Полная версия
По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 4
В том же году, только несколько позднее, на реке Северная Со́сьва, впадающей в Обь в её нижнем течении, на месте остяцкого поселения Сугму́т ваш, что означает «город берёз», появляется Берёзовский острог[697]. Он впишет свою страницу в историю России в основном тоже как место ссылки её знаменитых людей. Самым известным из них станет соратник Петра Великого Александр Меншиков, которого отправят сюда в 1727 году (а у меня в этой связи приходит на ум картина нашего художника Василия Сурикова «Меншиков в Берёзове»). Свергнутый светлейший князь сам построит себе дом, а также церковь и скончается здесь два года спустя в возрасте 56 лет. Похоронят его здесь же, на берегу Северной Сосьвы, но она отнесётся к нему непочтительно и со временем могилу просто смоет[698]. Будет здесь коротать свои дни и умрёт граф Андрей (Генрих Иоганн Фридрих) Остерман – фактический руководитель внешней политики России при императрице Анне Иоанновне, первый кабинет-министр, а также генерал-адмирал, лишённый всех постов и в 1742 году отправленный в ссылку дочерью Петра Елизаветой, захватившей российский престол в результате военного переворота. Его могила сохранилась до сих пор[699]. А уже в XX веке, в 1907 году, из Берёзова, по пути на «вечное поселение» в сибирский Обдорск (нынешний Салехард), совершает побег будущий злой гений большевистско-коммунистической революции 1917 года Лев Троцкий[700]. Ныне этот населённый пункт называется посёлком городского типа и носит имя Берёзово[701]. Он располагается примерно в 750 километрах к северу от Тюмени.
В конце лета – начале осени 1594 года[702] на правом берегу Оби, в её среднем течении, основывается Сургут – в будущем одна из нефтяных столиц Российской Федерации. В следующем, 1595 году ниже по течению возникает только что упомянутый мною Обдорский острожек[703], а ещё через год на этой же реке строится Нарымский острог[704] (сегодня – село Нарым в Томской области, примерно в 340 километрах к северо-западу от Томска). Он «прославится» прежде всего как место ссылки российских революционеров: Валериана Куйбышева, Алексея Рыкова, Якова Све́рдлова, Михаила Томского и даже самого Иосифа Сталина[705]. А ещё здесь родится Виктор Николаевич Пепеляев – руководитель правительства адмирала Колчака, которого большевики-коммунисты в 1920 году расстреляют в Иркутске, а тело спустят под лёд Ангары[706]. Вместе с телом Колчака. Само слово «нарым» («нерым») на языке сургутских остяков/хантов означает «болото»[707], ими он со всех сторон и окружён, дорог к нему нет, и в 2015 году здесь проживало всего 852 человека. И судя по тому, что местные жители говорят: «Бог создал Крым, а чёрт Нарым»[708], это далеко не самое лучшее место на Земле.
Недалеко от этого городка в 1598 году было подавлено в зародыше одно из частых восстаний «народов Сибири, которые хотели вернуть себе прежнюю свободу»[709]. Главной причиной таких возмущений были жадность и злоупотребления со стороны русских воевод, которые «вымучивали»[710] у местных жителей чуть ли не последнее. Сибирцы в отчаянии взрывались и расправлялись со своими обидчиками, тем более что довольно часто те были в абсолютном меньшинстве. Так чуть было не случилось и в этот раз, но заговорщиков выдал предатель из своих же. В результате десять главных зачинщиков были повешены, а «доносчика»[711] за оказанную им услугу крестили и приняли на царскую службу казаком[712].
Летом 1604 года примерно в восьмистах пятидесяти километрах к юго-востоку от Сургута, в верхнем течении Оби, на её левом притоке реке Томь возникает Томск. История его появления представляет собой редкий случай, когда инициатива в возведении русской крепости принадлежала местным жителям. Документы рассказывают, что живший в тех местах – и даже якобы правивший там – некий князец Тоя́н отправляется к царю Борису Годунову, просит взять себя под его царское покровительство, а заодно и построить на тех землях город. Москва соглашается, и на высоком берегу Томи возникает новый русский форпост. «Что касается места, которое было выбрано для города, – пишет Миллер, – то, пожалуй, трудно найти там другое более удобное. /…/ Повсюду лежит такой тучный чернозём, что ещё никогда не было необходимости удобрять его, и притом такой рыхлый, что работа земледельца очень облегчена»[713]. Несмотря на то, что первый острог довольно быстро разваливается[714], Томск с годами растёт, богатеет, становится центром сибирского хлебопашества, а район вокруг него с течением времени оказывается самым населённым сибирским уездом.
