавловский острог. Так назывались его корабли – «Святой Пётр» и «Святой Павел»[270] (я писал об этом в эссе про Беринга).

В 1779 году[271] в бухту заходят корабли экспедиции знаменитого английского путешественника Джеймса Кука (сам он, правда, к тому времени уже погиб), а через восемь лет – не менее известный французский первооткрыватель Жан-Франсуа де Лаперуз[272]. Так что для будущих неприятелей России в Крымской войне места эти были небезызвестны.

К 1854 году крепость имеет уже статус города, официально называется Петропавловским портом и является центром Камчатской области[273]. Здесь в ста шестнадцати деревянных домах проживает 1.531 человек[274], но особым благоустройством да красотой городок не блещет, а некоторые посетители и вовсе называют его «дрянным»[275]. Но это, как говорится, дело вкуса, а вот то, что защищён он из рук вон плохо, делает задачу его обороны весьма проблематичной. Посудите сами. На начало 1854 года в Петропавловске в распоряжении первого военного губернатора Камчатской области и капитана порта генерал-майора Василия Степановича Заво́йко[276] находятся лишь 283 солдата[277] и ни одного (!) офицера[278]. Город защищают семь лёгких орудий, в том числе одно полевое, которое перевозится лошадьми[279].

Завойко предчувствует военное столкновение с Великобританией и Францией: в марте 1854 года дружески настроенный к России король Гавайских островов Камеаме́а Третий (я расскажу о нём в своём эссе про Русскую Америку) в специальном письме предупреждает его о скором начале войны. Это послание доставляет в Петропавловск американское китобойное судно[280]. (Напомню, что в тот период отношения между нашей страной и Североамериканскими Соединёнными Штатами, как называли их тогда в России, были весьма дружественными). В конце мая[281] от русского генерального консула в Сан-Франциско приходит и официальное сообщение о начале войны. Его доставляет – вместе с тремястами русскими солдатами на борту – наш военный транспортный корабль «Двин»[282].

Командующий обороной Петропавловска генерал-майор Василий Степанович Завойко (1812–1898)

Так что когда в середине мая того же года[283] в гавань накоротке заходит «Оливуца», Завойко использует свои служебные полномочия и задерживает на берегу лейтенанта Дмитрия Петровича Максу́това[284] с тем, чтобы тот организовал артиллерийскую защиту города, и тут же назначает его помощником капитана петропавловского порта, то есть своим заместителем. Губернатор Камчатской области ни на минуту не пожалеет о своём выборе: Максутов внесёт очень большой вклад в дело обороны Петропавловска, а впоследствии, кстати, и вовсе будет назначен (последним) Главным правителем Русской Америки и в 1882 году выйдет в отставку с присвоением звания контр-адмирала[285].

Молодой лейтенант – а ему всего-то 22 года[286], – не являясь, в общем-то, профессиональным инженером-фортификатором, немедленно приступает к работе, и вскоре Завойко уже рапортует своему начальству, что порт защищают семь батарей[287]. Самая важная из них, под номером 2, располагается на низкой косе перед входом в гавань и насчитывает одиннадцать орудий, в основном 36-фунтовых, то есть стреляющих – либо прямой наводкой, либо навесом – ядрами в 17,7 килограммов[288]. Поскольку в Петропавловске такие косы назывались кошками, то и батарея получает имя Кошечной. Командовать ею поручается самому Дмитрию. Нельзя сказать, что получилась она такой уж образцовой – сам автор называет её «некрасивой и неуклюжей»[289], но тут же пишет, что «на деле она показала свои достоинства»[290] – и это правда. (Справедливости ради следует отметить, что целиком Максутов построил только данную батарею: вскоре оборонительные работы возглавил прибывший на «Двине» профессионал, 26-летний инженер-поручик Константин Мровинский – между прочим, будущий генерал-майор, а также дед выдающегося советского дирижёра Евгения Александровича Мравинского[291]).

