Полная версия
По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 4
Первой решила возвращаться моя жена. С ней ушла дочь нашего проводника. Потом, где-то через три часа пути, запротестовала внуки. Делать было нечего, и я сказал проводнику, что мы идём вниз. Он посмотрел на меня с каким-то сожалением, промолвил: «Четыре километра прошли, три ещё предстоит» и вынул высотомер. Тот показывал, что по высоте нам оставалось подняться всего на 500 метров. Но спорить с большинством я не мог. Так моя мечта и осталась мечтой. Наверно, уже навсегда…
Потом был лёгкий спуск (погода – как назло! – наладилась), ночь в «Сардоне» и долгая дорога в Паникс/Пинью – в обход горного хребта, который штурмовал Суворов.
Это одна из самых живописных деревенек, которую я когда-либо видел в своей жизни. Она находится на высоте 1.049 метров над уровнем моря[428] и расположилась на крутых горных склонах так, что некоторые улочки в ней идут под углом до 40 градусов, так что ехать по ним вниз на машине было отдельное испытание. А я стал искать дом, в котором останавливался наш фельдмаршал. Его удалось найти довольно быстро – четырёхэтажный, каменный, коричневого цвета и стоит практически на главной улочке (улицей её назвать можно с трудом: до того узка). Я остановил свой автомобиль и вышел. Увидел табличку на немецком: «Суворов 6.7.Х.1799». Тут из-за двери соседнего дома появился пожилой мужчина. «У Вас что-то с машиной?» – спросил он (дело в том, что я напрочь перегородил всю улицу). Я ответил, что нет: просто мы из России, идём по пути Суворова и вот решили посмотреть на дом, где он ночевал. Дядька просто преобразился! Стал объяснять, что хозяин – его друг, но он сейчас в отъезде, а то бы зашли вовнутрь; рассказал, что ездил в нашу страну, в Санкт-Петербург, поклониться могиле Суворова (!), а потом, сказав, чтобы я обождал чуток, скрылся в своём доме. Вышел он уже с женой и протянул мне книгу. «Это я написал, – гордо сказал он. – Про вашего полководца. Дарю». Я не верил своим глазам и ушам! В затерянной в горах деревеньке, в которой едва насчитывается 120 жителей[429], есть человек, ездивший в Россию специально чтобы почтить память нашего фельдмаршала, да ещё и написавший о нём книгу, которая к тому же оказалась на трёх языках (немецком, итальянском и английском)! Невероятно… А мой собеседник подсказал ещё одно место недалеко от Пинью, о котором не говорилось ни в одной книге из моей библиотеки. Нужно было проехать пару километров к перевалу, где сейчас стоит плотина. Так вот она вся разрисована фигурами суворовских солдат!
Швейцарский поход на этом закончился. Дальше наша измождённая, но не побеждённая армия пойдёт по территории Австрии, по живописной долине реки Рейн, где ей будет тепло и сыто: австрийцы заготовили для неё продовольствие. В первых числах октября к ней присоединяются обоз и тяжёлая артиллерия, посланные Суворовым сюда ещё 4 сентября, накануне марша в Швейцарию. А Александр Васильевич планирует новое наступление! Ещё из Пинью он пишет эрцгерцогу Карлу, что готов соединиться с одним из австрийских корпусов и вновь вторгнуться в Швейцарию, но при одном условии: ему нужна помощь провиантом и вооружением[430]. Как будто и не было ужасающего похода!