Тюмень, Тобольск, Тара, Пелым, Берёзов, Сургут, Обдорск, Нарым, Томск – лишь самые крупные опорные пункты русских, возникшие в этих краях за неполные двадцать лет. Более же мелкие поселения вообще росли словно грибы после дождя. Во всех них нескончаемым и всё нарастающим потоком быстро начинают вливаться военные (стрельцы, казаки) и правительственные чиновники. Им вслед тянутся купцы, ремесленники, священники, а также крестьяне – так называемые «переведе́нцы»[715], – которым не просто позволяется, но и прямо предписывается распахивать новые пашни и сеять на них хлеб. Мужчины обзаводятся семьями, причём женятся не только на русских, но и на местных, лишь бы те приняли христианство и т. д. Эксплуатация коренного населения ограничивается главным образом взиманием с него меховой дани-ясака и так называемой подводной повинностью, то есть обязанностью предоставлять в распоряжение представителей царской власти транспортные средства. Официально это должно делаться за достойную плату, но в действительности цена зачастую оказывается несправедливой, а нередко те и вовсе отказываются платить. Это ложится на сибирцев довольно тяжёлым бременем, хотя можно сказать, что их повседневное существование с приходом русских по большому счёту так уж сильно не меняется. Жизнь как была тяжёлой, так и осталась. Впрочем, в отличие от наших крестьян, живущих на европейской территории страны, местные жители практически не знают крепостного права, да и в качестве ямщиков власти вскоре начинают использовать «своих», специально выписываемых из России[716].
Тем не менее, долгие годы в Сибири неспокойно. Обострение ситуации происходит с наступлением в нашей стране Смуты, вернее, с того момента, как сведения о ней доходят до коренного населения. И начинается…
В 1604 году в Берёзове становится известно о готовящемся выступлении вогулов/манси[717] (его предотвращают). В 1606 году против несправедливостей при сборе ясака чуть не восстают более трёхсот тех же вогулов[718] (и это выступление удаётся предупредить). В 1607 году на Берёзов выдвигаются уже около двух тысяч человек, как вогулов, так и остяков/хантов. Они останавливаются на Оби, примерно в пятнадцати километрах от города, и тут их планы выдаёт одна вогулка. Воевода Берёзова Пётр Черкасский срочно его укрепляет, но к прямой военной операции не прибегает, предпочитая действовать хитростью. Каким-то образом он перелавливает зачинщиков по одному и казнит, а вместе с ними и некую колдунью, несколько шаманов, а также тех, кто разграбил семь лет назад караван князя Мирона Шаховского, направлявшегося на строительство Мангазеи[719] (я ещё расскажу об этом).
В 1609 году становится известно о широком заговоре тобольских, тюменских, пелымских, берёзовских, сургутских и иных татар, намеревающихся идти на Тюмень и перерезать там всех русских. Связь между собой они осуществляют при помощи стрелы с затуплённым наконечником, на которой вырезаны одиннадцать чертей-шайтанов. Стрела передаётся от поселения к поселению, и круг потенциального восстания таким образом расширяется. Условный знак перехватывают берёзовские казаки, заговор раскрывается, а его руководителей хватают и казнят[720]. Через три года вогулы взволновались вновь. На этот раз причиной их возбуждения послужил слух о том, что из-за Смуты в России всех местных жителей-мужчин заберут в армию и отправят за Урал. Они начинают готовить поход на Пелым, а после его сожжения и убийства всех русских намереваются перейти «Камень» и напасть на Пермскую землю. Заговорщики говорят: «Ныне государя на Москве нет; ныне воеводы одни в Сибири, а людей русских мало во всех сибирских городах. Нам будет нетрудно расправиться с ними со всеми по очереди»[721]. Их планы выдаёт болтун, который громко хвастается, что скоро всем пришельцам наступит конец. Об этом узнаёт пелымский воевода Пётр Поленьев, относится ко всему очень серьёзно (в городе всего-то сто человек), острог укрепляет, часть посада разрушает, но потом с зачинщиками как-то справляется, поскольку они несут «заслуженную кару»[722] (уж не знаю, что имеется в виду). В 1616 году, возмущённые произволом воевод и промышленных людей, восстают сургутские остяки, убивают тридцать русских и скрываются так, что найти их не удаётся[723]. А ещё происходят чуть ли не ежегодные нападения со стороны соседних кочевников, сыновей Кучума, ответные рейды на них, неурожаи, падёж скота, пожары и прочие бедствия. В общем, жизнь в Сибири в те времена ни спокойной, ни сытной назвать никак нельзя.