Второй по мощности становится так называемая батарея № 3, командиром которой назначается старший брат Дмитрия Максутова Александр. От также очень молод – 23 года[292], тоже носит звание лейтенанта и прибывает в Петропавловск чуть ли не через несколько дней после него[293]. Она оборудуется пятью орудиями более мелкого калибра, 24-фунтовыми, то есть стреляющими 12-килограммовыми ядрами, и призвана не допустить обстрела города с моря. И хоть и располагается она довольно высоко, но явно должна принять один из самых первых и мощных ударов противника, так что получает имя Смертельная.

А я здесь хочу особо подчеркнуть, что, так же как и в Севастополе, на строительстве оборонительных укреплений Петропавловска работали чуть ли не все пригодные для этого жители города, в том числе, естественно, и гражданские. И вновь можно лишь изумиться, как простодушно и искренне считали эти люди забытую Богом Камчатку своей, русской землей, и через несколько дней отчаянно дрались с противником, проливая за неё свою кровь и отдавая жизнь. Вот уж воистину в корень смотрел – и хорошо знал характер русского человека! – российский император Николай Первый, заявивший за пару лет до этого: «Где раз поднят русский флаг, он уже спускаться не должен»[294].

За косой-кошкой Завойко ставит прибывшую недавно в Авачинскую бухту «Аврору», а также «Двину». Поскольку, как и любое судно тех времён, оба они могут реально вести бой одновременно лишь одним бортом, губернатор приказывает снять с них половину орудий – 44 с «Авроры»[295] и 12 с «Двины»[296] – и усилить ими береговые батареи. С учётом подкреплений, прибывших на этих кораблях, город теперь защищают около пятидесяти офицеров и до одной тысячи нижних чинов, включая представителей местного населения[297], в распоряжении которых 67 пушек[298].

Много это или мало? Защитники города полагают, что вполне достаточно. Но разве могли они знать, какая сила приближается к ним с моря?!

Схема некоторых артиллерийских батарей Петропавловска в 1854 году

А англо-французская эскадра состоит из шести кораблей, вооружённых в совокупности 204 орудиями[299]. Как видите, пушек у союзников в три раза больше, хотя по мощности в целом тут разница небольшая: например, на самом тяжеловооружённом корабле англичан – 52-пушечном фрегате «Президент» («President») все орудия были так называемые 32-фунтовые[300], что в пересчёте с британской системы измерений означало, что стреляли они снарядами весом в 14,5 килограммов[301].

Как бы то ни было, 17 августа в десять часов утра с одного из петропавловских маяков приходит сигнал: «Вижу военную эскадру из 6 судов»[302]. В полдень все офицеры, по традиции, обедают у Завойко. Разговор не клеится, каждый занят своими мыслями. В час дня объявляется тревога. Артиллерийская прислуга Кошечной батареи выстраивается перед домом губернатора. Все снимают шапки, крестятся. Слышно: «Да будет воля Твоя»[303]. Затем отряд запевает песню и под командованием Дмитрия Максутова начинает выдвижение на боевые позиции.

Но в этот день ни одного выстрела не звучит. В Авачинскую гавань заходит входящий в союзную эскадру английский колёсный пароход «Вираго́» («Virago»)[304], для маскировки – которая, впрочем, никого в порту не обманывает – поднявший американский флаг. Близко к русским батареям он не приближается, ограничившись промером глубин и визуальной разведкой. Как только ему навстречу устремляется небольшой русский корабль, он немедленно отправляется восвояси.

Главнокомандующий союзной эскадрой[305] британский контр-адмирал Дэвид Пауэлл Прайс[306], принявший участие в этом разведывательном рейде, сразу же собирает на своём флагмане «Президент» военный совет. Он докладывает, что ближние подступы к порту защищены тремя артиллерийскими батареями в составе одиннадцати (очевидно, Кошечная), пяти (Смертельная) и трёх (Сигнальная, № 1) орудий[307], а также двумя судами (естественно, «Авророй» и «Двиной»), причём всё это, похоже, находится в полной боевой готовности. Так что о неожиданном нападении следует забыть. Слово берёт его французский коллега 58-летний контр-адмирал Огюст Фебврье́-Депуа́нт[308]. Он подробно перечисляет все риски, связанные с десантом, и однозначно заявляет: атака неблагоразумна. Однако, большинство присутствующих с ним не соглашается, и тогда в своём заключительном слове он меняет своё мнение на прямо противоположное[309]. Диспозиция сражения утверждена.