Вскоре, однако, Суворов меняет своё решение: он ждёт ответа от австрийского командующего в течение трёх дней и, не дождавшись, пишет 3 октября Павлу I: «Корпус Римского-Корсакова низшёл на 10.000 пехоты /…/; при Цюрихе лишился он палаток, плащей, денег /…/; солдаты кроме что на себе одной рубашки, в обуви и мундирах обносились. По несчётным кровавым сражениям /…/ у меня здесь /…/ не свыше сего же числа. Если Бог благословит соединиться нам с Корсаковым, то уже о наступательных операциях мыслить не должно: неприятель втрое сильнее /…/. Единый спасительный способ при вышеописанных обстоятельствах остаётся нам тот, чтобы, оставя Швейцарию /…/, идти на винтер-квартиры [то есть расположить армию на зиму], куда удобнее будет. Там на квартирах можем мы укомплектоваться людьми, лошадьми и военной амуницией, одеться, обуться и поправить наши изнурённые силы для открытия новой кампании»[431]. Здесь же Александр Васильевич пишет, что на содействие эрцгерцога Карла надежды у него нет. А 7 октября Суворов проводит военный совет, который высказывается ещё категоричнее: «/…/ кроме предательства, ни на какую помощь от цесарцев нет надежды; чего ради наступательную операцию не производить; но для необходимейшего поправления войск остановиться на правом берегу Рейна»[432]. Как говорится, комментарии излишни. Император Павел вполне согласен со своим полководцем, а тут ещё он получает 10 октября известие о поражении Римского-Корсакова под Цюрихом и на следующий день в гневе пишет австрийскому императору Францу II: «Вашему Величеству уже должны быть известны последствия преждевременного выступления из Швейцарии армии эрцгерцога Карла /…/. Видя из сего, что Мои войска покинуты на жертву неприятелю тем союзником, на которого Я полагался более, чем на всех других /…/, Я /…/ объявляю теперь, что отныне перестаю заботиться о Ваших выгодах и займусь собственными выгодами Своими и других союзников. Я прекращаю действовать заодно с Вашим Императорским Величеством /…/»[433]. В тот же день[434] соответствующее указание направляется Суворову. В истории со Швейцарским походом поставлена жирная точка.
А вот я её пока не ставлю.
Читая мой рассказ об этой героической эпопее, вы не задумывались, случайно, сколько времени она продолжалась? Кажется, что довольно долго, правда? А на самом деле – чуть больше трёх недель, а точнее двадцать два дня (если считать с момента перехода реки Треза на нынешней швейцарско-итальянской границе[435]). Самое удивительное то, что потери нашей армии, – учитывая выпавшие на её долю беспрецедентные тяжелейшие испытания, – оказались относительно небольшими. Из Италии Суворов повёл около 20.000 человек. Так вот до Австрии добралось примерно 15.000. Свыше 3.500 человек были ранены[436]. Данных о попавших в плен нет, но можно не сомневаться, что таковых были единицы. Где-то 1.600 погибли: были убиты, сорвались в пропасти, замёрзли и т. д. То есть количество погибших просто ничтожно! По словам начальника штаба Массена́ генерала Николя Удино́ (будущего маршала Франции[437]), французы в этот же период потеряли убитыми, ранеными и пленными до 6.000 человек (в это число, правда, входили и их потери в других сражениях и, в частности, во Второй битве при Цюрихе[438]), то есть, как минимум, не меньше. А ведь они и близко не терпели лишений суворовской армии. Но и это ещё не всё. Наш полководец сдал австрийцам около 1.400 пленных[439] (!), в том числе и генерал-адъютанта Николя де Лакура (того самого, который в наших рапортах превратился сначала в генерала, а потом в Лекурба). Сохранилось свидетельство о том, что взял его в плен казак, генерал-майор Андриан Карпович Денисов[440]. С перевала Паникс он спустился в ужасном состоянии: сильно простуженным и едва державшимся на ногах. Де Лакур принялся отпаивать своего победителя тёплым супом и укутал одеялами. Денисов в конце концов поправился и потом говорил, что француз спас ему жизнь[441]. А вообще можно себе представить, что пришлось пережить французским пленным. Не приходится, например, сомневаться, что они тоже шли босиком – обувь уж с них наши точно сняли.
А Суворову 29 октября Павел присваивает звание генералиссимуса[442], велит Военной коллегии (сегодня бы мы сказали – министерству обороны) вести с ним переписку не указами, а сообщениями и повелевает поставить ему в Санкт-Петербурге памятник. Никогда ещё в России не ставился кому-либо памятник при жизни. В столице готовится пышная встреча. И тут – как гром среди ясного неба – Александр Васильевич получает от императора бумагу, в которой, в частности, написано: «Вопреки /…/ уставу генералиссимус князь Суворов имел при корпусе своём, по старому обычаю, /…/ дежурного генерала /…/[443]». Современный человек скажет: «Ну и что такого?!» Но для Павла I эта провинность зачеркнула все заслуги великого военачальника. Во-первых, он относился к воинскому уставу, разработанному при его непосредственном участии, как к Библии, заповеди которой нарушать было немыслимо, а, во-вторых, служба «по старому обычаю» означала для него верность порядкам Екатерины Великой, с которыми он беспощадно боролся. Ну и, наконец, не нужно забывать, что в опалу Суворов в своё время попал именно за критику нововведений Павла в армии.