Постепенно, однако, сопротивление новым хозяевам сходит на нет, а если и возникает, то по-прежнему подавляется быстро и жёстко[724], включая широкое применение практики взятия аманатов, то есть заложников. И всё же русские ещё многие десятилетия настолько опасаются враждебных действий со стороны сибирцев, что существует специальный запрет на продажу им не только ружей, пороха и свинца и не только, скажем, топоров и ножей, но и вообще изделий из железа[725] с тем, чтобы те не могли изготовить себе хоть чего-либо, напоминающего оружие.
Но, как бы то ни было, за каких-то двадцать лет наши предки расселились на просторах в более чем 1.600.000 квадратных километров[726], то есть на территории, равняющейся, например, двум Франциям, почти пяти Германиям или шести с половиной Великобританиям[727]. Плотность этого расселения была ничтожной – 14–15 деревянных городков, в которых в большинстве случаев едва проживало по сто-двести жителей, но ведь и сибирцев было немногим больше и разбросаны они были точно так же. Вспомним, что накануне разгрома Сибирского ханства Ермаком в нём насчитывалось всего 30.700 человек (очевидно, взрослых мужского пола), а в Югорской земле и того меньше – две тысячи[728].
С годами, кстати, на местных жителей начинает распространяться начальное образование, сначала церковное (для крещёных), а потом и общее. За образованием с течением времени следуют некие азы медицинского обеспечения. Так что жизнь при новой власти действительно можно было бы назвать для них, как минимум, не хуже предыдущей, если бы не одно большое «но»: алкоголь (были ещё «но», чуть менее губительные – неизвестные ранее болезни[729]). Русский человек пил охотно и обильно и волей-неволей приучал к этой пагубной привычке местных, которым в силу их генетических особенностей водка противопоказана. В результате началось просто повальное пьянство – проблема, не изжитая среди коренного населения этих краёв и до сих пор.
На острие же всего этого нереально стремительного и безудержного русского разлива по Западной Сибири (а потом и далее) шли те, кого сегодня назвали бы охотниками, а тогда именовали промышленными людьми или промышленниками (они ведь промышляли зверя). Нам известны имена десятков русских первопроходцев – казаков, служилых людей, воевод, и принято считать, что именно они открыли для России эти гигантские пространства. Это далеко не всегда так. Указанные люди в большинстве своём шли в края, уже так или иначе исследованные теми самыми безвестными для нас охотниками. Отчаянные смельчаки, они, стремясь прежде всего заработать, продвигались вперёд просто ничтожными группами, удалялись от знакомых мест на совершенно умопомрачительные расстояния даже по сегодняшним понятиям, не возвращались порой месяцами, нередко погибали от жестоких условий, в которые сами же и забирались, но прокладывали дорогу тем, кто занимался освоением открытых ими просторов уже, так сказать, на системной основе. Только вот действительно богатыми становились очень немногие. И вряд ли является совпадением то, что эти безымянные сегодня искатели приключений действовали практически в то же время, что и английские буканьеры[730] да испанские конкистадоры. А до них в течение многих веков так же открывали для своих соотечественников новые миры китайские и арабские купцы.