На следующее утро неприятельская эскадра в полном составе входит было в бухту, но вдруг приостанавливается и возобновляет движение вперёд только к четырём дня. Как только она приближается на пушечный выстрел, русские батареи открывают огонь (хотя Кошечная пока молчит). Перестрелка оказывается достаточно вялой, ведётся с предельных расстояний и оканчивается попросту ничем – у русских нет ни убитых, ни раненых. Защитники Петропавловска недоумевают: что происходит? Почему атака начинается так поздно, почему ведётся столь нерешительно? Причина этого настолько невероятна, что им и в голову прийти не может. Дело в том, что при входе в Авачинскую бухту «Президента» на его борту происходит чрезвычайное происшествие: неожиданно кончает жизнь самоубийством Прайс. Ещё утром он спокойно прогуливается по палубе с одним из своих подчинённых, обсуждая предстоящую атаку, но потом спускается в каюту, достаёт пистолет, прямо на глазах у своего коллеги приставляет его себе к сердцу и нажимает на курок[310]. Смерть наступает мгновенно. Фебврье-Депуант получает известие об этом в одиннадцать утра и, естественно, не верит своим ушам. Он, конечно же, принимает общее командование на себя, но план дня безнадёжно сломан. Вот и мечется бесцельно по бухте союзная эскадра вплоть до наступления темноты – к удивлению ни о чём не догадывающихся русских.

Так что же сподвигнуло опытного морского офицера вдруг свести счёты с жизнью под стенами неприятельской крепости, да ещё чуть ли не за несколько минут до начала решающей атаки на неё? Достоверно этого мы не узнаем никогда, так как никакой предсмертной записки он не оставил (есть, например, версия, что выстрел вообще произошёл случайно). Но мне кажется вполне логичным объяснение, данное в своё время советским историком академиком Та́рле. Итак,

Дэвид Прайс назначается командующим британскими военно-морскими силами на Тихом океане в августе 1853 года, когда европейская политическая атмосфера буквально пропитана ожиданиями военного конфликта, который вскоре назовут Крымской войной. Уже Россия предъявила ультиматум Турции, а император Наполеон III направил французский флот – на всякий случай – поближе к проливам Босфор и Дарданеллы. Британский адмирал прибывает к новому месту службы буквально накануне официального объявления войны и прекрасно осознаёт, корабли какого государства будут его противниками. В перуанском порту Кальяо он знакомится с Фебврье-Депуантом, назначается главнокомандующим объединённой англо-французской флотилией, которая должна будет начать действия против русских судов, и вот узнаёт, что 2 апреля 1854 года[311] в эту гавань заходит наш военный корабль – фрегат «Аврора». Действия по его возможному захвату облегчаются тем, что «Аврора» бросает здесь якорь, в общем-то, вынужденно: совершая кругосветное путешествие из Кронштадта в Петропавловск, она оказалась сильно потрёпанной проходом вокруг крайней оконечности Южной Америки – мыса Горн. Да к тому же на корабле началась цинга, появились случаи дизентерии. Правда, атаковать русское судно Прайс не может: и Великобритания, и Франция объявили России войну ровно неделю назад, но он находится на другом краю Земли, более чем в десяти тысячах километрах от Лондона, и об этом попросту пока ещё ничего не знает. (Это ж не сегодняшняя мгновенная спутниковая связь!) Так что английский адмирал решает пока ненавязчиво запереть «Аврору» в Кальяо и не дать ей выйти в открытое море.