Все приготовления к торжественной встрече тут же отменяются. О памятнике никто теперь и не вспоминает. Зная вспыльчивый и нервный характер императора, от Суворова все отворачиваются. 20 апреля 1800 года в десять вечера уже совсем больной генералиссимус въезжает в Санкт-Петербург в полном одиночестве[444]. Его никто не встречает. Вскоре появляется генерал и сообщает, что к Павлу ему являться не велено. После этого наш великий полководец прожил совсем недолго: он умер 6 мая во втором часу дня[445].
Узнав о смерти Суворова, Павел произносит: «Вот герой, отдавший дань природе; его неповиновение причинило мне горе, потому что заставило завянуть его лавры»[446]. Но когда его спросили, какой должна быть церемония похорон, он ответил: «Пусть ему окажут те же почести, как фельдмаршалу Румянцеву»[447]. Император не простил своего генералиссимуса даже после смерти! Хотя в день похорон он с немногочисленной свитой всё же появляется на углу одной из улиц[448].
Похоронили Александра Васильевича в Александро-Невской лавре. На его надгробной плите было написано: «Генералиссимус, князь Италийский, граф А. В. Суворов-Рымникский, родился в 1729, ноября 13-го, скончался в 1800, мая 6-го дня»[449]. Сам же великий полководец завещал, чтобы его похоронили под надписью «Здесь лежит Суворов». Это желание исполнил его внук, Александр Аркадьевич, добившийся в пятидесятых годах XIX века замены плиты на ту, которую все мы сегодня знаем.
Всё время, что я писал это эссе, меня не покидало чувство, что Александр Васильевич шёл в Швейцарию, прекрасно понимая, что по-хорошему его поход не закончится. Он всячески стремился избежать его, но, получив приказ своего императора, не подчиниться просто не мог. Всё шло не так с самого начала – и отсутствие мулов в Таверне, и слабая проработка маршрута, и беспрестанная гонка со временем, и вызванные ею беспрецедентная нагрузка и испытания, и, наконец, единственное в его жизни отступление. И только гений, опыт, железная воля этого человека да безграничная вера в него его солдат позволили русской армии совершить невозможное. Недаром Андре Массена́, узнав о смерти своего противника, сказал: «Я отдал бы все свои 48 побед и походов за один переход Суворова через Альпы»[450].
А в заключение я хотел бы ещё раз процитировать Дмитрия Алексеевича Милютина: «Несколько тысяч русских, заброшенных в самую недоступную часть Альп, в продолжение шестнадцати дней боролись беспрерывно со всеми препятствиями суровой природы, переносили тяжкие лишения, голод, непогоду, и несмотря на изнурение геройски дрались везде, где только встречались с неприятелем. Чрезвычайные затруднения, свойственные вообще горной стране, особенно в позднее время года, должны были бы казаться неодолимыми для русского солдата, привыкшего к простору родимых равнин, к раздолью необозримых степей. Однако же грозные великаны Альп, со своими снежными вершинами, с отвесными рёбрами, с мрачными ущельями, нисколько не испугали наших войск. Смело проходили они с артиллерией и вьюками там, где ступали до них только привычные охотники. /…/ Промоченные до костей страшным ливнем, они вдруг были застигаемы снегом, вьюгой, метелью; мокрая одежда покрывалась ледяной корой. /…/ По нескольку дней оставаясь без провианта, братски делились они между собою ничтожными крохами, которые находили в ранцах убитых французов, и даже приносили добродушно начальникам часть добычи своей. /…/ При самом бедственном положении русских войск, никогда не слышалось ни ропота, ни жалоб. Невесело было на душе; подчас ворчали солдаты на погоду, на горы, на голод; но унынья не знали; не заботились вовсе о том, что окружены неприятелем; не боялись нисколько встречи с французами. Напротив того, русские только и желали скорее сразиться с противником, чтобы выйти наконец из тяжкого положения. В успехе боя никто не сомневался, несмотря на всю несоразмерность в силах, несмотря на все преимущества на стороне неприятеля. /…/ Русские брали отвагой и штыками; везде, где только могли, бросались прямо в рукопашную схватку, и на голодный желудок молодецки расправлялись с противником. /…/ Таков русский солдат: терпит безропотно труды, лишения, голод, непогоду; выбивается из последних сил; но лишь услышит одно ласковое слово начальника, – мигом ободрится и готов на новые подвиги, на явную смерть!»[451]
А я перечитываю эти слова и невольно спрашиваю себя: «А я мог бы сделать то, что сделали 222 года назад эти простые русские люди?» Среди них, кстати, запросто могут быть мои пра-пра-прапрадеды. Кто знает? И, рассказывая об их героизме, я говорю спасибо тем, кто проливал свою кровь в тысячах километрах от России, сражаясь за её честь и достоинство.