За промышленниками, а иногда, как мы видели, и опережая их, шли казаки. Данный контингент в своей общей массе был совершенно без тормозов и хотя считал себя христианами, по своему поведению таковыми являлся с большой натяжкой. О, казалось бы, совершенно противоестественном сосуществовании в этих людях какой-то подсознательной религиозности и неизменной готовности к неистовому грабежу, убийствам и прочему беспределу я уже писал. Но и в мирной жизни добрыми нравами они долгое время, мягко говоря, не отличались. На брак, например, большинство казаков смотрело совсем не по-христиански. Они рассматривали его как какой-то временный и односторонний договор: пока он им выгоден, жена есть, а как она надоедает, так гнать её в шею. Супруга приравнивалась к обычной вещи, к имуществу и в этом смысле мало отличалась, скажем, от коня, который, кстати говоря, зачастую ценился намного выше. Многожёнство было широко распространённой практикой. Уезжая из своего острога по делам, казак, не задумываясь, мог передать свою жену кому-нибудь во временное пользование за десять, двадцать или более рублей, а потом и вовсе на неё наплевать (в этом случае «пользователь» был волен её оставить себе, выдать замуж за кого-нибудь другого или просто перепродать). Возвращаясь из «командировки» из России, он, бывало, привозил с собой до пятидесяти и более девушек и женщин, которым навирал в три короба про классных женихов в Сибири, а потом распродавал словно рабынь. Такое отношение к женскому полу считалось в этой среде престижным, тем более что местное мусульманское население относилось к многожёнству с одобрением, уважая обладателей больших гаремов. Все эти негодяйства начинают сходить на нет лишь с укреплением в Западной Сибири Русской православной церкви, рьяно принявшейся бороться с такими вопиющими отклонениями от учения Христа[731], но на это, очевидно, потребовался не год и не два.
В общем, освоение новых земель проходило по-разному, и встречалось в ходе этого процесса всякое. Если же оценивать ситуацию по-крупному, то я бы сказал, что на только что покорённом государстве, а также его окрестностях наша страна обкатывала модель колонизации, ранее применённую – хотя и в более скромных масштабах – в Казани и Астрахани. И в дальнейшем она с той или иной степенью успешности будет так или иначе практиковаться на гигантских просторах, называемых нами сегодня Сибирью и Дальним Востоком. Так что я бы согласился с одним историком (слегка перефразировав его фразу) в том, что завоевание «Кучумова царства» «стронуло камешек огромной лавины, приведшей, в итоге, к включению в Россию /…/ территорий /…/ от Урала до Тихого океана»[732]. А от себя добавлю: и до Северной Америки.
Но это уже отдельная история.
Выход к Енисею
Когда русские впервые услышали об этой великой сибирской реке, история умалчивает. Хотя документально известно, что в 1597 году, при царе Фёдоре Иоанновиче, сыне Ивана Грозного, на реку Таз, впадающую в Карское море примерно в пятистах километрах восточнее Оби, был послан из Москвы некий Фёдор Дьяков «для разведывания мангазейских народов до самой реки Енисея»[733]. Что это за народы такие? А их, между прочим, упоминает неизвестный автор-новгородец в том самом труде «Сказание о человецех незнаемых на восточной стране и о языцех розных»: «На восточной стороне, за Ю́горскою землёю над морем живут люди Самоедь, называемые Малгонзе́и». Сейчас уже трудно сказать, кто конкретно имелся тогда в виду, но сегодня это место проживания энцев – очень немногочисленного северного народа (в 2010 году их оставалось всего 227 человек). Сами себя они называют, в частности, «мога́ди», а русские именовали их раньше енисейскими самоедами[734]. Что же касается слова «молгонзея», то есть версия, что оно не местное, а зырянское, то есть народа, который сегодня называется коми. На их языке «молго́н» означает «крайний», «конечный»[735]. Иначе говоря, с точки зрения зырян молгонзейцы жили на краю света.
Вот на этих землях и приступают в 1600 году[736] к строительству очередного русского форпоста Мангазеи – первого населённого пункта, возведённого нашими предками в Заполярье. Начинается оно, правда, с кровопролития. Дорог в этих краях и сейчас-то – раз-два и обчёлся, а тогда и вовсе не было. Путь на «стройплощадку» шёл по рекам до Оби и на последнем отрезке по суше на оленях и на лыжах, поскольку проход морем от её устья на восток до Таза известен нам тогда ещё не был. На данном сухопутном участке разгрузившийся речной караван, вышедший из Берёзова в составе шести кораблей под командованием князя Мирона Шаховского, и подвергается нападению мангазейцев. Тридцать человек погибают, весь груз оказывается разграбленным, а сам князь едва уносит ноги. В общем, царские чиновники с первых же шагов сталкиваются с местной вольницей. Дело в том, что и русские, и зырянские промышленники орудовали здесь издавна, причём вели свои дела незаконно: собирали с местных жителей ясак, говоря, что делают это от имени Москвы, а на самом деле оставляя всё себе[737] (по тем временам страшное преступление, между прочим). Не исключено, что они-то и подговорили простодушных самоедов на это нападение[738]. На следующий год к Мангазее направляются внушительные силы: одиннадцать кораблей, двести человек, восемь пушек, а с ними ядра, порох и свинец. Шансов у сибирцев нет. Самодеятельности местных «казаков» кладётся конец. В двухстах километрах от впадения Таза в Северный Ледовитый океан – как всегда, на высоком берегу – вырастает защищённый артиллерией четырёхугольный деревянный острог с одной церковью внутри и двумя снаружи[739].