Командир нашего судна капитан-лейтенант Иван Николаевич Изыльметьев (кстати говоря, будущий контр-адмирал[312]), зайдя в порт, тут же понимает, что он в ловушке – здесь стоят аж пять военных кораблей вероятного противника (об объявлении войны он тоже ещё не знает). Но наш опытный офицер (хотя ему всего 40 лет) самообладания не теряет, обменивается визитами вежливости как с английским, так и с французским командующим, однако твёрдо решает из Кальяо улизнуть.

И вот в ночь на 14 апреля, более или менее приведя в порядок корабль, подлечив команду и пополнив запасы продовольствия и питьевой воды, он решается на отчаянный прорыв. Стоит густой туман. Изыльметьев спускает на воду семь десятивёсельных шлюпок, беззвучно поднимает якорь и велит им взять «Аврору» – весом, между прочим, почти две тысячи тонн[313] – на буксир, на ещё и с кормы! Парусов фрегат не поднимает, да так задом наперёд и выходит втихаря из бухты. А через неделю Прайс получает официальное уведомление о том, что война объявлена.

Очевидцы того инцидента рассказывали, что британский адмирал раздосадован был чрезвычайно[314]. Бросаться в погоню было поздно: за семь дней «Аврора» могла уйти Бог знает куда (хотя он, конечно же, подозревал, что взяла она курс на Петропавловск). Но, всё равно, потенциального противника он упустил и прекрасно понимал, что его лондонские начальники за это по головке его не погладят.

Вообще английские источники характеризуют Прайса как человека «тактичного, обходительного, но нерешительного и с трудом ладящего со своим французским коллегой Огюстом Фебврье-Депуантом»[315]. В свете такой характеристики кажется неудивительным, что союзная эскадра искала русские суда, прямо сказать, неспеша, а зайдя в июле в столицу королевства Гавайских островов Гонолулу, и вовсе узнала, что упустила ещё и «Двину». Уж не знаю, сообщил ли кто-нибудь Прайсу, что на борту того судна находился довольно крупный отряд, зато известно, что тот подробно расспросил о силе петропавловского гарнизона двух американских китобоев (один из участников тех событий ехидно называет их никому «неизвестными бродягами»[316]), которые только что перезимовали там. А сколько было защитников у Завойко зимой? Вот-вот – даже не триста человек. Такая информация не могла Прайса не успокоить, но когда 17 августа он лично начинает осмотр укреплений города, перед его глазами картина предстаёт совершенно иная. Английский главнокомандующий видит тех, за кем так неудачно гонялся, да ещё и во всеоружии, видит и мощные артиллерийские батареи, которые явно обслуживает многочисленный гарнизон. Прайс понимает, что штурм будет, вопреки его надеждам, тяжёлым и кровавым, чувствует свою вину за всё произошедшее, вот нервы у него и не выдерживают.

Правильно ли такое объяснение или нет, но раз намеченную атаку отменять нельзя, и утром 19 августа союзная эскадра переходит к делу, так сказать, уже в полный рост. Начинается обстрел Сигнальной и Кошечной батарей[317], а вскоре следует высадка десанта у батареи № 4 – самой отдалённой от города (называемой Кладбищенской, поскольку располагалась она на отшибе, рядом с городским кладбищем; её хорошо видно на приведённой выше схеме). Командир батареи мичман Попов, в соответствии с заблаговременно полученным приказом, большого сопротивления превосходящим силам неприятеля оказывать не стал, заклёпывает (то есть портит) свои орудия и организованно отступает на заранее определённые позиции, забрав с собой весь порох и снаряды[318]. Союзный десант топчется некоторое время около бесполезных теперь русских пушек и отправляется назад к своим кораблям. Тем боевые столкновения этого дня и заканчиваются. А мичман Попов, воспользовавшись темнотой, возвращается – вместе со своей командой, порохом и снарядами – на родную батарею, восстанавливает орудия и к утру вновь находится в полной боевой готовности.