Нам нельзя забывать об этом.
Исконно русская земля Сибирь[452]?
«У лукоморья дуб зелёный,
Златая цепь на дубе том:
И днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом.[453]
А. С. ПушкинКто ж в нашей стране не знает этих первых строк из поэмы великого русского поэта «Руслан и Людмила»? Нет, наверное, у Пушкина более известного четверостишия. На ум сразу приходят сказочные герои, всякие лешие да русалки, царь Салтан, мёртвая царевна и множество других персонажей всех этих так хорошо знакомых нам произведений. Но при чём тут Сибирь? Какое она имеет отношение к пушкинским творениям? Ну, может, прямого отношения и не имеет, но поговорить об этом мне кажется занятным.
Вряд ли большинство когда-нибудь задумывалось, что такое лукоморье. А между тем ответ напрашивается сам собою: это изгиб морского берега или, попросту говоря, залив, бухта. Ведь данное слово очень похоже на существительные «излучина», то есть её поворот, а также «лук» в смысле оружия (тоже ведь изогнут), а ещё на глагол «лукавить», то есть говорить не прямо, не правду, а уклоняясь от неё, как бы изгибаясь. У древних славян лукоморье означало край света. Там стояло высокое дерево (не обязательно дуб), своими корнями уходившее под землю, в царство мёртвых, а вершиной – прямиком на небо. По нему поднимались вверх и спускались вниз боги[454]. Может быть, Пушкин употребил это слово именно в данном смысле?
Но самое поразительное в том, что наши предки очень неплохо знали, где это место реально находится, и помещали его как раз в нынешней Сибири! Да-да – не в Израиле каком-нибудь, не в таинственной Индии, не в Африке, а на берегах Оби. В одним из своих эссе я рассказывал, что в 1549 году Сигизмунд Герберштейн[455], дважды посетивший нашу страну в качестве посла императора Священной Римской империи, опубликовал на латинском языке по итогам своих «командировок» знаменитые «Записки о Московитских делах»[456], которые стали первым в истории иностранным сочинением, специально посвящённым нашей стране[457]. Этот человек родился в нынешней Словении, на северо-западе Балканского полуострова, и неплохо владел поэтому славянской речью, так что во время пребывания в Москве мог более или менее уверенно объясняться по-русски и как посол имел, кстати, возможность ознакомиться здесь с рядом соответствующих документов[458]. И вот что он пишет на основании полученных данных: «От устья реки Иртыша до крепости Грустины два месяца пути[459]; от неё до озера Китая рекою Обью, которая /…/ вытекает из этого озера, более чем три месяца пути. От этого озера приходят в большом количестве чёрные люди /…/; они приносят с собой много товаров, преимущественно же жемчуг и драгоценные камни /…/. Они называются лукоморцами от Лукомории, лежащей в горах, по другую сторону Оби /…/. Из лукоморских гор вытекает река Кассин /…/»[460]. Здесь следует пояснить, что Грустина располагалась в районе нынешнего Томска[461], что Китаем может быть алтайское озеро, называемое сегодня Телецким (из него берёт начало Бия, которая, сливаясь с Катунью, собственно, Обь и образовывает), а вот о местонахождении реки Кассин мне остаётся только гадать. Тем не менее, понятно, что Герберштейн помещает Лукоморье в юго-восточной части Западной Сибири, где-то ближе к Алтаю.