Новое поселение растёт как на дрожжах. Всего за двадцать лет оно превращается в крупный город, через который проходят товары (в основном меха) на баснословные суммы, за что он получает в народе прозвище «златокипящей Мангазеи»[740]. За высокими стенами с четырьмя башнями, которые охраняются сотней стрельцов с пушками, стоит кремль, воеводский двор, церковь и тюрьма (куда ж без неё!). Снаружи к ним примыкает обширный посад. Всего здесь насчитывается более двухсот домов, стоящих на четырёх улицах, четыре церкви, гостиный двор, таможня, кузница, литейные мастерские, многочисленные склады. В пик торговой активности тут ведут дела до двух тысяч купцов и промышленников. Только в 1630–1637 годах, то есть уже в период угасания, из Мангазеи вывозится около полумиллиона шкурок соболей[741]. Через Архангельск[742] торговые связи простираются до Европы. Город известен в Амстердаме, нанесён на европейские карты. И вдруг происходит упадок, потом смерть, а за ней и полное забвение. Настолько полное, что с течением времени даже в нашей стране его начинают считать никогда не существовавшей легендой.
Что же случилось? А вот что. Ну, во-первых, свою негативную роль сыграло заполярное местоположение. Край это холодный, негостеприимный и, самое главное, бедный пушным зверем в целом и соболем, в частности. Поначалу местные жители платили ясак, так сказать, из старых запасов, но с годами «заначка» истощалась, а пополнять её становилось всё более и более проблематично: приходилось забираться так далеко на восток, что смысл охоты просто терялся. Кроме того, в 1619 году, в городе происходит страшный пожар. А на следующий год в Мангазею, только-только приходящую в себя после опустошительного бедствия, приходит убийственная новость: царь Михаил Фёдорович – первый правитель России из династии Романовых вводит полный запрет на торговлю с ней «морским путём»[743]. Причём нарушившие этот запрет должны были «быти казнёнными злыми смертьми, а домы их велим раззорити до основания»[744]. Но почему?! Одна из причин заключается в том, что с начала века в Москву всё чаще и чаще начинают поступать сведения о том, что Голландия и особенно Англия намереваются превратить эти земли в свои колонии (в отношении англичан информация, благодаря найденным в XX веке документам тех времён, подтвердилась[745]). Это был период наивысшего могущества голландцев и нарастающей мощи британцев. Их флоты не имеют себе в мире равных. Одна за другой захватываются территории по всему Земному шару. В 1609 году знаменитый английский путешественник и полярный исследователь Хэнри Хадсон, более известный у нас как Генри Гудзон[746], пытается в поиске так называемого северного торгового пути (из Европы в южную Азию) дважды обойти острова Новая Земля, но сплошные льды вынуждают его повернуть обратно. Голландцы же в этом году вообще добираются чуть ли не до Енисея и не достигают своей цели по чистой случайности: встретившись со льдами, они разворачиваются, хотя задержись их корабли всего на каких-то несколько часов, и так называемый полуденный ветер разогнал бы льдины, и путь был бы свободен[747]. Я уж не знаю, в курсе ли был царь всех этих приключений, но беспокоиться он начинает не на шутку и океанский маршрут закрывает. Второй же причиной было то, что на суше на всех торговых путях стояли государственные таможни, собирающие соответствующие пошлины-платежи в казну, а на морских просторах из-за отсутствия у русского государства флота это было сделать попросту невозможно. Так что там контрабанда процветала.