А вот что пишет примерно через семьдесят лет другой путешественник, побывавший в нашей стране, шведский дипломат Пётр Петрей де Ерлезу́нда[462]: «Река Обь так широка, что летом, в самые долгие дни, едва можно переплывать её на лодке. На берегу этой реки построена крепость по имени Обеа /…/, жителей зовут у́гры, а князей их у́горскими, которые подвластны москвитянам. От этого города /…/ надобно ехать восемь недель до городов Иртыша и Тюмени[463] /…/, а от них ещё восемь недель до области /…/, где живёт чёрный народ, торгующий жемчугом и драгоценными каменьями /…/, они данники москвитян. Затем следует область Лукоморье /…/. Лукоморцы привозят свои товары /…/ и складывают их в особенное место /…/. [Потом] они идут к тому месту и смотрят, унесены ли их товары, и если довольны теми товарами, которые найдут вместо своих, они берут их и идут домой, если же недовольны, оставляют их, требуют назад свои и не отстают до тех пор, пока не достанут их, если соседи не хотят воевать с ними. /…/ На других концах земли Лукоморской, на большой реке Тахни́ме, живут разные народы, чу́дные видом и лицом, одни кажутся точно обезьяны, другие как дикие звери, у одних головы как у волков и собак; у некоторых лица на груди; они без шеи, точно отрубки; а руки у них длиннее, чем у других людей. В той же реке ловится рыба, глаза, нос, рот, руки, ноги и все члены точно у настоящих людей, но эта рыба без голоса и слова, без разума и рассудка. Русские сказывают, что она сладка на вкус»[464]. Отнесёмся к части рассказа Петрея с улыбкой: в те времена даже образованные люди верили во всяких безголовых людей, человекообразных рыб (я ещё вернусь к таким сказкам) и прочую чушь. Но вот Лукоморье он помещает примерно там же, где и Герберштейн, причём пишет, что это целая область, то есть территория довольно обширная.
Теперь взглянем на карту. Её составил ещё шестьдесят лет спустя, в 1680 году[465] знаменитый голландский учёный-картограф Ге́рард ван Ша́ген[466]. Посмотрите – почти в самом её центре написано: «Lucomorye». Видите? И место сейчас станет понятно, как Божий день. «Oceanes Tartaricus» (в переводе с латинского языка – «Татарский океан») – это не что иное как сегодняшний Северный Ледовитый океан, а уж если быть совсем точным, то его Карское море. Ну, а термин «Nova Zemla» объяснять, думаю, и вовсе не нужно. Остаётся лишь добавить, что река, несущая свои воды на север, на восточном берегу которой и изображено Лукоморье, – это та же Обь. Как видите, в отличие от Герберштейна и Петрея, ван Шаген помещает данное место скорее в её нижнем течении, чуть ли не у Полярного круга. И такая карта далеко не одна[467].
Но как это Пушкин поместил Лукоморье в таких неприветливых местах? Ведь тут зимой и дуб вымерзнет, и кот сдохнет, и русалка насмерть простудится. Не хочу гадать, но замечу, что Лукоморье упоминается в древнерусских письменных источниках и как место где-то на юге, в степях, может быть, на побережье Азовского моря. Например, в «Слове о полку Игореве»[468]. Да и события в сказках Александра Сергеевича разворачиваются в тёплых местах плюс, например, имя царя Салтана так похоже на турецкое слово «султан». Но, с другой стороны, когда в 1582 году царь Иван Грозный узнаёт, что русский казак Ермак Тимофеевич (о нём речь впереди) пошёл войной на племена, платящие дань сибирскому хану, он делает ему выговор и требует не ссориться с «салтаном»[469]. Но что нам за Пушкина додумывать-то?
Когда мы слышим слово «сибиряк», то представляем себе рослого, светловолосого, вихрастого, физически крепкого русского мужика, – может быть, с бородой, – но уж непременно с отменным здоровьем. Он напорист, настойчив в достижении поставленных целей, не боится трудностей да холодов и вообще чем-то напоминает древнерусского богатыря. Бутылку водки ему одолеть ничего не стоит. А ведь между тем настоящий сибиряк выглядит совершенно по-иному. Это человек совсем даже нерусский, невысокого роста, с раскосыми монголоидными глазами, круглым лицом, довольно смуглой кожей, чёрными прямыми волосами, практически без бороды («бородогол»[470], как писал один из первых исследователей Сибири немец Герхард Фридрих Миллер[471]), с несколько приплюснутым носом («покляпым»[472], по выражению первого русского исследователя Камчатки Степана Петровича Крашенинникова[473]) и в целом большим здоровьем-то не отличающийся. А уж алкоголь ему употреблять и вовсе противопоказано.