Но, озаботившись «высшими интересами», правительство, как это нередко случается в нашей стране, выплёскивает вместе с водой и ребёнка, то есть, запретив въезд сюда по морю, в том числе иностранцам, и положив конец незаконной торговле, одновременно наносит смертельный удар и по законному бизнесу, который и так уже угасает. «Гости», как тогда называли купцов, постепенно начинают покидать «златокипящую», торг смещается дальше к юго-востоку, в сторону Енисея, а тут ещё в Мангазее насмерть разругиваются два главных воеводы, что приводит городское хозяйство в окончательное расстройство. Последний гвоздь в гроб городской жизни загоняет второй тотальный пожар 1642 года. Через двадцать лет цветущий когда-то купеческий центр вымирает, а ещё через десять сын Михаила Романова царь Алексей Михайлович его и вовсе упраздняет, а воинский гарнизон переводит в находящееся на Енисее Туруханское зимовье. Зимовьем, кстати говоря, называли в Сибири малюсенький обнесённый частоколом острог на одну-две избы, который строился для проживания в нём в холодное время года тех, кто собирал ясак с местных жителей, но в тех случаях, когда размеры такой дани были невелики. Между прочим, если такая крепостица строилась на летний период, то она называлась летовьем[748].
А брошенная всеми красавица разрушается, зарастает, превращается в деревянные развалины, прозванные местными жителями «Тагаре́вы хард», то есть «Разломанным городом», а в русской памяти становится полузабытой сказкой. Лишь двести лет спустя, в 1862–1863 годах, сюда прибывает наша первая научная экспедиция, которая более или менее точно устанавливает местонахождение исчезнувшей сибирской жемчужины, а в двадцатом веке, уже советскими учёными, проводятся сначала частичные раскопки, а потом и комплексное исследование того, что ещё от неё осталось. Так Мангазея повторила судьбу гомеровской Трои. А мы вернёмся на Енисей.
На языке местных жителей эвенков/тунгусов это слово – Ионесси́ – означало «большая вода»[749]. В начале XVII века данная река представляет для русских, в общем-то, загадку: несмотря на то, что промышленные люди и казаки доходили до неё и даже шли вверх по течению[750], в царских грамотах Енисей и Мангазея как территория, по сути, смешивались. Проходит, однако, совсем немного времени, и он становится известен нашим предкам так же хорошо, как и Обь. Движение к нему осуществлялось примерно одновременно и с севера, и с юга. Первыми сюда добираются промышленные люди как раз из Мангазеи. Они поднимаются по Тазу вверх и в 1607 году[751] примерно в пятистах пятидесяти километрах к юго-востоку, на левом берегу Енисея, при впадении в него реки Туруха́н ставят уже упомянутое Туруханское зимовье. Постепенно выгоды данного места становятся всё более и более очевидными. «Удобное положение этого зимовья, – пишет Миллер, – поблизости от реки способствовало новым открытиям и завоеваниям и заставляло предпочесть его городу, тесно замкнутому в своих границах, каким была Мангазея»[752]. Его самым важным преимуществом было то, что находилось оно на берегу мощной полноводной реки. По её правому притоку Нижней Тунгуске можно было относительно легко исследовать новые земли на востоке, соболей здесь оказалось намного больше, да и транспортное обеспечение было намного удобнее. Ведь от столицы Сибири Тобольска до Мангазеи водный путь шёл аж через Северный Ледовитый океан, а там даже летом погода была крутой и кораблекрушения не редкостью, а то немногое, что удавалось иногда вынести на сушу, разграблялось местными жителями. О трудностях же и опасностях сухопутной дороги из Берёзова я уже рассказывал. Так что мангазейские купцы всё чаще начинают перебираться на берег Енисея – поначалу на лето, а потом и на более длительное время, – и скромное зимовье разрастается. Вот вам ещё одна причина упадка Мангазеи. А в 1672 году следует царский указ Алексея Михайловича, о котором я говорил, посёлок становится городом и отбирает у своей «мамы» не только статус, но и имя, превратившись в Новую Мангазею (но сохранив и слегка изменённое прежнее название – Туруханск). В нашей истории он, пожалуй, наиболее известен тем, что в 1913 году здесь отбывал ссылку будущий многолетний руководитель Советского Союза Иосиф Сталин[753]. Сегодня это село, называется оно Старотуруханском и находится примерно в шестистах пятидесяти километрах к северу от Красноярска (о котором речь впереди). В 2010 году в нём проживало 72 человека[754].