Потому что на протяжении долгих столетий Сибирь русской землей вовсе не являлась и была покорена и присоединена к нашему государству в XVI–XVIII веках, а некоторые земли стали российскими вообще каких-то семьдесят пять лет назад. Здесь издревле жили довольно малочисленные и разбросанные по гигантской территории тюркские племена, которых русский человек именовал обобщённым термином «татары». Задолго до прихода наших казаков по южной части этих краёв пронеслись воины Чингисхана, но так уж сильно их стародавнюю жизнь не изменили. Кто-то попал в (не очень жёсткую) зависимость от монголов, кто-то потом – от китайцев, а большинство в конце концов оказалось гражданами России. Да так и живут сегодня практически на прежних местах, хоть мы и не всегда задумываемся об этом. Это ханты, манси, якуты, буряты, эвены, эвенки (не надо путать их с эвенами; это люди, известные в русской истории как тунгусы), чукчи, ительмены, коряки и ещё множество народностей, которым по жизни приходится, честно говоря, очень непросто.
Покорение Сибири шло по-разному – как мирно, так и довольно жёстко. Иногда данный процесс напоминал партизанскую войну, а время от времени в разных уголках этого необъятного региона и вовсе вспыхивали отчаянные антирусские восстания, ответом на которые бывали беспощадные карательные экспедиции. Нам нужно это знать и не забывать, ведь «настоящие»-то сибиряки это, как правило, помнят. Я же в дальнейшем буду именовать их, по примеру авторов одной очень хорошей книги на данную тему, сибирцами[474].
Начало
Когда русский человек встретился с ними, мы, вероятно, не узнаем уже никогда. Более или менее уверенно можно утверждать только то, что первопроходцами здесь выступили новгородцы с поморами. Они промышляли меха – или, как их тогда называли, «мягкую рухлядь» – в чащобах да низинах нынешней Архангельской области, Республики Коми, Пермского края и т. д., зверь постепенно выбивался, уходил дальше на восток, а за ним тянулись и охотники. Царём зверей в этом смысле был, конечно же, соболь. Так в какой-то момент наши предки перевалили на севере за Камень, как они называли тогда Уральские горы, и вошли в контакт с местными жителями. Те находились на самом начальном этапе своего общественного развития, государственности практически не знали, жили большими семьями в чумах да полуподземных юртах («юрта» на тюркских языках вообще-то означает «народ», «пастбище», «родовая земля», а сейчас и «дом»[475]), управлялись старейшинами и, кстати говоря, постоянно воевали друг с другом.
Нельзя сказать, что наши звероловы так уж сразу хорошо изучили своих новых знакомых. В русских архивах сохранился замечательный документ – «Сказание о человецех незнаемых на восточной стране и о языцех розных»[476]. Он составлен, по-видимому, в конце XV века[477] скорее всего новгородцем[478] и содержит изумительное, хотя во многом и наивное описание тех первых сибирцев, с которыми общались наши предки. Автор, по всей видимости, человеком был довольно простым, однако честным: не придумывая зря и тем более не привлекая «научных авторитетов» того времени (которые, судя по всему, ему и известны-то не были), он просто изложил то, что, может быть, сам видел или о чём рассказывали ему другие очевидцы, свидетельствам которых он доверял[479]. Цитата будет длинной, причём я постарался для облегчения текста переложить его на современный русский язык.
«На восточной стороне, за Ю́горскою[480] землёю[481] над морем живут люди Самоедь, называемые Малгонзе́и. Еда их – мясо оленье да рыба, да меж собою друг друга едят. А гость к ним откуда придёт, и они детей своих закалывают для гостей и тем кормят; а который гость у них умрёт, и они того съедают, а в землю не хоронят, и своих тоже. Сии же люди не велики ростом, плосковидны, носы малы, но быстры весьма и стрелки скорые и меткие. А ездят на оленях и на собаках; а платье носят соболье и оленье, а товар их соболи.
В той же стране, за теми людьми, над морем, живёт иная Самоедь такова /…/; летом месяц живут в море, а на суше не живут вот почему: в этом месяце тело у них трескается, и они тот месяц в воде лежат, а на берег не могут вылезти.
